Симфония идей и образов

В помощь пасторам и миссионерам

(На материале русской и зарубежной классики и духовной литературы)

О Библии

---

«Господи, что это за книга и какие уроки! Что за книга это священное писание, какое чудо и какая сила, данные с нею человеку! Точно изваяние мира и человека и характеров человеческих, и названо все и указано все на веки веков. И сколько тайн разрешенных и откровенных...»

Достоевский Ф.М. Собр. соч. В 30 тт. Т. 14. Ленинград, 1976. С. 265

«Библия наложила неизгладимую печать и на всю современную культуру. В той или иной степени с ней связаны символика, обычаи, общественные идеалы, искусство и литература большинства стран. Готические соборы и русские иконы, Рафаэль и Рембрандт, Данте и Мильтон, Палестрина и Бах - все это свет Библии, преломленный в многообразии культур и видов творчества».

Мень А. Как читать Библию. Bruxelles, 1984. С. 5.

«Сию возлюбил от юности моея... О сладчайший органе! Единая голубица моя Библия!.. На сие я родился. Для сего ем и пью; да с нею поживу и умру с нею».

Сковорода Г. В кн.: Эрн В. Жизнь и личность Григория Саввича Сковороды. Цит. по книге: Лики культуры. Т. 1. М., 1995. С. 340.

«События допотопные, рассказанные в Книге Бытия, как тебе угодно, совершенно принадлежат истории, разумеется мыслящей, которая, однако ж есть одна настоящая история. Без них шествие ума человеческого неизъяснимо; без них великий подвиг искупления не имеет смысла, а собственно так называемая философия истории вовсе невозможна. Сверх того, без падения человека нет ни психологии, ни даже логики; все тьма и бессмыслица».

Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч.: В 2-х тт. Т. 2. М., 1991. С. 127.

«Евангелие лежало у меня на коленях, и с минуту я не могла дотронуться до него, раскрыть его... Когда я, откинув тяжелый переплет, и передо мной явились строки, - я не знаю, что со мной сталось? Вся, охваченная каким-то порывистым движением восторга, я читала и читала. Я едва ли что понимала, я только чувствовала блаженство читать!.. Вдруг я очнулась и слышу: «Каждый, кто слышит эти Мои слова и поступает по ним, Я уподоблю его человеку разумному, который построил дом свой на камне. И пошел дождь, и выступили из берегов реки, и подули с силою ветры и устремились к дому тому, - и он не разрушился, потому что был основан на камне. И каждый, слушающий эти Мои слова и не поступающий по ним сравнится с человеком безумным, который построил свой дом на песке. И пошел дождь, и выступили из берегов реки, и подули с силою ветры, и приблизились к дому тому - и он упал, и было разрушение его велико...

Где я? Что это за слова? Что за сила в них? Так и уносит душу! Я бросила взгляд на начало страницы - не полно, я перекинула лист, и еще, и еще, - и очутилась у подножия Нагорной проповеди Спасителя. Мне было жарко, а потом стало холодно до дрожи. Слово о блаженствах поразило меня. Но мало-помалу холод начал проходить... Я чувствовала, что у меня сердце будто таяло, я таяла вся. Меня проникала какая-то сладостная неведомая теплота, которая вместе действовала на душу и тело, что у меня легкий пот выступил на лбу, и слезы тихо незаметно прилили к глазам. Я все читала, и как-то начала понимать (не то, чтобы эту святую книгу: ее поймет всякое благое дитя), - но я, как взрослый человек - как женщина, начинала изумительно понимать ничтожность и ложь тех бесчисленных книг, которые прочитала я! Их яркая, нечистая пестрота, как что-то испаряющееся выдыхалось мною - сходило, как туман, с моей молодой души. И молодое чувство, чего-то совсем нового, забилось и запросило новой жизни во мне... глазам представилась вся моя жизнь, все ее нелепости. Мне стало невыносимо стыдно этой доброй великой Книги. Я изо всей силы прижала ее к себе и бросилась бежать...»

Кохановская Н.С. Цит. по книге: Жилов И. Что говорят знаменитые люди о Библии? Юрьев. 1913.

С. 57-58.

«Между книгами, которые я для тебя выбрал, я положил Евангелие... Знай, друг мой, что это совершеннейшая из всех книг, какие когда-либо существовали и будут существовать! Она исходит от самого Христа. И ты, если будешь следовать ей с простотой сердца, искренно и смиренно, - ты всегда избежишь дурных путей».

Диккенс Ч. В альманахе: Христианские чтения. М., 1989. С. 90.

«Как добиться того, чтобы читая Писание, толковать и понимать его не так, как нас приучили это делать великие мастера Греции, а так, как того хотели и требовали от своих читателей те, которые передали нам через книгу книг то, что они называли словом Божиим? Пока Библия еще находилась только в руках «избранного народа», этот вопрос мог не возникать: во всяком случае, допустимо, что, воспринимая слова Писания, люди не всегда были во власти тех разумных принципов и той техники мышления, которые стали как бы нашей второй природой и которые, не давая даже себе в том отчета, мы считаем непреложными условиями постижения истины. Жильсон тоже прав, утверждая, что средневековые мыслители всегда стремились держаться духа и воли? И может ли человек эллинского воспитания сохранить ту свободу восприятия слов Писания, которая является залогом правильного понимания того, о чем в нем повествуется?»

Шестов Л. Соч. в 2-х тт. М., 1993. Т. 1. С. 520.

«Признаюсь вам также, что святость Евангелия это такой аргумент, который говорит моему сердцу и против которого мне даже жаль было бы найти какое-нибудь дельное возражение. Посмотрите на книги философов со всею присущей им пышностью; как они ничтожны по сравнению с этой книгой! Возможно ли, чтобы книга, столь возвышенная и в то же время столь простая, была произведением человеческим? Возможно ли, чтобы Тот, о Ком она повествует, и Сам был только человеком? Таков ли тон энтузиаста или честолюбивого основателя секты? Какая кротость, какая чистота в Его нравах! какая трогательная прелесть в Его наставлениях! какая возвышенность в Его правилах! какая глубокая мудрость в Его беседах! какое присутствие духа, какая тонкость и правильность в Его ответах! какое у Него господство над страстями! Где человек, где мудрец, который умеет действовать, страдать и умирать без проявления слабости и без самохвальства? Когда Платон изображает своего воображаемого праведника, заклейменного всем позором преступления и достойного всех наград добродетели, он черта в черту рисует Иисуса Христа; сходство столь поразительное, что все Отцы церкви чувствовали его, да и нельзя на этот счет ошибиться. Какие предрассудки, какое ослепление нужно иметь, чтобы осмелиться сравнивать сына Софроникса с Сыном Марии! Какая разница между одним и другим!… Но где у своего народа мог Иисус заимствовать эту возвышенную и чистую мораль, уроки и пример которой Он один давал? Из среды самого бешенного фанатизма провозглашена была самая возвышенная мудрость, и простодушие самых героических добродетелей почтило презреннейший из всех народов. Смерть Сократа, спокойно философствующего со своими друзьями, ? самая приятная, какую только можно пожелать; смерть же Иисуса, испустившего дух среди мук, поносимого всем народом, ? самая ужасная, какой только можно бояться. Сократ, принимая чашу с отравой, благословляет человека, с плачем подающего ее; Иисус, среди ужасного мучения, молится за своих остервенелых палачей. Да, если жизнь и смерть Сократа достойны мудреца, то жизнь и смерть Иисуса суть жизнь и смерть Бога. Скажем ли мы после этого, что евангельская история произвольно вымышлена?… Иудейские писатели никогда не выдумали бы ни этого тона, ни этой морали; а Евангелие заключает в себе столь великие, столь поразительные, столь неподражаемые черты истины, что изобретатель был бы еще более удивительным чем самый герой. Но при всем том, это самое Евангелие полно вещей невероятных, вещей, которые противоречат разуму и которые невозможно ни одному разумному человеку ни постичь, ни допустить. Что делать среди всех этих противоречий? Быть всегда скромным и осмотрительным, уважать молча то, чего не можешь ни отвергнуть, ни понять, и смиряться пред Великим Существом, которое одно знает истину».

Руссо Ж. Ж. Педагогические сочинения. В 2-х тт. М., 1981. Т. 1. С. 370-371.

«Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, - и такова ее вечно-новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладкому уверению и погружаемся духом в ее божественное красноречие».

Пушкин А.С. Полн. собр. соч. В 6-ти тт. Т. 5. М., С. 339.

«Так как вера - это единственный вход к Христу, то первым должно быть правило как можно лучшего знания Писания и вера в него, переданные от Него и Его духа; не на словах, не холодно, не равнодушно, не колеблясь, как это делают большинство христиан, но от всего сердца; пусть крепко-накрепко укоренится в нем, что в Писаниях нет ни единой йоты, которая не имела бы весьма серьезного отношения к твоему спасению».

Эразм Роттердамский . Оружие христианского воина. С. 128.

«Основной тезис Реформации: церковные предания и решения Церкви - от людей, результат человеческой мысли, но спасающая истина не может быть получена самостоятельной работой мысли, она лишь в Откровении, то есть в Священном Писании, и пытаться его дополнить означает ставить человеческое на место Божественного.

Одновременно происходит радикальное изменение отношения к тексту. Реформаторы решительно отказываются от средневекового католического представления о тексте Писания как о шифровке, которая не может быть понята вне традиционного церковного толкования. Именно вера в очевидность Писания, вера в то, что Бог хочет нам сказать через него истину, а не скрыть ее, позволяла Кальвину и Лютеру противопоставлять свои нетрадиционные толкования католическим. Они все время апеллируют к здравому смыслу. Здесь берет свое начало небывалое, характерное именно для новой истории раскрепощение человеческого разума, которому усваивается способность самому вникать и познавать Божественные истины, данные нам в Священном Писании. И это очень важно, поскольку меняется взгляд человека на самого себя, на свои способности, на весь окружающий мир и на свое место в нем.

Кальвин и Лютер никогда не претендовали на полное понимание Священного Писания. Они допускали, что изучение Писания будет продолжаться и после них. Доступность Писания для понимания не мешает ему быть бесконечно глубоким. При этом, согласно Кальвину, стремление к правильному пониманию Писания - естественное следствие спасения, но безусловно правильное понимание всех тонкостей библейского текста не есть необходимое условие спасения. Необходимым для спасения мыслится лишь вера в то, что верующий спасен Иисусом Христом».

Борисов А. Побелевшие нивы. Размышления о русской православной церкви. М., 1994. С. 142.

«На комоде лежала какая-то книга. Он каждый раз, проходя взад и вперед, замечал ее; теперь же взял и посмотрел. Это был Новый завет в русском переводе. Книга старая, подержанная, в кожаном переплете.

- Это откуда? - крикнул он ей через комнату. Она стояла все на том же месте, в трех шагах от стола.

- Мне принесли, - ответила она, будто нехотя и не взглядывая на него.

- Кто принес?

- Лизавета принесла. Я просила.

«Лизавета! Странно! - подумал он. Все у Сони становилось для него как-то страннее и чудеснее, с каждою минутой. Он перенес книгу к свече и стал перелистывать.

- Где тут про Лазаря? - спросил он вдруг.

Соня упорно глядела в землю и не отвечала. Она стояла немного боком к столу.

- Про воскресение Лазаря где? Отыщи мне, Соня.

Она искоса взглянула на него.

- Не там смотрите... в четвертом Евангелии... - сурово прошептала она, не подвигаясь к нему.

- Найди и прочти мне, - сказал он, сел, облокотился на стол, подпер рукой голову и угрюмо уставился в сторону, приготовившись слушать.

«Недели через три на седьмую версту, милости просим! Я, кажется, сам там буду, если еще хуже не будет», - бормотал он про себя.

Соня нерешительно ступила к столу, недоверчиво выслушав странное желание Раскольникова. Впрочем, взяла книгу.

- Разве вы не читали? - спросила она, глянув на него через стол, исподлобья. Голос ее становился все суровее и суровее.

- Давно... Когда учился. Читай!

- А в церкви не слыхали?

- Я.. не ходил. А ты часто ходишь?

- Н-нет, - прошептала Соня.

Раскольников усмехнулся.

- Понимаю... И отца, стало быть, завтра не пойдешь хоронить?

- Пойду. Я и на прошлой неделе была... панихиду служила.

- По ком?

- По Лизавете. Ее топором убили.

Нервы его раздражались все более и более. Голова начала кружиться.

- Ты с Лизаветой дружна была?

- Да... Она была справедливая... она приходила... редко... нельзя было. Мы с ней читали и ... говорили. Она Бога узрит.

Странно звучали для него эти книжные слова, и опять новость: какие-то таинственные сходки с Лизаветой, и обе - юродивые.

«Тут и сам станешь юродивым! Заразительно!» - подумал он. - Читай! - воскликнул он вдруг настойчиво и раздражительно.

Соня все колебалась. Сердце ее стучало. Не смела как-то она ему читать. Почти с мучением смотрел он на «несчастную помешанную».

- Зачем вам? Вы ведь не веруете?.. - прошептала она тихо и как-то задыхаясь.

- Читай! Я так хочу! - настаивал он, - читала же Лизавете!

Соня развернула книгу и отыскала место. Руки ее дрожали, голосу не хватало. Два раза начинала она, и все не выговаривалось первого слога.

«Был же болен некто Лазарь, из Вифании...» - произнесла она наконец, с усилием, но вдруг, с третьего слова голос зазвенел и порвался, как слишком натянутая струна. Дух пересекло, и в груди стеснилось.

Раскольников понимал отчасти, почему Соня не решалась ему читать, и чем более понимал это, тем как бы грубее и раздражительнее настаивал на чтении. Он слишком хорошо понимал, как тяжело было ей теперь выдавать и обличать все свое. Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну ее, может быть еще с самого отрочества, еще в семье, подле несчастного отца и сумасшедшей от горя мачехи, среди голодных детей, безобразных криков и попреков. Но в то же время он узнал теперь, и узнал наверно, что хоть и тосковала она и боялась чего-то ужасно, принимаясь теперь читать, но что вместе с тем ей мучительно самой хотелось прочесть, несмотря на всю тоску и на все опасения, и именно ему, чтоб он слышал, и непременно теперь - «что бы там ни вышло потом!»... Он прочел это в ее глазах, понял из ее восторженного волнения... Она пересилила себя, подавила горловую спазму, пересекшую в начале стиха ее голос, и продолжала чтение одиннадцатой главы Евангелия Иоаннова. Так дочла она до 19-го стиха:

«И многие из Иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла на встречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! Если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Но теперь знаю, что чего ты попросишь у Бога, даст тебе Бог».

Тут она остановилась опять, стыдливо предчувствуя, что дрогнет и порвется опять ее голос...

«Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек. Веришь ли сему? Она говорит Ему:

(и как бы с болью переведя дух, Соня раздельно и с силою прочла, точно сама во всеуслышание исповедовала)

Так, Господи! Я верую, что Ты Христос, сын Божий, грядущий в мир».

Она было остановилась, быстро подняла было на него глаза, но поскорей пересилила себя и стала читать далее, облокотясь на стол и смотря в сторону. Дочли до 32-го стиха.

«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: Господи! Если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? говорят ему: Господи! Поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»

Раскольников обернулся к ней и с волнением смотрел на нее: да, так и есть! Она уже вся дрожала в действительной настоящей лихорадке. Он ожидал этого. Она приближалась к слову о величайшем и неслыханном чуде, и чувство великого торжества охватило ее. Голос ее стал звонок, как металл; торжество и радость звучали в нем и крепили его. Строчки мешались перед ней, потому что в глазах темнело, но она знала наизусть, что читала. При последнем стихе: «не мог ли сей, отверзший очи слепому...» - она, понизив голос, горячо и страстно передала сомнение, укор и хулу неверующих, слепых иудеев, которые сейчас, через минуту, как громом пораженные, падут, зарыдают и уверуют... «И он, он - тоже ослепленный и неверующий, - он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! Сейчас же, теперь же», - мечталось ей, и она дрожала от радостного ожидания.

«Иисус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит Ему: Господи! Уже смердит; ибо четыре дни как во гробе».

Она энергично ударила на слово: четыре.

«Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу Божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче, благодарю Тебя, что Ты услышал Меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! Иди вон. И вышел умерший,

(громко и восторженно прочла она, дрожа и холодея, как бы воочию сама видела)

обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами; и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его; пусть идет.

Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него».

Далее она не читала и не могла читать, закрыла книгу и быстро встала со стула.

- Все о воскресении Лазаря, - отрывисто и сурово прошептала она и стала неподвижно, отвернувшись в сторону, не смея и как бы стыдясь поднять на него глаза. Лихорадочная дрожь ее еще продолжалась. Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги».

Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. Полн. собр. соч. в 30-ти тт. 1973. Т. 6. С. 248-252.

Этот отрывок взят из романа Достоевского «Преступление и наказание». Соня Мармеладова читает Родиону Раскольникову, недавно совершившему убийство ростовщицы и ее сестры Лизаветы , Евангелие. Раскольников еще глух к Слову Божьему, «мертв по преступлениям», но как Лазарь, он воскреснет к покаянию и новой жизни.

«Есть книга, в которой все сказано, все решено, после которой ни в чем нет сомнения, книга бессмертная, святая, книга вечной истины, вечной жизни... Евангелие. Весь прогресс человечества, все успехи в науках, в философии, заключаются только в большем проникновении в таинственную глубину этой божественной книги, в сознании ее живых, вечно непреходящих глаголов».

Белинский В. В альманахе: Христианские чтения. М., 1990. С. 114.

«... Я достал с полки до сих пор благоговейно мной хранимые два старых-старых тома, взятые у одного товарища - «Библии», издание еще времен Александра Благословенного, с мелкой, как бисер, славянскою печатью. А по-славянски я тоже не знал, т.е. никогда и ничего не читал, кроме каких-то склонений в четвертом классе по грамматике Перевлесского: «рабъ», «раба», «рабому» (кажется - так). Эти славянские неразборчивые буквы я всегда ненавидел. Положив ее на валик кушетки, я открыл - конечно, случайно - начало Исаии пророка... и стал почти по складам разбирать, но потом все быстрее и быстрее.

И тут я почувствовал. Именно сейчас, после смены тех греческих впечатлений, до чего же это могущественнее, проще, нужнее, святее всего, всего... Первый раз я понял, почему это «боговдохновенно», т.е. почему так решили люди вот об этой единственной книге, а не о других. Это шло куда-то в бездонную глубину души... Это было совсем другое, чем Демосфен. О чудная Сирия, о твои тайны! Ничего мы не понимаем в Востоке. Бог говорит. А то - человек говорит. Да не важно, что тут (у Исаии) «Бог» написано. И мы везде и всюду это «Бог» пишем. Но если бы «Бог» и не было написано (у Исаии): все равно я и всякий почувствовали бы, что это - Божье слово, что вообще это какое-то нечеловеческое слово. И как оно нужно! И как оно дорого! Оно спасительно, опять не в нравоучительном смысле, а в каком-то другом, глубочайшем, - вот в чем дело...

С тех пор люблю и читаю слово Божие. Но вот дело и практика, ради которой я заговорил. До этого 1880 года я никогда не читал слова Божия. В восемь лет ученья в гимназии мы, ученики, прошли катехизис, богослужение, историю русской церкви, священную историю Ветхого завета Рудакова и его же священную историю Нового завета: но Евангелия и Библии я никогда не читал, и знал разницу между ними только в том, что Евангелие - маленького формата, а Библия - огромная и тяжелая. Я хочу сказать и хочу, наконец, пожаловаться, что на так называемом «Законе Божием» нас учат чему угодно, но не слову Божию, а слово Божие точно держат от нас в карантине. Как это мудрецы распорядились - я не знаю, но знаю еще и второй факт, что оканчивали курс мы в гимназии сплошь лютыми безбожниками, и какое-нибудь религиозное чувство во мне пробудилось только в университете, начиная с рассказанного вечера, да еще под впечатлением талантливых лекций по всеобщей истории (курс средних веков, курс реформации). Насчет безбожия я не о себе одном говорю, а о всем нашем товариществе: не было для нас большего удовольствия, как поглумиться над верой, приблизительно с четвертого и до восьмого класса гимназии.

Но еще о слове Божием: позднее я узнал и чудную «книгу Товита», и речи Иова, и страницы «Истории царств», и таинственное «Бытие». Все до того хорошо, что трудно выразить. Вот что надо проходить в гимназиях, взамен теперешнего безверного набора фраз, разных тоже в своем роде «Иловайских», переделавших по-своему, скомпилировавших по-своему слово Божие. Заставьте-ка в первом классе проходить «книгу Товита»: ведь это идиллия, святая идиллия. Где-нибудь в пятом классе проходите мудрое «Бытие», ибо тут уже о грехе и это может усвоить ребенок же в 10-11 лет (теперь проходят в этом возрасте священную историю Ветхого завета), в шестом классе - Евангелие, в седьмом - апостольские послания. И будет выходить из гимназии христианин, а не безбожник и циник, издевающийся над отрывочными текстами, которым его старательно и бесполезно выучили.

Если в какой реформе мы серьезно нуждаемся, то в этой. Ибо без помощи слова Божия и без веры в него прожить трудно, и тем труднее, чем серьезнее человек и чем труднее время».

Розанов В.В. Около церковных стен. М., 1995.

С. 76-78.

«Мне было около пятнадцати лет, когда мой отец пригласил священника давать мне уроки богословия, насколько это было нужно для вступления в университет. Катехизис попался мне в руки после Вольтера. Нигде религия не играет такой скромной роли в деле воспитания, как в России, и это, разумеется, величайшее счастие. Священнику за уроки закона божия платят всегда полцены, и даже это так, что тот же священник, если дает тоже уроки латинского языка, то он за них берет дороже, чем за катехизис <...>

Но Евангелие я читал много и с любовью, по-славянски и в лютеровском переводе. Я читал без всякого руководства, не все понимал, но чувствовал искреннее и глубокое уважение к читаемому. В первой молодости моей я часто увлекался вольтерианизмом, любил иронию и насмешку, но не помню, чтоб когда-нибудь я взял в руки Евангелие с холодным чувством, это меня проводило через всю жизнь; во все возрасты, при разных событиях я возвращался к чтению Евангелия, и всякий раз его содержание низводило мир и кротость на душу».

Герцен А.И. Соч. в 4-х тт. М., 1988. Т. 1. С. 65-67.

О молитве

«Я только что получил ваше письмо от 24 ноября и тотчас же отвечаю вам...

Сегодня произошел случай, который мог бы меня заставить поверить в Бога, если бы я уже не верил в него с некоторых пор.

Летом в Старом Юрте все офицеры были исключительно заняты игрой и довольно большой. Так как, живя в лагере, нельзя не видеться часто, я нередко присутствовал при игре и, несмотря на упрашивания, которые мне делали, я держался с месяц. Но в один прекрасный день, шутя, я поставил немного, проиграл, снова поставил, опять проиграл, мне не повезло, игорная страсть поднялась во мне, и в два дня я проиграл все, что у меня было деньгами, что мне дал Николенька (около 250 р.) и сверх того еще 500 р. серебром, на которые я дал вексель сроком по январь 1852 г.

Надо вам сказать, что подле лагеря есть аул, в котором живут чеченцы. Один молодой чеченец, Садо, приезжал в лагерь и играл; но так как он не умел считать и записывать, то были такие негодяи, которые его обманывали. По этому самому я никогда не хотел играть против Садо и ему даже говорил, чтобы не играл, потому что его надувают, и предложил ему играть за него по доверенности. Он был мне очень благодарен за это и подарил мне кошелек, а так как в обычае этого народа дарить друг другу, то я ему подарил плохонькое ружье, которое купил за 8 рублей. Надо вам сказать, что для того, чтобы стать кунаком, т.е. другом, нужно делать подарки и потом обедать в доме кунака. После этого по старинному обычаю этого народа (который сохраняется едва ли только не в предании) становятся друзьями на жизнь и на смерть, т.е. что если я у него спрошу все деньги, его жену, его оружие и все, что у него есть самого драгоценного, он должен мне отдать, и я тоже ни в чем не должен ему отказывать. Садо пригласил меня к себе в дом, предложив быть его кунаком. Я пошел к нему. Угостив меня по-своему, он предложил мне выбрать, что я хочу в его доме: оружие, лошадь, все... Я хотел выбрать самое дешевое и взял уздечку, отделанную в серебро; но он сказал мне, что я его этим обижу, и заставил меня взять шапку, стоящую, по меньшей мере, сто рублей серебром...

Когда я уехал из Старого Юрта, а Николенька остался там, Садо каждый день приходил к нему и говорил, что он не знает, что ему без меня делать и что он страшно скучает. Я писал Николеньке, что, так как моя лошадь заболела, то прошу его найти мне какую-нибудь в Старом Юрте. Садо, узнав об этом, ничего не нашел лучшего, как явиться ко мне в станицу и подарить мне свою лошадь, несмотря на все мои усилия отказать ему.

После глупости, которую я сделал, проиграв в Старом Юрте, я больше не брал в руки карт и читал наставления Садо, который страстный игрок и, хотя не знает игры, всегда бывает очень счастлив в игре.

Вчера вечером я был занят мыслями о том, как я расплачусь. Долго размышляя об этом, я увидал, что, если я не буду много тратить, долги не будут мне обременительны и я смогу расплатиться в два или три года; но 500 рублей, которые я должен был заплатить в этом месяце, приводили меня в отчаяние.

Я совсем не мог уплатить их, и в эту минуту они беспокоили меня больше, чем 4000 Огарева. Я был в отчаянии от этой глупости, что делавши долги в России, приехал их снова делать сюда. Вечером, молясь, я просил Бога, чтобы Он избавил меня от этого тяжелого положения, и я молился очень горячо. «Но как же я могу выпутаться из этого дела?» думал я, ложась спать. Ничего не может случиться такого, чтобы дало мне возможность расплатиться с этим долгом. Я уже представлял себе все неприятности, которые мне пришлось бы перенести из-за этого.

Как он подаст ко взысканию, как по начальству от меня будут требовать отзыва, почему я не плачу и т.д. Помоги мне, Господи, сказал я и заснул.

На другой день я получил письмо от Николеньки с приложением вашего и многих других писем. Он мне пишет:

«На днях был у меня Садо, он выиграл у Кнорринга твои векселя и привез их мне. Он так был доволен этому выигрышу, так счастлив и так много меня спрашивал: «Как думаешь, брат рад будет, что я это сделал?», что я его очень за это полюбил. Этот человек действительно к тебе привязан».

Не правда ли, удивительно видеть просьбу услышанной на другой же день, т.е. удивительна больше всего милость Божия к существу, столь мало заслужившему ее, каким был я. И, не правда ли, эта черта преданности Садо прелестна».

Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 20. С. 21-24.

«В том сила молитвы, что она далекого - казалось бы - Бога делает близким, нас возвышает к Нему, а Его приближает. Молитва Господня говорит о «нашем Отце» - о том, что самое близкое для нас - «который на небесах», т.е. превознесен над всеми. Превознесен над всеми - и.... близкий, родной, так что мы можем называть Его Отцом, - более того, Который действительно есть наш Отец. Но осознаем мы это в молитве. В молитве соединяется безмерное преклонение перед Высшим и дерзновение, т.е. полное доверие и уверенность в ответе, стучание в двери милосердия Его. Кровоточивая женщина, схватившаяся за край Его одежды, вот - пример дерзновения, или слова прокаженного: «Господи, если хочешь , можешь меня очистить», или женщина, слезами своими омывшая Его ноги. Непосредственная, интимная, все превозмогающая близость ощущается в молитве, и вместе с тем это - власть Имеющий, Всеведущий, Всемогущий Царь и Господь. Часто в молитве - мы видим это на примере молитвы Господней - подчеркивается соединение этих двух моментов: Ты, который превыше всего, Ты снисходишь ко мне. В этом есть сладость и утешение молитвы, в этом, как правильно замечает Dr. Carrel, этот знаменитый биолог и естествоиспытатель, ощущавший так сильно божественный «задний фон» нашего существования, - проявляется основная философия, основная правда нашей жизни. Мы творение, но сотворены с направленностью к Богу («Fecisti nos, Domine, ad te», говорит Августин). И в этой направленности нашей к Нему и в Его снисхождении к нам - смысл нашей жизни и смысл мира. В молитве дается нам ключ к тайне мира, и тайна эта - не холодное, подавляющее нас , безучастное Величие мирового процесса, а живой, любящий нас Бог, наш Отец, Который на небесах, открывшийся нам в Сыне любви Своей».

Арсеньев Н. О жизни преизбыточествующей. Брюссель. С. 57.

«Иногда наблюдаю состояние души, по всем внешним признакам как будто доброкачествненное – человек часто и подолгу молится, любит бывать в церкви, все его интересы – там; а вместе с тем – он сух, жесток , никого не любит. Очень я плохо это понимаю: я знаю такую молитву, после которой меняется весь человек, но такая «изолированная» от всего остального молитва, думаю, не есть только первое и не самое важное – форма, а нет живых, ощутительных результатов.

Совершенно не основательно ожидать, что Бог нам откроется несомненно и полностью таким, какие мы сейчас. Но в словах апостола – «Всякий любящий знает Бога… потому что Бог есть любовь» (1 посл. Ионанна) – нам дается путь, по которому надо идти.»

Ельчанинов А. Записи. М., 1992. С. 71.

«Юноша, не забывай молитвы. Каждый раз в молитве твоей, если искренна, мелькнет новое чувство, а в нем и новая мысль, которую ты прежде не знал и которая вновь ободрит тебя; и поймешь, что молитва есть воспитание».

Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30 тт. Т. 14. Братья Карамазовы. С. 288,289.

«Суть... заклинания, в отличие от молитвы, состоит именно в том, чтобы его произнести. В молитве же суть заключается не в словах, ибо молитва как раз выводит нас через слова в те отношения, где никакие слова уже не нужны (слова в молитве, как тропинка в лесу: она помогает идти вперед и достигнуть цели, но продвижение по ней не является самоцелью)».

Чистяков Г. «Русская мысль», 14-20 января 1999 г.

«Молитва это там, где «я не могу». Там, где «я могу» - это не молитва».

Розанов В. Мысли о литературе. М. 1989.

С. 260.

«Молитва как монолог, как наша просьба, обращенная к Богу, не имеет никакого смысла, «ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него» (Мф. 6.8). Но тогда перед нами неминуемо встает вопрос: а зачем тогда вообще молиться? Может быть, только для нашего самоуспокоения? Наша молитва не является ли тогда видом аутотренинга, самогипноза, психологической автокоррекции? Не случайно же современные психиатры и психотерапевты так настойчиво убеждают своих пациентов ходить в церковь и, в особенности, научиться молиться.

И, тем не менее, Бог ждет от нас молитвы: в молитве мы вступаем с Ним в диалог, и именно через этот диалог Он раскрывает нам Свою волю. В молитве осуществляется встреча с Богом...»

Чистяков Г. «Русская мысль», 14-20 января 1999 г.

«Одновременно с вашим я получил длинное письмо одной дамы, которая упрекает меня за разрушение, как она говорит, веры и уговаривает вернуться к церковной вере, которую она считает истинной. Она просит меня ответить ей тремя словами: «я понял вас». Боюсь, что не буду в состоянии ответить ей желаемыми ей словами, так как не понимаю, главное, поводов, побудивших ее, а также и многих как духовных, так и не духовных лиц обращаться ко мне с такими же увещаниями.

Как писал я недавно одному почтенному священнику, который вчера прислал мне много разных книг и статей, долженствующих вернуть меня к православию, я думаю, что самое лучшее, что мы можем делать по отношению к другим людям, это то, чтобы предоставить Богу судить о том, какое отношение к Нему угоднее Ему, самим же не переставая стараться только о том, чтобы все больше и больше любить друг друга. Так что я никак не понимаю тех, с разных сторон обращенных ко мне увещаний, даже требований о том, чтобы я понимал Бога и свое отношение к Нему не так, как это мне свойственно и нужно, а так, как Его понимают другие люди. Увещания эти, обращенные ко мне, для меня особенно удивительны, потому что то учение, которое мне предлагается, не есть какое-нибудь новое, неизвестное мне учение, а есть то самое, на изучение которого я употребил, как умел, все свои силы и которое, хотя и с большими душевными страданиями, я все-таки должен был оставить...

В нашей деревне была выдающаяся своим распутством женщина, которая, несмотря на самые жестокие побои мужа, продолжала всю свою молодую жизнь предаваться своему пороку. Кроме того, она была и нечестна, воровала, вообще слыла самой дурной, пропащей женщиной. Как-то раз ночью, уже долго после того, как эта женщина перестала быть Матрешкой, а стала Матреной, я ночью проходил в деревне мимо избы Матрены. Огни везде были потушены, только в доме, где она жила, и мимо которого мне приходилось близко проходить (это было зимой), светился огонек. Я заглянул в окно и увидал Матрену на коленях... Она крестилась и клала поклоны. В избе было тихо; очевидно, все уже спали. Я постоял, посмотрел и пошел дальше. Когда я, возвращаясь назад, заглянул опять в окно, Матрена все так же стояла на коленях, крестилась, поднимала голову к иконам и опять припадала к земле.

Как и о чем она молилась, я не знаю, да мне и не нужно знать. Одно знаю: что я желал бы как для себя, так и для той дамы, которая писала мне, так и для того священника, так и для вас и для всех людей молиться так же, как молилась Матрена. Желаю я всем такой молитвы потому, что молитва эта была вызвана ничем не тронутой, не нуждающейся в объяснениях и оправданиях истинной верой в Начало всего, в Бога, в свою с Ним связь и зависимость от Него. И потому я счел бы величайшим преступлением лишить эту женщину ее веры. Да этого и нельзя сделать: никакие мудрецы не могли бы разубедить Матрену в истинности ее религиозного сознания, несмотря на его чуждую для нас форму».

Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. М., 1913. Т. 15. С. 278.

«Так все заключает в себе и все объемлет собою сия молитва, которою молиться нас научила Сама Премудрость Божия, и кому же молиться? Молиться Отцу премудрости, породившему Премудрость Свою прежде веков. Так как все предстоящие должны повторять в себе молитву сию не устами, но самой чистой невинностью младенческого сердца, то и самое пение ее на ликах должно быть младенческое, дыхание самих небес в ней слышится, да лобзание самых ангелов в ней носится, ибо: не мужественными и суровыми звуками, но звуками младенческими, как бы лобзающими самую душу, должна воспеваться сия молитва... в молитве этой уже не называем мы и Богом Того, Кто сотворил нас, а говорим Ему просто Отче наш…Молитесь Богу только о том, чтобы открылось перед вами Его чудное значение и вся глубина Его высокого смысла».

Гоголь Н.В. Избранные места из переписки

с друзьями. СПб., 1900. С.19.

«Вдруг послушник перестал внимать словам настоятеля. Выйдя из своего угла, он направился к отцу Паисию, но шел почему-то на цыпочках, мелкими шажками, все время к чему-то прислушиваясь. Наконец и отец Паисий услышал гул наступающей конницы. Грохот армады все нарастал, нарастал, пока вдруг не умолк, срезанный каменными стенами монастыря. Несколько секунд переводили дух люди и кони, после чего, крикнув что-то по-турецки, властно постучали в железные ворота.

— Святой отец,— сказал послушник, дрожа от возбуждения.— У нас есть одна большая выгода — высота! Я соберу молодых монахов, мы выйдем на гребень стены прямо над воротами и опрокинем им на голову...

— Сын мой,— сказал растроганный старец,— ты забыл, что ты в монастыре, а не на поле брани. У нас действительно есть выгода, но наша выгода — молитва, а не высота. Смирись, сын мой, и давай воспользуемся своим истинным преимуществом...

Удивительно, подумал послушник, тяжелые времена всегда действуют на старца успокаивающе. И чем невозможней положение, тем глубже и совершеннее покой, который его охватывает. Вот и на этот раз, просветленный, освобожденный от тревог этой бесконечной ночи, отец Паисий направился к отсвечивавшим в серебряных окладах иконкам, опустился на колени. Он уже не молился, не крестился, не клал поклоны, но такое озарение на него снизошло, что, глядя на него, можно было подумать — вот истинно счастливый человек, проживший истинно счастливую жизнь.

Вдруг, приоткрыв глаза, он увидел все еще стоявшего рядом послушника.

— Сын мой, разве ты не хочешь вкусить от того великого блага, имя которому — час умного безмолвия?

— Какое безмолвие, святой отец, когда вот-вот монастырь снесут!

— Сын мой, не суетись, когда в душе твоей слагается молитва.

— А если они сломают ворота и ворвутся в монастырь?

—И ничего без воли всевышнего не произойдет. Подумав, послушник подошел, опустился на колени. Беспрерывный гул сводил его с ума, он вздрагивал от каждого удара в железные ворота, а тем временем уста его принялись творить «Отче наш». Тысячелетиями освященное чередование простых слов, выстроенных в простую речь, обращенную к богу, медленно смывало с него царящую вокруг тревогу. Он мало-помалу успокоился, после чего и в самом деле от этих обычных, с детства выученных слов повеяло тем незыблемым покоем, по которому так тоскует наше земное начало и без которого дух не в силах воспрянуть и обрести себя».

Друцэ И.П. Белая церковь. М., 1990.

С. 37-38.

«Совершая молитву, мы взор обратим на Тебя.

Если Ты к нам неласков, то кто ж приласкает любя?

Чьи к Тебе протянулись с таким упованием руки?

Кто стенает, как мы, чьи сильнее душевные муки?

Слезно молим Тебя: отпущение дай нам грехов,

Будь опорой пришедшим под Твой защитительный кров!

Прибегаем к Тебе мы, ничтожнее, нежели прах,

Прибегаем к Тебе, на Тебя уповая, Аллах.

Утешителей друг, Ты утешь нас по милости многой!

О, беспомощных помощь, своей поддержи нас подмогой!

Караван удалился, отставшим во след посмотри,

Ты на нас, одиноких, как добрый сосед посмотри!

Нет подобных Тебе! Не в Тебе ли защита, в Едином?

Сирых Ты покровитель, - к кому же иному идти нам!»

Низами. Сокровищница тайн. (Поэма). М., 1968. С. 32.

«Я знаю, конечно, что самая жажда молитвы—уже молитва, и Бог большего не требует. Но для меня дело было не в исполнении обязанности. Мне в этот момент молитва нужна была, как воздух легким, как кислород крови. Позади меня стояла уже не жизнь с ее буднями, бытом, от которой отталкиваешься в самозабвенном порыве, не теряя в то же время внутреннего знания, что в должный час вернешься к повседневности. Позади меня не было ничего. А впереди была стена, черная стена.

У нас в ходу самое нелепое представление о молитве! И как только у тех, кто молитвы не знает – не знает вовсе, или знает недостаточно,—язык поворачивается болтать о ней? Какой-нибудь монах, траппист* или картезианец, трудится годами ради постижения молитвы, а первый попавшийся вертопрах ничтоже сумняшеся берется судить о деле всей жизни! Будь молитва действительно, как они утверждают, лишь суесловием, своего рода диалогом маньяка с собственной тенью или, того хуже, безрезультатной суеверной мольбой о ниспослании благ земных—как объяснить, что миллионы людей черпают в ней до своей последней минуты не скажу даже—усладу, потому что эти люди опасаются сентиментальных утешений, но суровую, всесильную, непреоборимую радость! Да, знаю, ученые говорят о самовнушении. Но им просто никогда не доводилось видеть старых монахов, которые, при всей своей рассудительности, умудренности, при всей неколебимости своих суждений, излучают понимание и сострадание, нежную человечность. Каким же чудом эти полусумасшедшие, эти пленники грезы, эти сновидцы наяву с каждым днем проникаются все глубже бедами других людей? Странное греженье, чудной опиум! Ведь он не только не замыкает личность на себе самой, изолируя ее от окружающих, но, напротив, наделяет чувством общечеловеческой солидарности, духом всеохватывающего милосердия!

Я понимаю всю рискованность такого сравнения и прошу мне его простить, но, быть может, оно что-то объяснит людям, от которых не приходится ждать самостоятельных суждений, если их не подтолкнет к этому какой-нибудь неожиданный, не укладывающийся в привычные представления образ,—а таких людей немало; какой здравомыслящий человек, дотронувшись случайно несколько раз кончиками пальцев до клавиш рояля, сочтет себя вправе свысока судить о музыке? И если его не трогает симфония Бетховена или фуга Баха, если он вынужден довольствоваться тем, что ловит на лицах других отсвет высокого наслаждения, лично ему недоступного, разве не поставит он это в вину только себе самому?

Увы! Люди верят на слово психиатрам, пренебрегая единодушным свидетельством святых; напрасно они заверяют, что молитвенное самоуглубление несравнимо ни с чем, и что в то время, как всякая другая попытка самопознания лишь приоткрывает нам постепенно нашу собственную сложность, молитва ведет к внезапному и всеобъемлющему озарению, когда перед внутренним взором разверзается лазурь. В ответ люди, как правило, только пожимают плечами. Но признавался ли хоть один человек, владеющий этим даром, что молитва его разочаровала?»

Бернанос Ж. Сохранять достоинство: Худож. публицистика. М., 1988. С. 100,101.

В этом горячем душевном настроении замыкается весь смысл, вся сила молитвы; но — увы! — ничего подобного я лично за собою не помнил. Я знал очень много молитв, отчетливо произносил их в урочные часы, молился и стоя, и на коленях, но не чувствовал себя ни умиленным, ни умиротворенным. Я поступал в ^ этом случае, как поступали все в нашем доме, то есть -совершал известный обряд. Все в доме усердно молились, но главное значение молитвы полагалось не в сердечном просветлении, а в тех вещественных результатах, которые она, по общему корыстному убеждению, приносила за собою. Говорили: будешь молиться—и дастся тебе все, о чем просишь; не будешь молиться — насидишься безо всего".

Салтыков-Щедрин М.Е. Пошехонская старина. М., 1984.

С.98.

Чтоб отпустила душу грусть -

я помолюсь.

И чтоб уменьшить смуты груз -

я помолюсь.

Чтоб слов прекраснейших мотив

знать наизусть,

твои признанья повторив -

я помолюсь

Я помолюсь пред ликом светлого Христа,

чтоб мысль моя была не едка, не пуста,

и чтоб ничто не оскверняло святость чувств -

я помолюсь.

Встав на колени, вдохновенно помолюсь,

чтоб испытать сладчайших слез

соленый вкус,

чтоб свет небес узреть, судьбу благодаря,

за то, что есть в ней и надежда и заря.

Я помолюсь.

Я каждой клеткой помолюсь

за обновление, за истину, за Русь,

где в день весенний я на этот свет пришла,

чтоб с верой в Бога одолеть оковы Зла.

Яворовская И. Мой Бог. Ростов-на-Дону. С. 51

О священнослужителе и его призвании

«Мы дорого, очень дорого платим за ниспосланное свыше достоинство своего призвания. От высокого до смешного всегда один шаг! И мир, обычно столь снисходительный к смешному в людях, в нас смешное ненавидит инстинктивно. Уже женская глупость достаточно раздражает, но глупость в священнике злит еще больше, чем женская, впрочем, подчас она кажется каким-то таинственным отростком этой последней. Неприязнь множества бедных людей к духовенству, их глубокая антипатия, возможно, объясняются не одним только более или менее сознательным бунтом желаний против Закона и тех, кто его олицетворяет, как стараются нам внушить... К чему это отрицать? Чтобы испытывать отвращение к уродству, вовсе не обязательно иметь ясное представление о Прекрасном. Посредственный священник—уродлив.

Я говорю не о дурном священнике. Вернее, дурен именно посредственный священник. Иной же просто чудовище. Чудовищность не поддается общим меркам. Кто может знать, каковы намерения Бога в отношении чудовища? Зачем оно создано? Каково сверхъестественное значение подобной немилости? Я, например, как ни стараюсь, не могу поверить, что Иуда принадлежит миру—тому миру, которому Иисус таинственно отказал в своей молитве... Нет, Иуда не от мира сего...»

Бернанос Ж. Сохранять достоинство: Худож. публицистика. М., 1988. С. 81.

«Епископский дворец в Дине примыкал к больнице…

Дворец представлял собой огромное, прекрасное каменное здание, построенное в начале прошлого столетия Анри Пюже – доктором богословия Парижского университета, аббатом Симморским, с 1712 года епископом Диньским. Это был поистине княжеский дворец. Все здесь имело величественный вид: и апартаменты епископа, и гостиные, и парадные покои, и обширный двор со сводчатыми галереями в старинном флорентийском вкусе, и сады с великолепными деревьями…

Больница помещалась в тесном, низеньком двухэтажном доме, при котором был небольшой садик.

Через три дня после приезда епископ посетил больницу, а затем попросил смотрителя пожаловать к нему.

Господин смотритель! Сколько больных у вас в настоящее время? – спросил он.
Двадцать шесть , ваше преосвященство.
Да, я насчитал столько же, - подтвердил епископ.
Кровати стоят слишком близко одна к другой, - добавил смотритель.
Да, я заметил.
Комнаты не приспособлены для палат, и проветривать их довольно затруднительно.
И мне так показалось.
А когда выпадает солнечный денек, садик не вмещает всех выздоравливающих.
Я тоже об этом подумал.
Во время эпидемий - в нынешнем году был тиф, а два года тому назад горячка – у нас бывает иногда до сотни больных, и мы просто не знаем что с ними делать.
Да, эта мысль тоже пришла мне в голову.
Ничего не поделаешь ваше преосвященство, – сказал смотритель, - приходится мириться.

Этот разговор происходил в столовой нижнего этажа, имевшей форму галереи.

С минуту епископ хранил молчание.

Сударь, - спросил он смотрителя больницы, - сколько кроватей могло бы, по-вашему, поместиться в одной этой комнате?
В столовой вашего преосвященства? – с изумлением вскричал смотритель.

Епископ обводил комнату взглядом и, казалось, мысленно производил какие-то измерения и расчеты.

Здесь можно разместить не менее двадцати кроватей, - сказал он как бы про себя. – послушайте, господин смотритель, вот что я хочу сказать, - продолжал он громче. – Тут, по-видимому, какая-то ошибка. Вас двадцать шесть человек, и вы ютитесь в пяти или шести маленьких комнатках. Нас же только трое, а места у нас хватит на шестьдесят человек. Повторяю, тут явная ошибка. Вы заняли мое жилище, а я ваше. Верните мне мой дом. Здесь же хозяева – вы.

На следующий день все двадцать шесть больных бедняков были переведены в епископский дворец, а епископ занял больничный домик.

Мириэль не имел состояния, его семья была разорена во время революции. Сестра его пользовалась пожизненной рентой в пятьсот франков, которых при их скромной жизни в церковном доме хватало на ее личные расходы. Как епископ, Мириэль получал от государства содержание в пятнадцать тысяч ливров. Перебравшись в больницу, он в тот же день, раз и навсегда, распределил эту сумму следующим образом. Приводим смету, написанную им собственноручно:

СМЕТА РАСПРЕДЕЛЕНИЯ МОИХ ДОМАШНИХ

РАСХОДОВ

На малую семинарию Миссионерской конгрегации На лазаристов в Мондидье Семинарии иностранных духовных миссий в Париже Конгрегации Св. Духа Духовным заведениям Святой Земли Обществам призрения сирот Сверх того, тем же обществам в Арле	Тысяча пятьсот ливров Сто ливров Сто ливров Двести ливров Сто пятьдесят ливров Сто ливров Триста ливров Пятьдесят ливров
Баготворительному обществу по улучшению содержания тюрем	Четыреста ливров
Благотворительному обществу вспомоществования заключенным и их освобождения	Пятьсот ливров
На выкуп из долговой тюрьмы отцов семейств	Тысяча ливров
На прибавку к жалованью нуждающимся школьным учителям епархии	Две тысячи ливров
На запасные хлебные магазины в департаменте верхних Альп	Сто ливров
Женской конгрегации в городах Динь, Манок и Систерон на бесплатное обучение девочек из бедных семей На бедных На мои личные расходы	Тысяча пятьсот ливров Шесть тысяч ливров Тысяча ливров

Итого – пятнадцать тысяч ливров

За все время пребывания в Дине епископ Мириэль ничего не изменил в этой записи. Как видим, он называл ее сметой распределения своих домашних расходов».

Гюго В. Отверженные. Т.1. М., 1987. С. 24.

Этот отрывок взят из романа Виктора Гюго «Оверженные». Епископ Мириэль – это идеальный образ настоящего служителя Божьего. Его жизнь и личный пример послужили ко спасению многих, в том числе и главного героя Жана Вольжана. Благодаря епископу, бывший каторжник стал достойным и всеми уважаемым человеком. Всю жизнь ему светили подаренные Мириэлем серебрянные подсвечники, которые он попытался сначала украсть. Полицейским, поймавшим Вольжана с поличными, епископ сказал, что подарил их, и таким образом спас вора от новой каторги. Этот поступок настолько потряс Жана Вольжана, что изменил всю его жизнь.

О вере

«Вера в Бога принадлежит к самым глубоким, таинственным и духовно-драгоценным состояниям человека. Это есть благодатное переживание великой душевно-художественной ценности и жизненной силы, которым надо дорожить, которое надо беречь и к которому не следует подходить, умничая и произволяя. Это не значит, однако, что сущая вера боится разума, его осторожности, его сомнений, его вопросов и его пристальности. Настоящая вера сама по себе уже разумна, а не безразумна и не противо разумна, и поэтому осторожность разума включена в нее, и сомнения разума преодолены в ней, и вопросы разума не затрудняют ее, и пристальность разума радует и утешает ее. Но разум именно тем и отличается от рассудка, что он не развязывает себя для абстрактных логических построений, не «умничает» и не «произволяет», но предметно созерцает, исходя из духовного опыта и не покидая его сферу. Религиозный же опыт нуждается в разуме, для проверки и обеспечения свой предметности, для своего очищения, для своего трезвения, для ограждения себя от соблазнов. Вера дает разуму меру глубины, любви и окончательности; а разум дает вере энергию чистоты, очевидности и предметности. Разум, разрушающий веру, не разум, а плоский рассудок; вера, восстающая против разума, - не вера, а пугливое и блудливое суеверие».

«Верить - значит доверять тому, что нам открывается, не спрашивая о том, отчего это так и что из этого выйдет. Такова истинная вера. Она показывает нам, кто мы такие, и что мы поэтому должны делать, но ничего не говорит нам о том, что выйдет из того, что мы будем делать то, что велит нам наша вера.

Если я верю в Бога, то мне нечего спрашивать о том, что выйдет из моего послушания Богу, потому что я знаю, что Бог - любовь, а из любви ничего, кроме добра, выйти не может».

«Земное все прах и тлен, - и блажен тот, кто бросил якорь не в эти бездонные волны! Имеющий веру - имеет все и ничего потерять не может».

«Внутреннее духовное совершенствование есть тем самым накопление сил любви, а значит, и ее излучение вовне. Пребывание в Боге без излучения любви в мир так же невозможно, как немыслим источник света, ничего не освещающий, не испускающий лучей света. А это значит: в состав осуществления веры необходимо входит и нравственное ее осуществление, творение нравственной правды.

В чем заключается нравственная правда? Она заключается в делах любви, т.е. в действенной помощи людям, в утолении их нужды. А в чем заключается эта нужда? Верующий, зная это по личному опыту, никогда, конечно, не забудет, что главная, основная нужда человеческой души есть нужда духовная, удовлетворение ее тоски - тоски по Богу, как реальности, в которой она только и может найти успокоение и радость. Он знает, что «не единым хлебом жив человек», и никогда не поверит тем мирским человеколюбцам и спасителям человечества, которые думают, что достаточно насытить человека, чтобы избавить его от мучений, удовлетворить и осчастливить его. Он знает, что даже искание земной обеспеченности и земного богатства выражает, в сущности, только искание духовных благ или их условий - таких благ, как независимость, досуг, освобождение от гнетущих забот, - и, только вырождаясь, превращается в искание чувственных наслаждений или в стремление удовлетворить похоть власти или гордыни. Но, зная и любя духовную глубину живой человеческой души, понимая, что человеку нет пользы приобрести даже весь мир, если он при этом потеряет свою душу и станет рабом мира и мирских похотей, верующий вместе с тем знает, что эта великая драгоценность - живая человеческая душа - нуждается в земных условиях своего товарного существа - и в пище, и в питье, в крове и одеянии, в телесном здоровье. Потому его любовь будет необходимо посвящена служению и этим земным нуждам человека. Он не забудет слов Христа, что накормивший алчущего, напоивший жаждущего, одевший нагого, приютивший бездомного, посетивший больного осуществляет этим свою любовь к самому Богу.

Как ни проста и очевидна эта истина, она не только по человеческой греховности слишком часто не выполняется и на практике предается забвению, но - что особенно поразительно - часто ускользает и от самой религиозной мысли. Только так можно объяснить, что церковь - христианская церковь! - часто понимается, как учреждение или союз людей, имеющий своей единственной целью удовлетворение религиозных нужд верующих. Церковь в такой ее форме - к сожалению, весьма распространенной - есть напротив, только собрание неверующих или ложно верующих - фарисеев. Нельзя внимать с умилением словам Евангелия и вместе с тем думать, что матерьяльная нужда моего брата, даже самая насущная, меня не касается, или что забота о ней есть дело иных, «земных» инстанций, а не церкви. Вечный образец истинной церкви есть, напротив, церковь первохристианская, где «все верующие были вместе, имели все общее. И продавали имения и всякую собственность и разделяли всем, смотря по нужде каждого» (Деян. Апостолов, 2. 44-45)».

«Вера, конечно, открывает нам нечто, чего через чувства мы познать не можем, но никогда им не противоречит. Она выше их, а не против них».

«О. Василий дико оглянулся помутившимися глазами и встал. Тихо было - так тихо, как бывает только в присутствии смерти. Он посмотрел на жену: она была неподвижна той особенной неподвижностью трупа, когда все складки одежд и покрывал кажутся изваянными из холодного камня, когда блекнут на одежах яркие цвета жизни и точно заменяются бледными искусственными красками.

Умерла попадья.

В открытое окно дышала теплая и мягкая ночь, и где-то далеко, подчеркивая тишину комнаты, гармонично стрекотали кузнечики. Около лампы бесшумно метались налетевшие в окно ночные бабочки, падали и снова кривыми болезненными движениями устремлялись к огню, то пропадая во тьме, то белея, как хлопья кружащегося снега. Умерла попадья.

- Нет! Нет! - заговорил поп громко и испуганно. - Нет! Нет! Я верю. Ты прав. Я верю.

Он пал на колени, потом приник лицом к залитому полу, среди клочков грязной ваты и перевязок - точно жаждал он превратиться в прах и смешаться с прахом. И с восторгом беспредельной униженности, изгоняя из речи своей самое слово «я», сказал:

- Верую!

И снова молился, без слов, без мыслей, молитвою всего своего смертного тела, в огне и смерти познавшего неизъяснимую близость Бога. Самую жизнь свою перестал он чувствовать - как будто порвалась извечная связь тела и духа, и, свободный от всего земного, свободный от самого себя, поднялся дух на неведомые и таинственные высоты. Ужасы сомнений и пытующей мысли, страстный гнев и смелые крики возмущенной гордости человека - все было повергнуто во прах вместе с поверженным телом; и один дух, разорвавший тесные оковы своего «я», жил таинственной жизнью созерцания».

Этот отрывок взят из повести Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского». Священник Василий Фивейский переживает, подобно Иову, одну потерю за другой. Мучительна его душевная борьба, вера и сомнения. Писатель раскрывает трагедию гордыни.

«Почему так трудно дается людям вера, откуда эти сомнения, периоды упадка, отчего она временами вовсе уходит, хотя мы бы все дали, чтобы ее удержать. Во-первых – тут прямое дьявольское искушение. Удивительно было бы, если бы этого не было бы для нас в самом главном. Во-вторых – мы часто хотим и ждем доказательств, т.е. отступаемся от подвига веры, ищем прямого знания. Но все же каждый имеет хоть небольшой опыт веры, опыт ее животворности, и за это надо держаться».

Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 98.

«Христиане часто спорили о том, что приводит христианина в дом Отчий - добрые дела или вера в Христа. Я не в праве разрешать этот спор, но сдается мне, он похож на спор о том, которая половинка ножниц более необходима. Серьезное нравственное усилие - вот что приведет вас к ясному пониманию тщетности ваших усилий, и в такой момент лишь вера в Христа может спасти вас от отчаяния. А вера в Него, в свою очередь, неизбежно повлечет за собой добрые дела».

«Нет, я не потерял веры! Да и само это выражение «потерять веру», точно она кошелек или связка ключей, всегда мне казалось глуповатым. Оно, должно быть, почерпнуто из лексикона добропорядочного буржуазного благочестия, унаследованного от унылых священнослужителей XVIII века, которые отличались нестерпимой болтливостью.

Веры не теряют, она просто перестает наполнять жизнь. Именно поэтому старые духовники не ошибаются в своем скептическом отношении к такого рода интеллектуальным сомнениям, куда более редким, конечно, чем это утверждают. Но когда образованный человек мало-помалу, незаметно для себя самого, загоняет свою веру в дальний закоулок мозга, где он может найти ее только усилием мысли, памяти, это уже не вера. Даже если он сохраняет нежность к тому, чего уже нет, но что могло бы быть. Невозможно называть верой этот абстрактный символ, не больше похожий на веру, если воспользоваться знаменитым сравнением, чем созвездие Лебедя на лебедя».

«— Неужели? А я, по-моему, понимаю. Душа без религиозного чувства подобна звезде без атмосферы — она ярче, чем другие звезды, но ее свет слепит. Религия, поэзия, музыка, воображение, даже страсть в самых ее возвышенных формах произрастают на одной почве и являются, как мне думается, разными ипостасями одной сущности. Знаете, ваше заявление об утрате веры кажется мне смехотворным. В худшем случае, она просто спит и в свое время пробудится. Вы можете не принимать кого-нибудь определенного вероисповедания, но, скажу вам откровенно, вообще отрицать религию только на том основании, что вы не в состоянии ее понять, — не что иное, как чудовищная интеллектуальная гордыня. Ваш ум слишком для вас велик, мисс Грейнджер: вы дали ему увлечь себя, но, видите ли, он привязан к земле и не может воспарить. Теперь вы, наверно, опять на меня рассердитесь.

— Да нет, на что мне сердиться? Я думаю, вы совершенно правы, и мне остается только уповать, что когда-нибудь я вновь обрету веру. Сейчас я вам расскажу, как я ее потеряла. У меня был маленький братишка, которого я любила больше всего на свете. Собственно, после смерти матери он был единственным существом, нуждавшимся в моей любви, потому что отец, мне кажется, больше дорожит сестрой — от нее в хозяйстве куда больше проку, а с Элизабет мы всегда не ладили. Наверно, это моя вина, но ничего не попишешь — мы сестры, но мы очень далеки. Так вот, братишка заболел лихорадкой и долго находился между жизнью и смертью, и я молилась за него так, как никогда прежде ни за кого и ни за что не молилась — да, я просила Бога, чтобы взял к себе меня вместо него. Потом кризис миновал и брату полегчало, и я благодарила Бога, веря, что мои молитвы услышаны. О, как счастлива я была в эти десять дней! А потом случилась беда — братишка простудился, наступил рецидив, и в три дня он сгорел. Последние его обращенные ко мне слова были: «О, Би, не дай мне умереть!» — он звал меня Би. — «Милая Би, пожалуйста, не дай мне умереть!» — Но он умер, умер у меня на руках, и когда все было кончено, я встала с его кроватки с чувством, что мое сердце тоже умерло. После этого я никогда больше не молилась. У меня было ощущение, будто над моими молитвами насмеялись, будто мне возвратили его ненадолго только для того, чтобы потом ударить еще больнее.

Роман Генри Хаггарда «Беатрис» повествует о трагической судьбе девушки, которая так и не смогла обрести утраченную веру. Здесь приведен ее диалог со священником. Гордыня порождает пустоту и, в конечном итоге, смерть.

"–Оспорив, отвергнув Бога, люди отдали власть сатане. Так получается? Но если взять одну единственную жизнь, а не жизнь общества, человечества, это страшно… Ужасно! А человек продолжает жить…

–И чаще всего не задумывается, веру ли он оттолкнул или душу чью. Тем более, что взамен получил сказку о светлом будущем… не задумывается…поверь мне, историку, который немало повозился в сведениях о самых разных эпохах…

…–Как жить, если впереди - темнота, не освещенная и ничтожным проблеском веры?"

"Но она не могла высказать просьбу свою словами, потому, что не могла сказать о самом страшном, что услышала в поликлинике.

–Вы в Бога веруете, дедушка?<…>

–Как тебе сказать, Таля? Я прошел все стадии. У меня была очень набожная семья – католики, у католиков религиозное чувство более сильно развито, чем у православных. Тетушка моя, сестра отца, так просто фанатичкой была. А после я стал убежденным атеистом… когда учился в академии, познавал и Дарвина, и Маркса. А потом – беда, осуждение ни за что, без вины. Лагерь. Сидел с нами священник высокого ранга, епископ, отец Михаил. Образованный человек. Новый Завет пожалуй-что наизусть знал, всю историю Иисуса Христа, апостолов. И искренне верующий, несомненно. Веруя, он легче переносил все страдания и давал силы нам. Мы все слушали его проповеди. Уголовники притихали и добрели. И, знаешь, камкор Ященко стал молиться. И я. Можешь представить? Коммунист Юшковский молился! И мне было легче переносить все страдания. Я шел на голгофу, как Езус, с верой… с верой, что умрем за народное счастье. И вот что удивительно: не имело значения , кто православный, кто католик, иудей, мусульманин. Там мы были все одной веры, одной кофессии. Отцу Михаилу за пропаганду религии среди зеков дали второй срок. И мне. За что мне – никто не объяснил. За веру в Бога? Освободили нас в один день – меня и отца Михаила. Мы вместе возвращались из Сибири. Из Москвы он повернул на Харьков. Мы переписывались…до смерти его".

"Я понимаю, что религиозность самая горячая может быть доступна не только начетчикам и богословам, но и людям, не имеющим ясного понятия о значении слова: «религия». Я понимаю, что самый неразвитый, задавленный ярмом простолюдин имеет полное право называть себя религиозным, несмотря на то, что приносит в храм, вместо формулированной молитвы, только измученное сердце, слезы и переполненную вздохами грудь. Эти слезы и воздыхания представляют собой бессловную молитву, которая облегчает его душу и просветляет его существо. Под наитием ее, он искренно и горячо верит. Он верит, что в мире есть нечто высшее, нежели дикий произвол, которому он от рождения отдан в жертву по воле рокового, ничем не объяснимого колдовства; что есть в мире Правда и что в недрах ее кроется Чудо, которое придет к нему на помощь и изведет его из тьмы. Пускай каждый новый день удостоверяет его, что колдовству нет конца; пускай вериги рабства с каждым часом все глубже и глубже впиваются в его изможденное тело,— он верит, что злосчастие его не бессрочно и что наступит минута, когда Правда осияет его, наравне с другими алчущими и жаждущими. И вера его будет жить до тех пор, пока в глазах не иссякнет источник слез и не замрет в груди последний вздох. Да! колдовство рушится, цепи рабства падут, явится свет, которого не победит тьма! Ежели не жизнь, то смерть совершит это чудо. Недаром у подножия храма, в котором он молится, находится сельское кладбище, где сложили кости его отцы. И они молились тою же бессловной молитвой, и они верили в то же Чудо. И Чудо совершилось: пришла смерть и возвестила им свободу. В свою очередь, она придет и к нему, верующему сыну веровавших отцов, и, свободному, даст крылья, чтобы лететь в царство свободы, навстречу свободным отцам..."

Салтыков-Щедрин М.Е. Пошехонская старина.

М., 1984. С.97,98.

О Христе

«Совершилось!» эти слова, сказанные Иисусом на кресте, согласно Евангелию от Иоанна, могут быть поставлены эпиграфом над всей проповедью христианства. Пропасть заполнена, слово Божие явилось во плоти, «и мы видели славу Его». Вся апостольская проповедь есть свидетельство - именно прежде всего свидетельство, и более того: только свидетельство. Ибо все остальное вытекает из этого. Совершилось, исполнилось, томление утолено. То, что цари и пророки жаждали видеть и не видели, слышать и не слышали, то теперь ученики видели и слышали. Поэтому «блаженны очи ваши.. (Мат. 13.16). - «Руки наши осязали», и это было «Слово жизни!» Поэтому, «кто жаждет, да идет ко Мне и да пиет. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой». Здесь, среди нас - величайшее сокровище, неизъяснимое, превозмогающее Присутствие».

«Возлюбить человека, как самого себя по заповеди Христовой, - невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный, от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. - Между тем, после появления Христа, как идеала человека во плоти, стало ясно как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтоб человек нашел, сознал, всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, - это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастие...

Если б не указано было человеку в этом его состоянии цели, - мне кажется, он бы с ума сошел всем человечеством. Указал Христос...

Итак, все зависит от того: принимается ли Христос за окончательный идеал на земле, т.е. от веры христианской. Коли веришь во Христа, то веришь, что и жить будешь вовеки».

«Поставь перед собой как единственную цель жизни Христа; к Нему одному обрати все стремления, все усилия, все дело и досуг. Знай же, что Христос не пустой звук, а не что иное, как любовь, прямодушие, терпение, чистота, - короче говоря, все, чему Он учил.

Поэтому да будет взгляд твой прост, а все тело да будет сияющим. Пусть смотрит он только на Христа как на единственное и высшее благо; не люби ничего, не желай знать ничего, не жди ничего, кроме Христа и ради Христа».

«Христианство - это не новая этика, а новая жизнь. Новая жизнь, которая приводит человека в непосредственное соприкосновение с Богом, - это новый союз, Новый Завет. И в чем же тут тайна, как понять это? Почему, как магнитом, человечество притягивает к личности Иисуса Христа, хотя Он пришел в мир уничиженный? И не было ни таинственности неких мудрецов, ни поэтической экзотики восточной философии. Все, что Он говорил, было просто, ясно. И даже примеры Его притч были взяты из обыденной жизни».

«Когда мы думаем о Христе – как дивно думать, что в истории нашего мира, нашей земли был какой-то тридцатитрехлетний период, когда один человек в совершенной, незапятнанной чистоте мысли, чувства, плоти жил, как свидетельство того, чем может быть человек, как он может быть свят и прекрасен – так, что может вместить, как говорит Священное Писание, всю полноту Божества телесно(Кол.2,9). И наше призвание – не только быть Христовыми, но так сродниться с Ним, так с Ним быть едиными, чтобы всякий человек, встречаясь с нами, встретил бы Христа».

О Боге и богопоклонении

«Бог есть положительное добро, положительная правда, положительная истина, положительная красота, - все противоречащее добру, истине, красоте, правде, есть отрицание Бога. Основание всякого добра, всякой правды, истины и красоты в душе человека есть вера в Бога. Из веры в Бога исходит всякое добро, всякая правда, всякая истина и красота. Сия вера, выражаемая словом: Бог существует, есть основная аксиома, главное передовое положение, первая точка отбытия, с которой должен начинаться всякий путь наших умствований, дабы мы могли достигнуть до верного результата. Этот существующий Бог не есть создание нашего умствования; Он есть Бог откровения, Бог тройственный, Бог Отец, Сын и Дух Святый, Бог личный, содействующий вне своего всеобъемлющего, всемирного действия, особенно душе человеческой, созданной Им для Себя, по Своему образу и подобию, свободною, и в следствие сей свободы разрознившейся с Ним падением, но вновь соединившейся с Ним силою искупления. На сем отношении Бога к душе человеческой и души человеческой к Богу, основан весь земной порядок».

«Ты говоришь еще, что должно в молчании благоговеть перед премудростью Божиею. Не могу не сказать тебе, мой друг, что и это также не что иное, как обветшалый оборот прошлого столетия. Благоговеть перед премудростью Божиею, конечно, должно, но зачем в молчании? Нет, должно чтить ее не с безгласным, а с полным разумением, то есть с глубокою мыслью в душе и с живым словом на устах. Премудрость Божия никогда не имела в виду соделывать из нас бессловесных животных и лишать нас того преимущества, которое отличает нас от прочих тварей. Откровение не для того излилось в мире, чтобы погрузить его в таинственную мглу, а для того, чтоб озарить его светом вечным. Оно само есть слово: слово же вызывает слово, а не безмолвие. Скажи, где написано, что властитель миров требует себе слепого или немого поклонения? Нет, он отвергает ту глупую веру, которая превращает существо разумное в бессмысленную тварь; он требует веры преисполненной зрения, гласа и жизни. «Се же есть живот вечный, говорит апостол, да знают тебе единого Бога». Если же вера есть ничто иное, как познание Божества, то сам посуди, не сущее ли богохулие именем веры проповедовать бессмыслие?».

«Если же Бог приказывает что-нибудь делать вопреки чьим бы то ни было нравам или установлениям, то это должно быть сделано, хотя бы там никогда так на делали. Если эту заповедь забыли, она должна быть возобновлена; если она не установлена, ее следует установить. Если царю в своем царстве дозволено отдавать приказания, которых ни до него никто, ни сам он раньше не отдавал, то повиновение ему не является действием против государства и общества - наоборот, именно неповиновение будет поступком противообщественным (ибо во всех людских обществах условленно повиноваться своему царю); то тем более надлежит, не ведая сомнения, подчиняться приказаниям Бога, царствующего над всем творением Своим. Бог стоит над всем; ведь и в человеческом обществе большая власть поставляется над меньшей, и эта последняя ей повинуется».

«Ответ на вопрос «о Боге» должен содержать в себе ответ о последнем смысле существования человека и мира. Он должен открывать нам путь к встрече с не умершим, живым Богом, возможность общения с Ним - «несообщаемый» Бог не нужен никому, кроме философов. Этот ответ должен быть ответом о Церкви как реальности общения: каждого - со всеми; моего общения - с другим, который давно стал для меня адом. Причем речь идет об общении ином, нежели то, что мы практикуем обычно, чтобы выжить в мире распада и предельного одиночества.

Однако событие общения - с другим человеком и с Другим - Богом - может быть подлинной «коммуникацией» только в одном случае: если оно не упраздняет той страшной свободы, которую мы несем в себе, которую мы открыли в себе как источник всего доброго и худого, что только можно помыслить, и от которой мы уже не можем отказаться, не проявив малодушия».

«Два рода людей знают Бога: люди со смиренным сердцем, - все равно, умные они или глупые, - и люди истинно разумные. Только люди гордые и среднего разума не знают Бога».

«Я рассуждал, я сомневался, я полагал, что достаточно силы человеческого ума для решения задач, представляемых Вселенною и человеком. Но после долгих лет, многих трудов и продолжительных размышлений я пришел к убеждению, в котором и остаюсь до сих пор, что ни человека, ни Вселенной не достаточно для того, чтобы постигнуть это. Я глубоко верую, что Бог, сотворивший человека и Вселенную, правит ими. Я снова прочувствовал, что я ребенок в руках Господа. Верую в Бога и поклоняюсь Ему, не пытаясь постигнуть Его. Я преклоняюсь пред тайнами Библии и Евангелия».

«Бояться Бога хорошо, но еще лучше любить Его. Лучше же всего воскресить Его в себе».

«В горнем плане все реально по-прежнему. Свят и дивен Господь - и в небесах, и в Сыне Своем, и в веянии Своего Духа, и в таинствах благодати и в тайнах созданного мира. По-прежнему все сущее насыщено священной значительностью. По-прежнему славит Творца - и величие гор, и взволнованное море; и мертвый кристалл, и тайна живого организма; и безошибочность здорового инстинкта, и благоговейно вопрошающая мысль, и пение птиц, и закатные лучи, и ночная тишина, и звездные хоры. По-прежнему нам дается гораздо более, чем мы умеем взять, и прощается гораздо более, чем мы этого стоим».

«Душа моя озарена неземной радостью, как эти чудесные весенние утра, которыми я наслаждаюсь от всего сердца. Я совсем один и блаженствую в здешнем краю, словно созданном для таких, как я. Я так счастлив, мой друг, так упоен ощущением покоя, что искусство мое страдает от этого. Ни одного штриха не мог бы сделать, а никогда не был таким большим художником, как в эти минуты. Когда от милой моей долины поднимается пар и полдневное солнце стоит над непроницаемой чащей темного леса и лишь редкий луч проскальзывает в его святая святых, а я лежу в высокой траве у быстрого ручья и, прильнув к земле, вижу тысячи все возможных былинок и чувствую, как близок моему сердцу крошечный мирок, что снует между стебельками, наблюдаю эти неисчислимые, непостижимые разновидности червяков и мошек и чувствую близость Всемогущего, создавшего нас по своему подобию, веяние Вселюбящего, судившего нам парить в вечном блаженстве, когда взор мой туманится и все вокруг меня и небо надо мной запечатлены в моей душе... «Ах! Как бы выразить, как бы вдохнуть в рисунок то, что так полно, так трепетно живет во мне. Запечатлеть отражение моей души, как душа моя - отражение предвечного Бога!» Друг мой... Но нет! мне не под силу это, меня подавляет величие этих явлений».

«Господи Боже мой, внемли молитве моей; по милости Твоей услышь желание мое; оно кипит во мне не только ради меня: я хочу от него пользы любимым братьям; и Ты видишь в сердце моем, что это так. Да послужу Тебе мыслью и словом, да принесу их в жертву Тебе: дай, что предложить Тебе, ибо «нищ я и беден, но Ты богат для всех, призывающих Тебя»; свободный от забот. Ты заботишься о нас. Отсеки всякое неразумие и всякую ложь во мне и вне меня, на устах моих. Да пребудет Писание Твое чистой усладой моей, да не впаду в заблуждение через него, да не введу им в заблуждение. Внемли, Господи, и сжалься. Господи Боже мой, свет слепых и сила немощных, и всегда свет зрячих и сила сильных! Внемли душе моей, услышь «взывающего из бездны» ". Если нет в бездне ушей Твоих, куда нам идти? К кому взывать? «Твой день и Твоя ночь», по мановению Твоему пролетают минуты. Одари меня щедро временем для размышлений над тем, что сокрыто в законе Твоем; перед стучащимися не закрывай его. Не напрасно же заставил Ты написать столько страниц, повитых глубокой тайной. Разве в лесах этих нет своих оленей, которые приходят туда укрываться, отдохнуть, походить, попастись, полежать и пожевать жвачку. О, Господи, доведи меня до разумения и открой мне эти страницы. Голос Твой - радость моя; голос Твой дороже всех наслаждений. Дай. что я люблю: ведь я люблю. И любить Ты дал мне. Не оставляй даров Твоих, не презри жаждущую былинку Твою. Да исповедую Тебе вс¨, что найду в книгах Твоих, да «услышу глас хвалы», буду впивать Тебя и созерцать «чудеса закона Твоего» от начала, когда создал Ты землю и небо, и до вечного царства, с Тобой во святом граде Твоем.

Умилосердись, Господи, услышь желание мое. Мне не надо ничего земного: ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней, ни изукрашенных одежд, ни почестей, ни высоких званий, ни плотских наслаждений, и даже того, что нужно телу в этом нашем житейском странствии, - вс¨ это «приложится нам, ищущим Царства Божия и правды его»¹⁵. Взгляни, Господи, откуда у меня это желание. «Рассказывали мне беззаконные о наслаждениях своих; они не таковы, как от закона Твоего, Господи». Вот откуда желание мое. Взгляни, Отец, посмотри и одобри: да обрету милость у Тебя перед лицом милосердия Твоего, да откроется на мой стук сокровенное в словах Твоих. Молю Тебя во имя Господа нашего Иисуса Христа, Сына Твоего, сидящего одесную Тебя, Сына Человеческого, Которого Ты поставил посредником между Тобой и нами, через Которого Ты искал нас, не искавших Тебя, чтобы мы искали Тебя; во имя Слова Твоего, через которое Ты создал вс¨, в том числе и меня; во имя Единственного Твоего, через Которого Ты усыновил верующих, в том числе и меня; умоляю Тебя во имя Его, сидящего одесную. Тебя, нашего Ходатая, «в Котором сокрыты "'все сокровища премудрости и ведения», которых ищу я в книгах Твоих. Моисей писал о нем; он сам это говорит; истина это говорит».

Августин А. Исповедь. М., 1991. С.283,284.

Надо не забывать о том, чтобы жить одной с Богом и хорошенько слушаться Его. Тогда и не страшно остаться одинокой, без привязанностей.

Т.Л. Сухомата-Толстая. Дневник. М.,1987.С.282.

О дьяволе

«Мне иногда кажется, что Сатана, когда он пытается овладеть мыслью Бога, не просто ненавидит ее, не понимая, но понимает навыворот. Он невольно устремляется против течения жизни, вместо того чтобы отдаться ему, и истощает свои силы в бесплодных, ужасающих потугах вывернуть наизнанку каждое из дел Творения».

«Дьявол, ловя людей на свою уду, насаживает разные приманки. Но для праздного человека не нужно никаких, он идет на голый крючок».

"Во всяком человеке есть одновременно два тяготения: к Богу и к сатане".

О человеке

«В основе христианской антропологии лежат две идеи: 1) человек есть образ и подобие Бога-Творца и 2) Бог вочеловечился, Сын Божий явился нам как богочеловек. Но из этих основных христианских идей не были сделаны все антропологические выводы. Как образ и подобие Творца, человек сам есть творец и призван к творчеству, к творческому соучастию в деле Творца. Человек есть не только существо греховное и искупающее свой грех, не только существо разумное, не только существо эволюционирующее, не только существо социальное, не только существо больное от конфликта сознания с бессознательным, но человек есть прежде всего существо творческое. Это в нераскрытом и одностороннем виде заключено в понимании человека как существа, изготовляющего орудия. Но человек есть существо творящее в том лишь случае, если он есть существо свободное, обладающее творческой свободой. В человеке есть два принципа, и лишь совмещение и взаимодействие этих двух принципов создает человека. В человеке есть принцип свободы, изначальной, ничем и никем не детерминированной свободы, уходящей в бездну небытия, меона, свободы потенциальной, и есть принцип, определенный тем, что он есть образ и подобие Божье, Божья идея, Божий замысел, который она может осуществить или загубить. Божье откровение сообщается и действует в мире через человека. Человек страстно и мучительно хочет услышать голос Божий, но голос Божий слышен лишь в человеке и через человека. Человек есть посредник между Богом и самим собой. Бог всегда говорил через человека, через Моисея, через пророков, через великих мудрецов, через апостолов, учителей церкви, святых. Иного пути к Богу, как через человека, нет. Человек несет в себе божественное начало, слово Божие. И как существо свободное, он несет в себе творческое начало, слово Божие, творчески-активно, а не пассивно рецептивно. Бог выражает себя в мире через взаимодействие с человеком, через встречу с человеком, через ответ человека на Его слово и Его призыв, через преломление божественного начала в человеческой свободе. Отсюда необычайная сложность религиозной жизни человека. В человеке есть то, что называют тварным ничто и что и есть несотворенное в нем, т. е. свобода. Человек произошел от Бога и от праха, от Божьего творения и от небытия, от Божьей идеи и свободы. В этом сложность человеческой природы и ее полярность».

«Как трудно никого не задеть! Что бы ты ни делал, люди склонны не столько воспользоваться твоими услугами, сколько бессознательно столкнуть добрые намерения одних с добрыми намерениями других. Откуда эта непонятная душевная черствость?

Поистине, человек враг самому себе, тайный и лукавый враг. Зло, где его ни посей, всходит почти наверняка. Но чтобы дало росток зерно добра, чтобы его не заглушили сорняки, нужна особая удача, счастливое чудо».

«Мы охотно удвоили бы наши пожертвования, только бы уменьшить наши обязанности. Как часто встречается человек великодушный и вместе несправедливый, благотворительный и неблагодарный, щедрый и скупой, расточительный на то, что не должно тратить, и скулой на то, что обязан давать; преданный по прихоти, жесткий с теми, кто имеет право на его преданность, ненавистный, может быть, в том кругу, куда поставило его провидение, и достойный любви и удивления, как скоро выходит из него; охотник в делах человеколюбия и беглец из рядов обязанностей, и воображающий, что может произвольным и часто бесполезным пожертвованием уплатить нарушение самых существенных, самых близких обязанностей. Не труды, не пожертвования, не опасности, ему противна правильность порядка. Ему легче быть возвышенным, нежели честным. Но не скажу: ему легче быть милосердным, нежели справедливым, ибо милосердие несправедливого — не милосердие".

«Вот к чему приводят нас естественные познания. Если они не истинны, то совсем нет истины в человеке; если же, напротив, они истинны, то он находит в них великий повод к смирению, будучи принужден принизить себя тем или другим способом.

Так как он не может существовать, не веря им, то хотелось бы, чтобы он, прежде чем приступить к самым обширным исследованиям природы, не торопясь и серьезно посмотрел на нее, взглянул бы также на самого себя и рассудил, имеет ли он какую-нибудь соразмерность с ней при сравнении им этих двух предметов.

Пусть же рассмотрит человек всю природу в ее высоком и полном величии; пусть перенесет свой взор с низших окружающих его предметов к тому блестящему светилу, которое, подобно вечной лампаде, освещает вселенную. Земля покажется ему тогда точкой в сравнении с необъятным кругом, описываемым этим светилом; пусть он подивится тому, что этот необъятный круг, в свою очередь, не больше как очень мелкая точка в сравнении с путем, который описывают в небесном пространстве звезды. Но когда взор его остановится на этой грани, пусть воображение уходит дальше: скорее утомится оно, чем истощится природа в снабжении его все новой пищей. Весь этот видимый мир есть лишь незаметная черта в обширном лоне природы. Никакая мысль не обнимает ее. Сколько бы мы ни тщеславились нашим проникновением за пределы мыслимых пространств, мы воспроизведем лишь атомы в сравнении с действительным бытием. Эта бесконечная сфера, центр которой везде, а окружность нигде'. Наконец, самое осязательное свидетельство всемогущества Божия это то, что наше воображение теряется в этой мысли.

Пусть, придя в себя, человек посмотрит, что представляет он в сравнении со всем бытием, пусть представит себя как бы заблудившимся в этом далеком уголке природы и пусть по этой келье²—я разумею нашу вселенную— он научится ценить землю, царства, города и себя самого в своем истинном значении.

Что такое человек в бесконечном?

Но чтобы увидать другое столь же удивительное чудо, пусть он исследует один из мельчайших известных ему предметов. Пусть в крошечном теле какого-нибудь клеща он рассмотрит еще мельчайшие части, ножки со связками, вены в этих ножках, кровь в этих венах, жидкость в этой крови, капли в этой жидкости, пар в этих каплях; разделяя еще эти последние вещи, пусть он истощит свои силы в этих представлениях, и да будет последний предмет, к которому он придет, предметом нашего разговора. Может быть, он подумает, что это уже самомалейшая малость в природе. Но я покажу ему новую бездну в ней. Я нарисую ему не только видимую вселенную, но и мыслимую необъятность природы в рамке этого атомистического ракурса. Он увидит бесчисленное множество миров, каждый со своим особым небом, планетами, землей таких же размеров, как и наш видимый мир; на этой земле он увидит животных и, наконец, тех же насекомых, и в них опять то же, что нашел в первом; встречая еще в других существах то же самое, без конца, без остановки, он должен потеряться в этих чудесах, столь же изумительных по своей малости, сколь другие по их громадности. Ибо как не прийти в изумление, что наше тело, дотоле незаметное во вселенной, которая в свою очередь незаметна в недрах всей природы, вдруг стало колоссом, миром, скорее всем, в сравнении с недостижимым для воображения ничтожеством? Кто посмотрит на себя с этой точки зрения, испугается за самого себя. Видя себя в природе помещенным как бы между двумя безднами, бесконечностью и ничтожеством, он содрогнется при виде этих чудес. Я полагаю, что его любопытство превратится в изумление, и он будет более расположен созерцать эти чудеса в молчании, чем исследовать их с высокомерием.

Да и что же такое, наконец, человек в природе? Ничто в сравнении с бесконечным, все в сравнении с ничтожеством, середина между ничем и всем. От него, как бесконечно далекого от постижения крайностей, конец вещей и их начало бесспорно скрыты в непроницаемой тайне; он одинаково неспособен видеть и ничтожество, из которого извлечен, и бесконечность, которая его поглощает.

Убедившись в невозможности познать когда-либо начало и конец вещей, он может остановиться только на наружном познании середины между тем и другим. Все сущее, начинаясь в ничтожестве, простирается в бесконечность. Кто может проследить этот изумительный ход? Только Виновник этих чудес постигает их; никто другой понять их не может».

Паскаль Б. Мысли. М., 1994. С. 62-65.

О любви

«Но что же такое любовь? - Это жизнь, это дух, свет луча: без нее все - смерть при самой жизни, мрак при самом зрении. Любовь есть высшая и единая действительность, вне которой все - призраки, обманывающие зрение, формы без содержания, пустота в кажущихся границах. Как огонь есть вместе и свет и теплота, так и любовь есть осуществившийся, явленный разум, осуществившаяся, явленная истина. Ею все держится, и весь мир - ее явление. В природе она разлита, как электричество: в духе является разумною мыслью, в самой себе носящею силою своего проявления в благом действии. И потому человек, полный ею, сильнее Самсона: с мучениками первых времен христианской церкви бестрепетно шел к диким зверям и, объятый пожирающим пламенем, пел гимны Богу живому и бессмертному, он из рыбаря становился ловцом человеков. Любовь столь сильна, что творит непостижимое, торжествует над вечно неизменными условиями пространства и времени, над бессилием плоти, младенцу дает львиную силу. Сам Бог есть любовь и источник любви, из которого все исходит и в который все возвращается. «Возлюбленные! Станем любить друг друга, ибо любовь от Бога, и всякий, кто любит, рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога; потому что Бог есть любовь. - Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем», - говорит св. апостол Иоанн (перв. посл., гл. IV, ст. 7,8 и 16). И потому всякая власть и всякая сила только в любви. И потому слово, проникнутое любовью, горит огнем неотразимого убеждения и согревает теплотою умиления сердце, услышавшее его, и дает ему мир и счастье; но слово, лишенное любви, и святые истины делает холодным и мертвым нравоучением и потому бессильно над умом и сердцем»

«Братья, любовь - учительница, но нужно уметь ее приобрести, ибо она трудно приобретается, дорого покупается, долгою работой и через долгий срок, ибо не на мгновение лишь случайное надо любить, а на весь срок. А случайно-то и всяк полюбить может, и злодей полюбит».

“О милая моя подруга! – О милый друг, твой дух скорбит, и мне скорбно стало... Мы душой стремимся друг к другу, но оболочка разделяет. Мы стремимся к нравственному, духовному миру, оболочка увлекла нас за собою. Кто же дух от тела разрешит? – Христос. В Нем Едином весь духовный мир, единый, истинный и вечный. Но где же Он? В груди твоей. Нетленной плотию Своей Он приобщил тебя духовной, беспредельной сущности Своей – миру духовному; нетленной кровию Своей Он приобщил тебя вечной любви, т.е. жизни Творца. В ней единой – истина, спокойствие и благо. Она все прощает, примиряет и к лучшему концу приводит, всему учит и все исправляет. В Христе она явилась миру; в Нем Едином ты найдешь ее. Полюби ее, о мой милый друг, в глубоком уединении сердца, и она неизъяснимо тебя утешит… Ты любовью соединилась с миром физическим, временным; Христом ты должна соединиться с миром духовным, вечным, и, соединив в себе два мира, всей душою подчинить себя любовию вечности. Мы должны любовью подчинить Христу физический мир и в нем, как в духовном мире, подчинить себя вечной любви: Богу, ради Бога, по любви Христа».

Рылеев К. Письмо к жене. В кн.: Искание Бога. Сборник. М., 1913. С. 26-27.

«Учение Евангелия содержит простую веру, а именно веру в Бога и почитание Его или, что-то же самое, послушание Его закону. Весь же закон Его только в одном: любить ближнего. И поэтому никто не может сомневаться в том, что любить ближнего как самого себя значит подчиняться закону и быть счастливым в исполнении закона, и, наоборот, презирать и ненавидеть своего ближнего - это значит впасть в возмущение и упорство».

«Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и в грехе его, ибо сие уж подобие божеской любви и есть верх любви на земле. Любите все создание Божие, и целое и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну Божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неустанно начнешь ее познавать все далее и более, на всяк день. И полюбишь наконец весь мир уже всецелою, всемирною любовью. Животных любите: им Бог дал начало мысли и радость безмятежную. Не возмущайте же ее, не мучьте их, не отнимайте у них радости, не противьтесь мысли Божией. Человек, не возносись над животными: они безгрешны, а ты со своим величием гноишь землю своим появлением на ней и след свой гнойный оставляешь после себя - увы, почти всяк из нас».

«Я по-прежнему думаю, что лучшее средство познать Бога - это много любить. Люби друга, какого-нибудь человека, ту или иную вещь, все равно - ты будешь на верном пути и из этой любви вынесешь знание... Но надо любить истинной и глубокой внутренней преданностью, решимостью и умом, неизменно пытаясь лучше, глубже, полнее узнать предмет любви. Таков путь к Богу - к несокрушимой вере».

«Любовь дает лишь себя и берет лишь от себя.

Любовь ничем не владеет и не хочет, чтобы кто-нибудь владел ею,

Ибо любовь довольствуется любовью.

Если ты любишь, не говори: «Бог в моем сердце»,

скажи лучше: «Я в сердце Божием».

И не думай, что ты можешь править путями любви, ибо если любовь сочтет тебя достойным, она будет направлять твой путь».

«Сегодня вечером я взволнована, чувствую поднятие духа, потребность духовной жизни и раскаяние за то, что последнее время мысли мои были такие эгоистические и нехорошие. То добродушие и любовь, которые я бессознательно на всех изливала за последнее время, совсем не такие, какими они должны быть. Любовь должна быть сознательная, ее надо каждую минуту жизни помнить и любить не потому, что в данную минуту это весело и что вокруг только люди, которых нельзя не любить, а любить надо всех и самых нелюбимых, потому что это одно дает полное счастье, и с одним этим правилом можно прожить жизнь».

Сухотина-Толстая Т.Л. Дневник. М., 1987. С. 193.

«В общем гораздо безопаснее размышлять о любви Бога к нам, чем о нашей любви к Нему. Никто не в состояние постоянно испытывать благочестивые чувства. А главное, что Богу нужны прежде всего не чувства. Христианская любовь и к Богу, и к человеку - это волевой акт; стараясь следовать Его воле, мы исполняем Его заповедь: «Возлюби Господа Бога твоего». Он Сам даст нам чувство любви, если захочет. Мы не можем искусственно вызвать его в себе или требовать, как чего-то должного. Но самое главное - помнить, что наши чувства появляются и исчезают; тогда как Его любовь к нам неизменна. Она не исчезает из-за наших грехов или безразличия и непоколебима в своей решимости исцелить нас от этих грехов. Чего бы это нам ни стоило и чего бы это не стоило Ему».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990. С. 133-134.

«— Ваше несчастье в том, м-р Вандергуд, что вы слишком любите людей...

— Возлюби ближнего...

— Ну и пусть ближние любят друг друга, учите их этому, внушайте, приказывайте, но зачем это вам? Когда слишком любят, то не замечают недостатков любимого предмета, и еще хуже: их охотно возводят в достоинства. Как же вы будете исправлять людей, делать их счастливыми, не зная их недостатков, пороки принимая за добродетели? Когда любят, то и жалеют, а жалость убивает силу. Видите, я вполне откровенен с вами, м-р Вандергуд, и еще раз скажу: любовь—это бессилие. Любовь вытащит у вас деньги из кармана и потратит их... на румяна! Предоставьте тем, кто на низу, любить друг друга, требуйте от них этого, но вы, вознесенный так высоко, одаренный таким могуществом!..

— Но что же мне делать, ваше преосвященство? Я теряюсь. С детства, и именно в церкви, мне твердили о необходимости любви, я поверил, и вот...

Кардинал задумался. Как и смех, задумчивость приходила к нему внезапно и сразу делала его квадратное лицо немым, скорбно-унылым и немного наивно-торжественным. Выпятив вперед и склеив свои тонкие губы, опершись подбородком на ладонь, он неподвижно уставил на меня свои острые запавшие глаза, и в них была печаль. Он словно ждал окончания моей фразы и, не дождавшись, вздохнул и замигал глазами.

— Детство, да...— пробормотал он, все так же печально моргая,— дети, да. Но ведь теперь вы не дитя? Забудьте, вот и все. Чудесный дар забвения, знаете?»

Андреев Л. Избранное. (Дневник сатаны). Лениздат. 1984. С. 371-372.

О надежде

Там есть ли новая вселенна,

Иль пусто все превыше звезд?

Кем область неба населенна?

Кто там над солнцами живет?

Бунтуют ли и тамо страсти

Царей, рабов, там есть ли власти?

Там есть ли злато, кровь, порок?

Одна ль живет там добродетель?

. . . . . . . . . . . . . .

Там знают ли! Что смерть, что рок?

Так вопрошает душа, когда в минуты уныния облака сомнений затмевают ясность ее. Носимая пламенным вихрем страстей, она жаждет, как некогда Агарь в пустыне ищет, требует и не находит счастия, ибо в блеске богатств, в великолепии чертогов и в обманчивом сиянии честей встречает одни только призраки счастия.

Так обуревается сомнениями душа, озаренная спасительным лучом откровения, но рано или поздно пробудится в сердце благочестивого голос, незнакомый работающим, мятежному свету, неизъяснимо сладостный голос надежды, указующий ему новый и лучший мир. Надежда уверяет его, что гроб не уничтожает благороднейшее из созданий Божиих, что небо и земля делят между собою человека добродетельного, небо берет обратно дар свой - душу, земля поглощает тленный покров ее!

Священное откровение внушает и крепит благородные надежды сии, даруя просвещенной и предуготованной душе сладчайшее предчувствие, залог ничем незамененного счастия небесного. Так, если бы всевышний строитель мира во гневе своем захотел отнять у нас надежду на лучший мир: то половина рода человеческого, конечно, отказалась бы в тот же миг от безмятежной жизни сей.

Ужель помыслить нам возможно,

Что для земли мы рождены,

Для мира, где все тленно, ложно,

где все страстям покорены,

Где смертный, чувством благородный,

К коварствам, к низости несродный,

Всегда унижен и забыт

За то, что прихотям порока

Почтенья не дает глубока

И сильным правду говорит.

Нет! Нет! Есть мир иной, мир вечный,

Где нет разврата, крови, слез,

Где самый тихий стон сердечный

Пред гласом гордых перевес

В суде Творца людей имеет!

«Душе благочестивой в мире сем живущей, везде есть чужая сторона, везде и беспокойствие, пока пойдем к небесному Отечеству своему!» Вот прекрасная истина, сказанная одним из проповедников наших. Сию же самую мысль короче и сильнее выразил бессмертный воин и мудрец наш Суворов. Утомясь мятежами бурной жизни, борением с превратностями случая, с завистью и злобой, великий восклицал: «Отдых души у престола Божия!». Так душа наша, как плененная голубица, тоскуя в земном заточении, просит и ожидает крыл, да полетит в горнее Отечество свое».

Глинка Ф.Н. Письма русского офицера. М., 1990.

С.407,408.

«Нет греха тягче, чем утрата надежды, и, пожалуй, нет греха, до такой степени обласканного, взлелеянного. Человек распознает его не сразу, а в печали, возвещающей отчаяние, которая ему предшествует, есть что-то упоительное! Это самый ароматный эликсир Сатаны, его амброзия...

Великие мира сего умеют без слов дать вам понять, что пора откланяться, им достаточно кивка, взгляда, даже и этого не нужно. Но Бог...

Я не утратил ни Веры, ни Надежды, ни Любви. Но что смертному до вечных благ в этом бренном мире! Важна лишь жажда вечных благ. Мне кажется, я их больше не жажду».

Бернанос Ж. Сохранять достоинство: Худож. публицистика. М., 1988. С. 105.

"О, удивительная сила надежды, перед которой не может устоять печаль! Один только призывный клич надежды -- и расстроены ряды всего печального войска. Пусть надвигается на меня весь мир, пусть восстают на меня враги, мне ничего не страшно, ибо "на Тебя, Господи, уповаю", Ты -- надежда моя, и Всевышнего избрал я прибежищем своим...

Вчитайся в Писание, и ты обнаружишь, с какой настойчивостью Божественная сила внушает тебе надежду на Бога Отчего так? Оттого, что Он хочет спасти нас.

Надежда, возведшая меня в прибежище Всевышнего, научила меня уповать не на временное, но на вечное, ведь надежда пребывает в мире вещей невидимых, ибо "видимое временно, а невидимое вечно"…

Если по вере моей у меня есть Ты, от Которого надеюсь я обрести то, что "не видел глаз, и не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку", то что может смутить меня? Что бы ни потерял я вне Бога, я теряю то, что не люблю. Вот отчего на Тебя. Господи, уповаю, поскольку надежда моя научила меня надеяться. Значит, не буду я постыжен в вечности. Ибо Ты дашь мне в обладание вещи вечные».

О священном

«Основу, сущность, элемент высшей жизни в человеке составляет его внутреннее ощущение бесконечного, которое, как чувство лежит в его организации. Чувство бесконечного есть искра Божия, зерно любви и благодати, живой электрический проводник между человеком и Богом. Степени этого чувства различны по глаголу Христа: «И дал одному пять талантов, другому два, третьему один, каждому по его силе»; но мерою глубины этого чувства измеряется достоинство человека и близость его к источнику жизни - к Богу. Все человеческое знание должно быть выговариванием, переведением на понятия, определением, словом - сознанием таинственных проявлений этого чувства, без которого все наши понятия и определения суть слова без смысла, форма без содержания, сухая, бесплодная и мертвая отвлеченность. Без чувства бесконечного в человеке не может быть и внутреннего, духовного созерцания истины, потому что непосредственное созерцание истины основывается, как на фундаменте, на чувстве бесконечного».

«Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее. Мыслю так.»

«Мыслящий, наблюдательный ум и человек с глубокой душой, даже не будучи христианином, непременно должен прийти вследствие жизненного опыта к этой мысли и убеждению, то есть к непрочности всех земных привязанностей, в их призрачности, и непременно воспитает в себе сильное подозрение, что в нас есть что-то, что нас привязывает и призывает к чему-то невидимому, и что мы, несмотря ни на какой разврат мысли и сердца, не потеряем никогда этого таинственного влечения, связующего нас с мировой славой».

«Священное открывается только духовному оку и притом именно оку сердца. Оно не открывается ни телесным ощущениям, ни понимающему рассудку, ни играющему или построяющему воображению, ни пустопорожней, хотя бы и неистовой в своем упрямстве, воле. Поэтому тот, кто лишен духовного ока, у кого сердце заглохло, тот не знает ничего священного и ничего не может возразить нигилисту. Житейский материализм, с плоскими мыслями, мелкими чувствами и короткими, жадными целями, бессилен в столкновении с теоретическим материализмом, который утверждает, что таким и надо быть, не стыдясь... Богопустынная душа бессильна перед напором сущего зла; она беспомощна в борьбе с диаволом, ибо диавол есть верный «идеолог» безблагодатности, безыдейности и бесстыдства».

«Мне шел 24-й год, но уже почти десять лет в душе моей подорвана была вера, и, после бурных кризисов и сомнений, в ней воцарилась религиозная пустота. Душа стала забывать религиозную тревогу, погасла самая возможность сомнений, и от светлого детства оставались лишь поэтические грезы, нежная дымка воспоминаний, всегда готовая растаять. О, как страшен этот сон души, ведь от него можно не пробудиться за целую жизнь! Одновременно с умственным ростом и научным развитием душа неудержимо и незаметно погружалась в липкую тину самодовольства, самоуважения, пошлости. В ней воцарялись какие-то серые сумерки, по мере того как все более потухал свет детства. И тогда неожиданно пришло то... Зазвучали в душе таинственные зовы, и ринулась она к ним навстречу...

Вечерело. Ехали южною степью, овеянные благоуханием медовых трав и сена, озолоченные багрянцем благостного заката. Вдали синели уже ближние кавказские горы. Впервые видел я их. И вперяя жадные взоры в открывавшиеся горы, впивая в себя свет и воздух, внимал я откровению природы. Душа давно привыкла с тупою, молчаливою болью в природе видеть лишь мертвую пустыню под покрывалом красоты, как под обманчивой маской; помимо собственного сознания, она не мирилась с природой без Бога. И вдруг в тот час заволновалась, зарадовалась, задрожала душа: а если есть... если не пустыня, не ложь, не маска, не смерть, но Он, благой и любящий Отец, Его риза, Его любовь... Сердце колотилось под звуки стучавшего поезда, и мы неслись к этому догоравшему золоту и к этим сизым горам. И я снова старался поймать мелькнувшую мысль, задержать сверкнувшую радость... А если... если мои детские, святые чувства, когда я жил с Ним, ходил пред лицом Его, любил и трепетал от своего бессилия к Нему приблизиться, если мои отроческие горения и слезы, сладость молитвы, чистота моя детская, мною осмеянная, оплеванная, загаженная, если все это правда, а то, мертвящее и пустое, слепота и ложь? Но разве это возможно? разве не знаю я еще с семинарии, что Бога нет, разве вообще об этом может быть разговор? могу ли я в этих мыслях признаться даже себе самому, не стыдясь своего малодушия, не испытывая панического страха пред "научностью" и ее синедрионом?²⁰ О, я был, как в тисках, в плену у "научности", этого вороньего пугала, поставленного для интеллигентской черни, полуобразованной толпы, для дураков! Как ненавижу я тебя, исчадие полуобразования, духовная чума наших дней, заражающая юношей и детей! И сам я был тогда зараженный, и вокруг себя распространял ту же заразу... Закат догорел. Стемнело. И то погасло в душе моей вместе с последним его лучом, так и не родившись, — от мертвости, от лени, от запуганности. Бог тихо постучал в мое сердце, и оно расслышало этот стук, дрогнуло, но не раскрылось... И Бог отошел. Я скоро забыл о прихотливом настроении степного вечера. И после этого стал опять мелок, гадок и пошл, как редко бывал в жизни».

Булгаков С.Н. Свет невечерний. М., 1994. С. 13.

О совести

«Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного».

Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 тт. Т. 27. Ленинград, 1984. С. 56.

«В общем, где спокойная совесть, там нет недостатка ни в каких удовольствиях. Где мучается несчастная совесть, там нет недостатка ни в каких бедах».

«Милостивый государь Иван Иванович!

Нет мучительнее, как болеть мыслями, мучиться сердцем, зябнуть душою от холодного скрежета и бескуражного отчаяния. О, когда б мы сего морозу хоть боялись! Внутреннее утешение, рождаемое от совести мирной, столь сильное, что, среди тяжких досад телесных не угасая, доказывает истину слова сего: «Не убойтесь убивающих тело...» Все то убивает, что вредит и досаждает. Я думаю, что, если кто весел, тот и в болезни здоров. Не всяк, кто по телу здоров, весело живет. Так видно, что иное дело - здоровье и другая речь - веселие души. Если ж здоровый иногда живет без веселия, то для чего нельзя жить душевному веселию без крепости тела?».

«Отовсюду, из всех углов этого постылого дома, казалось выползали «умертвия». Куда ни пойдешь, в какую сторону ни повернешься, везде шевелятся серые призраки. Вот папенька Владимир Михайлович, в белом колпаке, дразнящийся языком и цитирующий Баркова; вот братец Степка-балбес и рядом с ним братец Пашка-тихоня; вот Любинька, а вот и последние отпрыски головлевского рода: Володька и Петька... И все это хмельное, блудное, измученное, истекающее кровью... И над всеми этими призраками витает живой призрак, и этот живой призрак - не кто иной, как сам он, Порфирий Владимирыч Головлев, последний представитель выморочного рода...

В конце концов постоянные припоминания старых умертвий должны были оказать свое действие. Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило боль. Естественным последствием этого был не то испуг, не то пробуждение совести, скорее, даже последнее, нежели первое. К удивлению, оказывалось, что совесть не вовсе отсутствовала, а только была загнана и как бы позабыта. И вследствие этого утратила ту деятельную чуткость, которая обязательно напоминает человеку о ее существовании.

Такие пробуждения одичалой совести бывают необыкновенно мучительны. Лишенная воспитательного ухода, не видя никакого просвета впереди, совесть не дает примирения, не указывает на возможность новой жизни, а только бесконечно и бесплодно терзает.

... Ужасная правда осветила его совесть, но осветила поздно, без пользы, уже тогда, когда перед глазами стоял лишь бесповоротный и непоправимый факт. Вот он состарился, одичал, одной ногой в могиле стоит, а нет на свете существа, которое приблизилось бы к нему, «пожалело» бы его. Зачем он один: зачем он видит кругом не только равнодушие, но и ненависть: отчего все, что ни прикасалось к нему, - все погибло? Вот тут, в этом самом Головлеве, было когда-то целое человечье гнездо - каким образом случилось, что и пера не осталось от этого гнезда? К чему привела вся его жизнь? Зачем он лгал, пустословил, притеснял, скопидомствовал? Даже с материальной точки зрения «наследства» - кто воспользуется результатами этой жизни? Кто?

Повторяю: совесть проснулась, но бесплодно. Иудушка стонал, злился, метался и с лихорадочным озлоблением ждал вечера не для того только, чтобы бестиально упиться, а для того, чтобы утопить в вине совесть...

Порфирий Владимирыч с неменьшею аккуратностью с молодых ногтей чтил «святые дни», но чтил исключительно с обрядовой стороны, как истый идолопоклонник. Каждогодно на кануне великой пятницы он приглашал батюшку, выслушивал евангельское сказание, вздыхал, воздевал руки, стукался лбом в землю, отмечал на свече восковыми катышками число прочитанных Евангелий и все-таки ровно ничего не понимал. И только теперь, когда Аннинька разбудила в нем сознание «умертвий», он понял впервые, что в этом сказании идет речь о какой-то неслыханной неправде, совершившей кровавый суд над Истиной...

Конечно, было бы преувеличением сказать, что по поводу этого открытия в душе его возникли какие-либо жизненные сопоставления, но несомненно, что в ней произошла какая-то смута, почти граничащая с отчаянием. Эта смута была тем мучительнее, чем бессознательнее прожилось то прошлое, которое послужило ей источником...

Наконец он не выдержал, встал с постели и надел халат. На дворе было еще темно, и ниоткуда не доносилось ни малейшего шороха. Порфирий Владимирыч некоторое время ходил по комнате, останавливался перед освященным лампадкой образом Искупителя в терновом венце и вглядывался в него. Наконец он решился. Трудно сказать, насколько он сам сознавал свое решение, но через несколько минут он, крадучись, добрался до передней и щелкнул крючком, замыкавшим входную дверь.

На дворе выл ветер и крутилась мартовская мокрая метелица, посылая в глаза целые ливни талого снега. Но Порфирий Владимирыч шел по дороге, шагая по лужам, не чувствуя ни снега, ни ветра и только инстинктивно запахивая полы халата.

На другой день, рано утром, из деревни, ближайшей к погосту, на котором была схоронена Арина Петровна, прискакал верховой с известием, что в нескольких шагах от дороги найден закоченевший труп головлевского барина».

Салтыков-Щедрин М.Е. Господа Головлевы. Л., 1971. С. 511.

Этот отрывок взят из романа Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы». Порфирий Головлев (Иудушка) своими интригами и происками постепенно устранил всех своих родственников. Для него не существовало ничего святого, он шел на все ради наследства и наживы. Не случайно его прозвали Иудушкой. Конец этого человека ужасен.

«Совесть - драгоценнейший из всех даров Божиих человеку, лучший и ближайший из всех руководителей. Но и совесть, даже самая чистая и твердая, всегда имеет нужду в опоре для своих приговоров, и без достаточного выяснения дела может заблуждаться. А что ж еще, если совесть наша помрачена или ложно направлена воспитанием ли, или образом нашей жизни? Что, если совесть наша до того слаба, что способна увлекаться влиянием наших страстей или господствующим духом времени? Увы! Не спасет тогда судью и советь от многих и многих ошибок».

К. Леонтьев. Записки отшельника. М., 1992. С. 346.

«Совесть может быть задавлена и закрыта, искажена и извращена, но она связана с самим творением человека, с образом и подобием Божьим в нем... Совесть есть воспоминание о Боге и о Божией жизни в нашей грешной жизни. Когда в самом грешном и преступном человеке пробуждается совесть, это значит, что он вспоминает о Боге и о том, как жить по-божески, хотя бы он и не выражал это такими словами. Совесть есть орган восприятия религиозного откровения, правды, добра, целостной истины. Она совсем не есть отдельная сторона человеческой природы и специальная функция, она есть целость духовной природы человека, ее сердцевина или сердце в онтологическом, а не психологическом смысле слова. Совесть и есть источник оригинальных, первородных суждений о жизни и мире. Более того, совесть судит и Бога или о Боге, потому что она есть орган восприятия Бога. Бог действует на совесть в человеке, пробуждает совесть, т.е. воспоминание о высшем, горнем мире. Совесть есть воспоминание о том, что такое человек, к какому миру он принадлежит по своей идее, кем он сотворен, как он сотворен и для чего сотворен. Совесть есть духовное, сверхприродное начало в человеке, и она совсем не социального происхождения. Социального происхождения скорее засорение и искажение совести. Совесть и есть та глубина человеческой природы, на которой она не окончательно отпала от Бога, сохранила связь с Божественным миром. Раскаяние, муки совести возможны только потому, что в человеке есть не поврежденная окончательно совесть. В совести соприкасаются свобода и благодать. И то, что теология называет действием благодати на человеческую душу, есть пробуждение ее глубины, воспоминание о Божественном источнике жизни. Раскаяние и есть переживание мучения и ужаса от несоответствия моей жизни и моих действий с воспоминаниями о жизни истинной, для которой я сотворен и от которой отпал человек в этот мир греха и скорби».

Бердяев Н.А. Цит по книге:Н.К. Дмитриева, А.П. Моисеева Философ свободного духа /Николай Бердяев жизнь и творчество/. М., 1993. С. 220.

О грехе

«Последние дни я много думал о грехе. Определять его как отступление от божественного завета—значит, по-моему, подходить слишком упрощенно. Люди наговорили о грехе уйму глупостей! И, как водится, не дают себе труда подумать. Вот уже века и века врачи не могут прийти к согласию и дать точное определение болезни. Удовольствуйся они определением, что болезнь—отступление от нормы доброго здоровья, им бы уже давным-давно не о чем было спорить. Но они всякий раз изучают болезнь на больном, чтобы его вылечить. То же самое пытаемся сделать и мы. Так что все эти шуточки, иронические улыбочки, смешки по поводу греха не слишком нас трогают.

Естественно, никто не хочет смотреть дальше проступка. Но ведь проступок—это, в конце концов, только симптом. А симптомы, бросающиеся в глаза профану, отнюдь не всегда самые тревожные, самые важные.

Я думаю, убежден, что немало есть людей, которые ничему не отдаются всем своим существом и не до конца искренни с собой. Они живут на поверхности самих себя, однако человеческая почва так плодоносна, что даже и этого тонкого внешнего слоя хватает для тощей жатвы, создающей иллюзию подлинной судьбы. Говорят, во время последней войны мелкие служащие, робкие в обычной жизни, постепенно раскрывались как командиры: они даже не подозревали в себе этой страсти повелевать. Нет, разумеется, здесь нет ничего похожего на то, что мы называем прекрасным словом «обращение»—converters^\,—но в конце концов достаточно и того, что эти бедняги изведали героизм в его простейшей форме, героизм без непорочности. А скольким людям так и не дано получить ни малейшего представления о героизме сверхъестественном, даруемом только верой, без которого нет внутренней жизни! Но судить-то их будут как раз по ней! Стоит об этом чуть призадуматься, это — очевидно, неопровержимо. Значит?.. Значит, когда смерть отнимет у них все те искусственные придатки, которыми наделило людей этой породы общество, они предстанут в своем подлинном виде — такими, какими были неведомо для себя: мерзкими, недоразвитыми чудовищами, человеческими обрубками <...>

— Да,—снова заговорил я,—сохраните для других оправдания такого рода. Я всего лишь бедный священник, недостойный и несчастный. Но я знаю, что такое грех. А вы не знаете. Все грехи похожи, все они—единый грех. Я перед вами не мудрствую. Эти истины доступны самому последнему христианину, буде он захочет воспринять их от нас. Мир греха противостоит миру благодати, как опрокинутое отражение пейзажа на глади глубокого и темного водоема. Грешники сопричастны друг другу. Их притягивает, объединяет, сплачивает, слепляет взаимная ненависть, взаимное презрение, и грядет день, когда все они предстанут перед взором Всевечного озером липкой грязи, по которому втуне прокатываются гигантские валы божественной любви, этот океан живого ревущего огня, некогда оплодотворивший хаос. Кто вы такая, чтобы осудить чужой проступок? Тот, кто осуждает проступок, с ним соединяется, совокупляется. Вы ненавидите эту женщину, считаете, что вы не такая, как она, а между тем ваша ненависть и ее грех подобны двум побегам от одного корня. Чего стоит ваша ссора? Жесты, вопли, не больше—сотрясение воздуха. Смерть все равно скоро сделает вас обеих недвижными, безмолвными. К чему все это, если вы уже объединились во зле, попали все трое в ловушку одного греха—одной грешной плоти, вы—соумышленники, да, соумышленники! И пребудете ими во веки веков».

Бернанос Ж. Дневник сельского священника. В кн.: Сохранять достоинство: Худож. публицистика. М., 1988. С. 103,124.

«Погружаясь в грех — писал он в восьмом письме — мы теряем чувство объективно-реального существования. Погружаясь в грех, дух забывает себя, теряет себя, исчезает для себя. «Бездна последняя грехов обыде мя, и исчезает дух мой», — слышим мы свидетельство Св. Церкви. «Самость жалит саму себя грехом ...». И в седьмом письме он пишет: «Грех — это момент разлада, распада духовной жизни. Душа (тогда) теряется в хаотическом вихре своих состояний ... «Я» захлебывается в «потоке мысленном» страстей ... Неврастеническая полупотеря реальности творческого Я тоже вид духовной нетрезвости, и трудно отделаться от убеждения, что причина ее в неустроенности личности... Грехи обстоят сердце, густым строем стоят окрест него и преграждают доступ освежающего ветерка благодати» (а «вне благодати мир представляется призраком» (стр. 736) ... Грех — в нежеланий выйти из самотождества. Утверждение себя, как себя, без своего отношения к другому, т.е. к Богу и ко всей твари, — самоупор, вне выхождения из себя — и есть коренной грех, корень всех грехов. Все частные грехи лишь проявления самоупорства самости, которая делает из себя единственную точку реальности. Грех есть то, что закрывает от Я всю реальность, ибо видеть реальность — это именно и значит выйти из себя и перенести свое Я в Не – Я, в другое, в зримое, т.е. полюбить».

Фудель С.И. Об о. Павле Флоренском. Париж, 1988. С. 74-75.

«Я не потерял веры. Жестокость испытания, его необъяснимая, ошеломительная внезапность могли, конечно, потрясти мой рассудок, мои нервы, иссушить вдруг во мне— возможно, и навсегда, как знать?—дар молитвы, переполнив меня угрюмой покорностью, еще более ужасной, чем великие порывы отчаяния, его безмерные падения,—моя вера неколебима, я это чувствую. Но мне не удается ее настичь. Я не нахожу ее ни в моей бедной голове, неспособной правильно связать двух мыслей и непрестанно перебирающей почти бредовые образы, ни в моем сердце, ни даже в моей совести. Иногда мне чудится, что она укрылась, что она продолжает существовать там, где мне, конечно уж, не пришло бы на ум ее искать,—в моей плоти, в моей жалкой плоти, в моей крови и плоти, в моей бренной, но принявшей крещение плоти. Мне хотелось бы найти слова, чтобы выразить эту мысль возможно проще, возможно непосредственней. Я не потерял веры, потому что Господь в неизреченной своей милости уберег меня от порока. Да, я знаю, такого рода доказательство насмешило бы философов! Разумеется, какому бы безудержному распутству ни предавался человек в здравом уме, это не может замутить его рассудок до такой степени, чтобы он усомнился, скажем, в правильности некоторых аксиом геометрии. Для этого нужно впасть в безумие. Но что, в конце концов, известно нам о безумии? Что известно нам о похоти? Что известно нам о их скрытой взаимосвязи? Похоть—таинственная рана в лоне рода человеческого. Мало сказать—в лоне! В самом роднике жизни. Смешивать похоть, владеющую человеком, с желанием, сближающим мужчину и женщину, все равно что называть одним именем опухоль и орган, который она пожирает и форму которого она подчас ужасающе воспроизводит при своем уродливом разрастании. Человечество изо всех сил старается прикрыть эту постыдную рану, используя пленительность искусства. Можно подумать, что в каждом новом своем поколении оно страшится бунта человеческого достоинства, отчаяния—отреченья от этого зла существ еще юных, еще им не затронутых... С какой удивительной заботливостью человечество бдит над своими детьми, стараясь заранее чарующими образами смягчить унизительность первого опыта, который почти неотвратимо ставит человека в смешное положение! И когда, несмотря на все эти усилия, раздается безотчетная жалоба юного величия, попранного, оскорбленного бесами, как ловко человечество заглушает этот вопль смешками! Какая умелая дозировка ума и чувства, жалости, нежности, иронии, какая сообщническая бдительность окружает отрочество! Даже старые чайки не так суетятся вокруг птенцов при первом их полете. И если отвращение слишком уж сильно, если драгоценное юное создание, над которым еще бдят ангелы, охвачено тошнотой, если его выворачивает наизнанку, какие заботливые руки протягивают ему золотой таз, вычеканенный художниками, разукрашенный поэтами, меж тем как оркестр наигрывает под сурдинку, заглушая шепотом листвы и лепетом струй икоту гадливости.

Бернанос Ж. Сохранять достоинство: Худож. публицистика. М., 1988. С. 113, 114.

Время греха

Гремит на ясном небе гром,

И хлынул в мир разврат как воды,

И мнится, воздух стал грехом...

Почто смущаются народы?..

Искать блаженства где и в чем?

Повсюду пламенным мечем

Сечет обиженная совесть,

И тлеют заживо сердца;

Ни в чем желанного конца!

Все недосказанная повесть!..

Глинка Ф.Н. Цит. по книге: Поэты тютчевской плеяды. М., 1982. С.193.

«Замечай за собою внутри самого себя, если желаешь узнать и себя самого, и то, что от Бога тебя отделяет. Грех есть то, что препятствует соединению твоему с Богом. Твоей душе недостает только одного - е¨ Бога. Но , чтобы она могла принять в себя Бога, надлежит ей быть свободною от греха. Очиститься же и предохранить себя от греха может она только милосердием Божиим и заслугою Иисуса Христа. Ибо как Бог, из одной благости, даровал тебе жизнь естественную, так он и жизнь духовную дарует тебе по той же свободной благости. Но, чтобы жизнь сию получить, ты должен волю свою передать в Его волю и радостно все принимать, что Он ни пошлет на тебя».

Жуковский В.А. Полн. собр. соч. В 12 тт. Т. 9. СПб., 1902. С. 14.

«А Раскольников пошел прямо к дому на канаве, где жила Соня. Дом был трехэтажный, старый и зеленого цвета. Он доискался дворника и получил от него неопределенные указания, где живет Капернаумов портной...

- Кто тут? - тревожно спросил женский голос.

- Это я... к вам, - ответил Раскольников и вошел в крошечную переднюю. Тут, на продавленном стуле, в искривленном медном подсвечнике, стояла свеча.

- Это вы! Господи! - слабо вскрикнула Соня и стала как вкопанная...

- Катерина Ивановна в чахотке, в злой; она скоро умрет, - сказал Раскольников, помолчал, не ответив на вопрос.

- Ох, нет, нет, нет! - и Соня бессознательным жестом схватила его за обе руки, как бы упрашивая, чтобы нет.

- Да ведь это ж лучше, коль умрет.

- Нет, не лучше, не лучше, совсем не лучше! - испуганно и безотчетно повторяла она.

- А дети-то? Куда ж вы тогда возьмете их, коль не к вам?

- Ох, уж не знаю! - вскрикнула Соня почти в отчаянии и схватилась за голову. Видно было, что эта мысль уж много-много раз в ней самой мелькала, и он только вспугнул опять эту мысль <…>

Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец подошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы сильно вздрагивали... Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел как совсем сумасшедший.

- Что вы, что вы это? Передо мной! - пробормотала она, побледнев, и больно-больно сжало вдруг ей сердце.

Он тотчас же встал.

- Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, - как-то дико произнес он и отошел к окну. - Слушай, прибавил он, воротившись к ней через минуту, - я давеча сказал одному обидчику, что он не стоит одного твоего мизинца... и что я моей сестре сделал сегодня честь, посадив ее рядом с тобою.

- Ах, что вы это им сказали! Честь! Да ведь я... бесчестная... я великая, великая грешница! Ах, что вы это сказали!

- Не за бесчестие и грех я сказал это про тебя, а за великое страдание твое. А что ты великая грешница, то это так, - прибавил он почти восторженно, - а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила и предала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы это не ужас, что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только стоит глаза раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь! Да скажи же мне наконец, - проговорил он, почти в исступлении, - как этакой позор и такая низость в тебе рядом с другими противоположными и святыми чувствами совмещаются? Ведь справедливее, тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить!

- А с ними-то что будет? - слабо спросила Соня, страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившись его предложению. Раскольников странно посмотрел на нее.

Он все прочел в ее взгляде. Стало быть, действительно, у ней самой была уже эта мысль. Может быть, много раз и серьезно обдумывала она в отчаянии, как бы разом покончить, и до того серьезно, что теперь почти и не удивилась предложению его. Даже жестокости слов его не заметила (смысла укоров его и особенного взгляда его на ее позор она, конечно, тоже не заметила, и это было видимо для него). Но он понял вполне, до какой чудовищной боли истерзала ее, и уже давно, мысль о бесчестном и позорном ее положении. Что же, что же бы могло, думал он, по сих пор останавливать решимость ее покончить разом? И тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети-сироты и эта жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна, со своею чахоткой и со стуканьем об стену головою.

Но тем не менее ему опять-таки было ясно, что Соня с своим характером и с тем все-таки развитием, которое она получила, ни в каком случае не могла так оставаться. Все-таки для него составляло вопрос: почему она так слишком уже долго могла оставаться в таком положении и не сошла с ума, если уж не в силах была бросится в воду? Конечно, он понимал, что положение Сони есть явление случайное в обществе, хотя, к несчастию, далеко не одиночное и не исключительное. Но эта-то самая случайность, эта некоторая развитость и вся предыдущая жизнь ее могли бы, кажется, сразу убить ее при первом шаге на отвратительной дороге этой. Что же поддерживало ее? Не разврат же? Весь этот позор, очевидно, коснулся ее только механически; настоящий разврат еще не проник ни одною каплей в ее сердце: он это видел, она стояла перед ним наяву...

«Ей три дороги, - думал он: - броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или... или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце». Последняя мысль была ему всего отвратительнее; но он был уже скептик, он был молод, отвлечен и, стало быть, жесток, а потому и не мог не верить, что последний выход, то есть разврат, был всего вероятнее.

«Но неужели это правда, - воскликнул он про себя, - неужели ж и это создание, еще сохранившее чистоту духа, сознательно втянется наконец в эту мерзкую, смрадную яму? Неужели это втягивание уже началось, и неужели потому только она и могла вытерпеть до сих пор, что порок уже не кажется ей так отвратительным? Нет, нет, быть того не может! - восклицал он, как давеча Соня, - нет, от канавы удерживала ее до сих пор мысль о грехе, и они, те... Если же она до сих пор еще не сошла с ума... Но кто же сказал, что она не сошла уже с ума? Разве она в здравом рассудке? Разве можно говорить, как она? Разве в здравом рассудке можно рассуждать, как она? Разве можно сидеть над погибелью, прямо над смрадной ямой, в которую ее уже втягивает, и махать руками, и уши затыкать, когда ей говорят об опасности? Что она, уже не чуда ли ждет? И наверно так. Разве все это не признаки помешательства?»

Он с упорством остановился на этой мысли. Этот исход даже более нравился, чем всякий другой. Он начал пристальнее всматриваться в нее.

- Так ты очень молишься Богу-то, Соня? - спросил он ее.

Соня молчала, он стоял подле нее и ждал ответа.

- Что ж бы я без Бога-то была? - быстро, энергически прошептала она, мельком вскинув на него вдруг засверкавшими глазами, и крепко стиснула рукой его руку.

«Ну, так и есть!» - подумал он.

- А тебе Бог что за это делает? - спросил он, выпытывая дальше.

Соня долго молчала, как бы не могла отвечать. Слабенькая грудь ее вся колыхалась от волнения.

- Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!.. - вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него.

«Так и есть! так и есть!» - повторял он настойчиво про себя.

- Все делает! - быстро прошептала она, опять потупившись.

«Вот и исход! Вот и объяснение исхода!» - решил он про себя, с жадным любопытством рассматривая ее.

С новым, странным, почти болезненным, чувством всматривался он в это бледное, худое и неправильное угловатое личико, в эти кроткие голубые глаза, могущие сверкать таким огнем, таким суровым энергическим чувством, в это маленькое тело, еще дрожавшее от негодования и гнева, и все это казалось ему более и более странным, почти невозможным. «Юродивая! Юродивая!» - твердил он про себя».

Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. Полн. собр. соч. в 30 тт. 1973. Т. 6. С. 241, 245-248.

В этом отрывке из романа Достоевского «Преступление и наказание» приведен разговор Сони Мармеладовой и Родиона Раскольникова. Героиня вынуждена продавать себя, чтобы дети ее мачехи, больной чахоткой Катерины Ивановны, не умерли с голода. Она доведена до отчаянья, но все же твердо верит, что Бог не допустит гибели детей. Раскольникову не понятна эта вера. Однако вера Сони не только не постыдила ее, но она получила сверх ожидаемого. Дети получают небольшое наследство, убийца и бунтарь Раскольников, благодаря ее молитвам и преданному служению, приходит к Богу, и сама она начинает новую жизнь.

«Часто мы не грешим не потому, что победили грех, внутренно его преодолели, а по внешним признакам – из чувства приличия, из страха наказания и проч.; но и готовность на грех – уже грех сам по себе.

Но внутренний грех, не исполненный, все-таки менее совершенного: нет укоренения в грехе, нет соблазна другим, нет вреда другим. Часто есть пожелание греха – но нет согласия на него, есть борьба.

Вот ступени, по которым грех входит в нас – образ, внимание, интерес, влечение, страсть.

Мы делаем добрые дела, очищаем свое сердце и приближаем себя к Богу не из-за награды, а из любви к Богу. Однажды я спросил себя, - остался ли бы я со Христом, если бы я знал наверное, что дьявол победит Бога? И ответил без колебания – конечно остался бы: где же тут эгоизм?»

Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 51

«Я пережил период сознания подавленности грехом. От нарастания этого сознания не возгорелся свет, а увеличилась тьма. В конце концов, человек приучается созерцать не Бога, а грех, медитировать над тьмой, а не над светом. Острое и длительное переживание греховности ведет к подавленности. В то время как цель религиозной жизни есть преодоление подавленности. И вот я преодолел состояние подавленности, испытал состояние большого подъема. Это было настоящим внутренним потрясением и озарением. Дело было летом, в деревне. Я лежал на кровати, и уже под утро все мое существо было потрясено творческим подъемом и сильный свет озарил меня. Я перешел от подавленности грехом к творческому подъему. Я понял, что сознание греховности должно переходить в сознание творческого подъема, иначе человек опускается вниз. Это - разные полосы человеческого существования».

Бердяев Н.А. Самопознание. Лениздат. 1991. С. 207.

«Наряду с нашими конкретными грехами, мы начинаем замечать наше общее состояние греховности: начинаем тревожиться не только о том, что мы делаем, но и о том, что мы есть. Это, вероятно, несколько затруднительно для понимания, поэтому я попытаюсь объяснить это на собственном примере. Когда я становлюсь на вечернюю молитву и стараюсь припомнить свои грехи за минувший день, в девяти случаях из десяти самым несомненным оказывается грех против милосердия и любви: я рассердился или резко ответил, посмеялся над кем-то, прервал кого-то или накричал. И в уме я немедленно начинаю оправдываться тем, что я был спровоцирован слишком внезапно, застигнут врасплох и не успел овладеть собой. Это может служить смягчающим обстоятельством по отношению к отдельным поступкам; ясно, что было бы хуже, если бы они были умышленными или преднамеренными. Однако то, что делает человек, застигнутый врасплох, лучше всего показывает, что он собой представляет. То, что прорывается, прежде чем человек успевает надеть маску, и есть его истинная сущность. Если в подвале водятся крысы, то их легче увидеть, если спуститься в подвал внезапно. Но не внезапность порождает крыс: она лишь мешает им скрыться. Точно так же не внезапность провокации делает меня раздражительным: она лишь позволяет мне убедиться, до чего я по существу раздражителен. Крысы-то всегда есть в подвале, но если вы будете спускаться туда с криком и шумом, то они спрячутся, прежде чем вы включите свет. Видимо, «крысы» обидчивости и мнительности постоянно живут в подвале моей души. И этот подвал - вне досягаемости моей сознательной воли. До какой-то степени я могу контролировать свои поступки, но у меня нет прямого контроля над своим темпераментом. И если, как я сказал раньше, то, что мы есть, имеет большее значение, чем то, что мы делаем, и свидетельствует о том, кто мы, то это значит, что больше всего я нуждаюсь в перемене, которая не может быть совершена моими сознательными волевыми усилиями. Это относится и к моим добрым поступкам. Сколько из них было совершено из бескорыстных побуждений, а сколько - из страха перед общественным мнением или из желания выставить себя в выгодном свете? Сколько - из самоутверждения или чувства превосходства, которые в иных обстоятельствах могли бы точно так же привести к дурным поступкам: но я не могу при помощи собственного нравственного усилия заручиться новыми побуждениями. После немногих первых шагов в христианской жизни мы начинаем отдавать себе отчет в том, что все, что действительно должно быть изменено в наших душах, может изменить только Бог».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990.

С. 187,188.

О смерти

«Смерть есть самый глубокий и самый значительный факт жизни, возвышающий самого последнего из смертных над обыденностью и пошлостью жизни. И только факт смерти ставит в глубине вопрос о смысле жизни. Жизнь в этом мире имеет смысл именно потому, что есть смерть, и если бы в нашем мире не было смерти, то жизнь лишена была бы смысла. Смысл связан с концом. И если бы не было конца, т. е. если бы в нашем мире была дурная бесконечность жизни, то смысла в жизни не было бы. Смысл лежит за пределами этого замкнутого мира, и обретение смысла предполагает конец в этом мире. И замечательно, что люди, справедливо испытывающие ужас перед смертью и справедливо усматривающие в ней предельное зло, окончательное обретение смысла все же принуждены связывать со смертью. Смерть — предельный ужас и предельное зло — оказывается единственным выходом из дурного времени в вечность, и жизнь бессмертная и вечная оказывается достижимой лишь через смерть. Последнее упование человека связано со смертью, столь обнаруживающей власть зла в мире. Это есть величайший парадокс смерти. По христианской вере смерть есть результат греха и последний враг, который должен быть побежден, предельное зло. И вместе с тем смерть в нашем греховном мире есть благо и ценность. И она вызывает в нас невыразимый ужас не только потому, что она есть зло, но и потому, что в ней есть глубина и величие, потрясающие наш обыденный мир, превышающие силы, накопленные в нашей жизни этого мира и соответствующие лишь условиям жизни этого мира. И чтобы быть на высоте восприятия смерти и должного к ней отношения, нужно необычайное духовное напряжение, нужно духовное просветление. Можно сказать, что смысл нравственного опыта человека на протяжении всей его жизни заключается в том, чтобы поставить человека на высоту в восприятии смерти, привести его к должному отношению к смерти. Платон был прав, когда учил, что философия есть ни что иное, как приготовление к смерти. Но беда лишь в том, что философия сама по себе не знает, как нужно умереть и как победить смерть. Философское учение о бессмертии не открывает пути. Можно было бы сказать, что в высочайших своих достижениях этика есть в большей степени этика смерти, чем этика жизни, ибо смерть обнаруживает глубину жизни и раскрывает конец, который только и сообщает смысл жизни. Жизнь благородна только потому, что в ней есть смерть, есть конец, свидетельствующий о том, что человек предназначен к другой, высшей жизни. Она была бы подлой, если бы смерти и конца не было, и она была бы бессмысленной. В бесконечном времени смысл никогда не раскрывается, смысл лежит в вечности. Но между жизнью во времени и жизнью в вечности лежит бездна, через которую переход возможен только лишь путем смерти, путем ужаса разрыва. В этом мире, когда он воспринимается как замкнутый, самодостаточный и законченный, все представляется бессмысленным, потому что все тленное, преходящее, т. е. смерть и смертность всегда в этом мире и есть источник бессмыслицы этого мира и всего в нем происходящего. Такова одна половина истины, открытая для ограниченного и замкнутого кругозора. Гейдеггер прав, что обыденность (das Man) парализует тоску, связанную со смертью. Обыденность вызывает лишь низменный страх перед смертью, дрожание перед ней как перед источником бессмыслицы. Но есть другая половина истины, скрытая от обыденного кругозора. Смерть есть не только бессмыслица жизни в этом мире, тленность ее, но и знак, идущий из глубины, указующий на существование высшего смысла жизни. Не низменный страх, но глубокая тоска и ужас, который вызывает в нас смерть, есть показатель того, что мы принадлежим не только поверхности, но и глубине, не только обыденности жизни во времени, но и вечности. Вечность же во времени не только притягивает, но и вызывает ужас и тоску. Тоска и ужас вызываются не только тем, что кончается и умирает дорогое нам, к чему мы привязаны, но в большей степени и еще глубже тем, что разверзается бездна между временем и вечностью. Ужас и тоска, связанные со скачком через бездну, есть также надежда человека, упование, что окончательный смысл откроется и осуществится. Смерть есть не только ужас человека, но и надежда человека, хотя он не всегда это сознает и не называет соответственным именем. Смысл, идущий из другого мира, действует опаляюще на человека этого мира и требует прохождения через смерть. Смерть есть не только биологический и психологический факт, но и явление духа. Смысл смерти заключается в том. что во времени невозможна вечность, что отсутствие конца во времени есть бессмыслица.»

Бердяев Н.А. Философия свободного духа. М., 1994. С. 216, 217.

«А в гостиной сидела в темноте Тереза. Под пеплом, покрывавшим угли, в камине еще тлел огонь. Тереза не двигалась. Теперь, когда уже было поздно, в памяти всплывали обрывки исповеди, которую она подготовила в поезде. Но стоит ли корить себя за то, что она не воспользовалась этим обдуманным признанием? По правде говоря, столь складная история не очень соответствовала действительности. Зачем, например, ей вздумалось придавать такое большое значение разговорам с Жаном Азеведо? Вот глупость! Как будто разглагольствования этого юнца могли идти в счет! Нет, конечно, нет! Она повиновалась глубокому, непреложному закону. Она не погубила этой семьи—так теперь семья погубит ее, у них имеются основания считать ее чудовищем, но и она тоже считает их чудовищами. Ничем не проявляя внешне своих намерений, они хотят не спеша, действуя методично, уничтожить ее. «Теперь против меня пустят в ход весь мощный семейный механизм. Я ведь не сумела ни сломать его, ни выбраться из-под его колес. Совершенно бесполезно искать другие причины, кроме основной: все дело в том, что они—это они, а я —это я... Носить маску, стараться соблюдать приличия, обманывать. У меня для этого и на два года не хватило терпения; подумать только, что другие люди, такие же люди, как я, терпят до самой смерти,— вероятно, им помогает природная способность приноравливаться к обстоятельствам, усыпляющая сила привычки, и в конце концов они тупеют и погружаются в сон, зато остаются в лоне всемогущей семьи. Но я-то, я-то, я-то?..»

Она встала, растворила окно. Потянуло предрассветным холодом. Почему бы ей не убежать? Стоит только вылезти из окна. Бросятся они в погоню за ней? Отдадут ее опять в руки судебных властей? Можно все-таки попытать счастья. Будь что будет, только бы не эта бесконечная агония. Тереза уже пододвинула кресло, приставила его к подоконнику. Но ведь у нее нет денег. Ей принадлежат тысячи, тысячи сосен, и все это ни к чему: без разрешения Бернара она не может получить ни единого гроша. Лучше уж пуститься бежать напрямик через ланды, как бежал когда-то Дагер, убийца, за которым гнались,— Тереза в детстве чувствовала к нему беспредельную жалость (как ей запомнились жандармы, искавшие его; жена Бальона угощала их в кухне вином); а напала на след несчастного Дагера собака господ Дескейру. Его схватили полумертвого от голода в зарослях вереска. Тереза видела, как его провезли в телеге на соломе связанным по рукам и по ногам. Говорили, что он умер на арестантской барже, не доехав до Кайенны. Арестантская баржа... Каторга... А разве они не способны отдать и ее в руки правосудия, как собирались сделать? О какой это улике говорил Бернар? Лжет, вероятно... если только не нашел в кармане старой пелерины пакетик с ядом...

Надо проверить, решила Тереза. Она ощупью стала подниматься по лестнице. Чем выше поднималась, тем становилось светлее — наверно, уже заря светит в окно. Вот наконец лестничная площадка у чердака, на ней шкаф, где висит старая одежда, которую до сих пор никому не отдают, потому что надевают ее на охоту. В выцветшей пелерине есть глубокий карман; тетя Клара клала туда свое вязанье в те времена, когда и она подстерегала в хижине вяхирей. Тереза засовывает в карман руку и вытаскивает запечатанный пакетик:

Хлороформ—10 граммов.

Аконитин —2 грамма.

Дигиталин —0,2 грамма.

Она перечитывает эти слова, эти цифры. Умереть. Она всегда безумно боялась смерти. Главное, не смотреть смерти в глаза, думать только о том, что надо сделать: налить в стакан воды, растворить в ней порошок, выпить залпом, вытянуться на постели, закрыть глаза. Стараться не думать о том, что будет после смерти. Почему бояться вечного сна больше, чем всякого другого? Если ее сейчас кинуло в дрожь, то только потому, что на рассвете всегда бывает холодно. Тереза спускается по ступенькам, останавливается у той комнаты, где спит Мари. Нянька храпит так громко, словно рычит какой-то зверь. Тереза тихонько входит. Сквозь щели в ставнях пробивается занимающийся дневной свет. В тени белеет узкая железная кроватка. На одеяльце лежат два крошечных кулачка. В подушке утопает еще расплывчатый детский профиль. Тереза узнает ушко Мари, слишком большое, как у матери: верно говорят, что девочка — вылитая мать. Вот она лежит, отяжелевшая, спящая. «Я ухожу. Но эта частица меня самой останется, и судьба ее свершится до конца, ничего оттуда не выкинешь, ни на йоту не изменишь». Склад ума, склонности, закон крови, закон нерушимый. Терезе приходилось читать, что самоубийцы, дошедшие до отчаяния, уносят с собой в небытие своих детей. Мирные обыватели в ужасе роняют газету: «Да как возможны подобные вещи?» Поскольку Тереза—чудовище, она чувствует, что это вполне возможно и что еще бы немного, и она... Она опускается на колени, едва касается губами маленькой ручонки, лежащей на одеяле, и, вот удивительно, что-то нарастает в самой глубине ее существа, поднимается, к глазам, жжет ей щеки: скупые слезы женщины, которая никогда не плакала!

Потом Тереза поднялась, еще раз окинула взглядом ребенка, прошла наконец в свою комнату, налила воды в стакан, сломала сургучную печать и остановилась в нерешительности, какой из трех ядов взять.

Окно было отворено; петухи своим пением, казалось, разрывали пелену тумана, а прозрачные его клочья цеплялись за ветки сосен. Все кругом было залито светом зари. Как же расстаться с этим сиянием? Что такое смерть? Ведь никто не знает, что такое смерть. Тереза не была уверена, что это небытие. Она не могла с твердостью сказать: там никого нет. И как была она противна себе за то, что ей страшно. Ведь она не колебалась, когда хотела столкнуть другого человека в бездну небытия, а сама вдруг упирается. Какая унизительная трусость! Если Предвечный существует (на мгновенье возникло воспоминание: праздник тела Господня, удушливый, жаркий день, одинокий человек в тяжелом золотом облачении, чаша, которую он держит обеими руками, шевелящиеся губы и скорбное лицо) — да, если Предвечный существует и если такова воля Его, чтобы жалкая слепая душа переступила порог, пусть Он по крайней мере примет с любовью чудовище, сотворенное Им. Тереза вылила в стакан с водой хлороформ—его название было более привычно и меньше пугало ее, ибо вызывало представление о сне. Надо спешить. Дом уже просыпается: жена Бальона со стуком открыла ставни в спальне тети Клары. Что она там кричит глухой старухе? Обычно та ее понимает по движениям губ. Захлопали двери, кто-то бежит по лестнице.

Тереза едва успела набросить на стол свою шаль, чтобы скрыть пакетики с ядом. Не постучавшись, ворвалась жена Бальона.

Мамзель померла! Я пришла, а она мертвая лежит на постели, совсем одетая. Уже закоченела.»

Мориак Ф. Дорога в никуда. М., 1989.

С. 91, 93.

Этот отрывок взят из романа Франсуа Мориака «Тереза Дескейру». Тереза вышла замуж без любви, ее отдали по расчету родители. Не вынеся жизни с нелюбимым человеком, в чужой тираничной семье, Тереза решает отравить мужа. Но попытка не удалась, ее изобличили. Но не желая предавать огласке эту историю, семья решает посадить Терезу под пожизненный домашний арест. Тереза думает о самоубийстве, но вовремя останавливается.

« – Молодой барин очень меня удивляет. Стоит встретить его, как он тут же начинает: "Как по-твоему, Гаврила, есть бог или нету? Было ли тебе, Гаврила, когда-нибудь страшно? А богу ты искренне молишься, Гаврила, или только так, по привычке?

Какое мне дело до всего этого? Для того есть попы и ксендзы, для того их и учат и деньги им платят. А мне что? Я -- печник. И хороший печник. Я много работаю, и на работе мне надо чарочку-другую выпить, хорошо поесть, пусть себе и не очень вкусно, но чтоб в волю. В праздник мне надо как следует выспаться и поиграть в карты или еще во что-либо.

И чего мне полезет в голову всякая глупость, как тому молодому барину?.. Искренно ли молюсь? А ты вначале объясни-ка мне эту искреннюю молитву. Как сызмала меня мать научила, так и молюсь. Каждый день и утром и вечером. Я среди людей живу. Слава богу, из ума не выжил, чтоб не молиться. А что иногда молишься и о печах думаешь, то уж пусть простит господь.

Чего в церковь хожу? Вот тебе на! Известное дело чего. Неужто за овином мне молиться? В святой день что делать? Пойдешь в Славново, отстоишь обедню, зайдешь к Боруху -- сотку осушишь и марш домой.

О смерти загадывать, барин, дело пустое. Все умрем. Кто раньше, кто позже. Иногда кому-то вред сделаешь, кого-то ни за что обидишь -- и так на душе станет тошно, разве думаешь в ту минуту о смерти? Если надо какому-то негодяю шею намылить, это не грех. За таких и бог, и добрые люди простят. А зачем бояться ада? Э-э… Чему быть -- того не миновать. Но неправда: и в аду не одинок будешь.

Бояться?! Кого? Чего? Другой покойников боится… Спрашивается, чего бояться? Помер человек, закопали, похоронили -- и все тут. Из земли вышел, в землю и пойдешь, землею станешь. Истлеешь, рассыпешься в прах -- и аминь. Нечего бояться. Другое дело остерегаться зверя или злого человека. А бояться праха, навоза, земли -- не понимаю! Теперь вроде и среди нашего брата мало глупцов. Поп да ксендз меня дьяволом пугают… А видел ли он сам когда-нибудь этого дьявола? И видел ли хоть один умник лукавого? А?

Другое дело, если человек хочет поспорить. Разные люди бывают. Но никому не советую спорить о всяких страхах. Как только человек поспорит, он тут же начинает об этом думать -- думает, думает… А ко всему еще и немного боится. Из-за этого и голова начнет хуже работать, может померещиться всякая чепуха, хотя в самом деле ничего этого и нету; здоровый человек ничего бы и не заметил.

Уж меня никто бы не напугал чертом или покойником. Как только стало бы страшно. Я сразу же сказал бы себе: от мыслей все может быть… А буду я так мозговать -- черт раньше меня испугается, лихо его матери! В каком другом, а в этом деле я человек крепкий.

--Не хвались, Гаврила, не форси.

--Я и так не хвалюсь.

--Попомнишь, попомнишь…

Прошло восемь дней. Гаврила-печник поздно ночью возвращался с работы домой. Шел вдоль Пецковского леса. Ночь была темная. Моросящий дождик то перестанет, то пойдет, то снова перестанет.

Гаврила решил передохнуть. Подошел к опушке и сел на теремок, какие обычно ставят на могилах. Достал кисет, набил трубку табаком и взял в рот. Положил губку на кремешок и кресалом: "Тик! Тик!" -- а сам говорит вслух:

--Святые родители, идите ко мне, покурим…

--А что, давай закурим…-- послышался глухой голос из-под теремка.

Гаврила как сидел, так и рухнул замертво на землю. Нашли его на следующий день: лежал околевший, с зажатой в зубах трубкой и остекленевшими глазами.

И только спустя три года узнали люди, что под теремком в ту ночь укрылся от дождя босяк и вор Атрох и неожиданно лишил Гаврилу жизни».

Горецкий Максим. Страх. М. 1913. С.100,101.

О церкви

«У меня было религиозное высокомерие. Я "оценивал" Церковь, как постороннее себе, и не чувствовал нужды ее себе, потому что был "с Богом"… Но пришло время и чувство церкви пробудилось.

Церковь - это "все мы"; церковь - "я со всеми". И "мы все с Богом".

В отличие от высокомерной "религиозности" - "церковное" чувство смиренно, просто, народно, общечеловечно».

Розанов В.В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 477,478.

«— Но это все равно, м-р Вандергуд, вы сами ничего сделать не можете... да, да! Надо знать людей, чтобы сделать их счастливыми,— ведь это ваша благородная задача? — а знает людей только Церковь. Она мать и воспитательница в течение многих тысяч лет, и ее опыт единственный и, могу сказать, непогрешимый. Насколько я знаком с вашей жизнью, вы опытный скотовод, м-р Вандергуд? И, конечно, вы знаете, что такое опыт даже по отношению к таким несложным существам, как...

— Как свиньи.

Он испуганно мигнул на меня глазами — и вдруг залаял, закудахтал, завыл: это он смеялся.

— Свиньи? Это очень хорошо, это великолепно м-р Вандергуд, но не забудьте, что в них иногда вселяются бесы!

Покончив с своим смехом, он продолжал:

— Уча, мы учимся сами. Я не скажу, чтобы все методы воспитания и исправления, которые применяла Церковь, были одинаково удачны. Нет, мы часто ошибались, но каждая наша ошибка вела к упорядочению наших приемов... Мы совершенствуемся, м-р Вандергуд, мы совершенствуемся!

Я намекнул на быстрый рост рационализма, который в самом близком будущем грозит гибелью «усовершенствованной» церкви, но кардинал X. снова замахал короткими обрубками крыльев и положительно завыл от смеха:

—— Рационализм! Да у вас несомненный талант юмориста, м-р Вандергуд! Скажите, известный Марк Твен не ваш ли соотечественник?.. Да, да! Рационализм! А вы припоминаете, от какого слова это происходит и что значит ratio? An nescis, mi fili, quantilla sapientia reqitur orbis? Ax, дорогой Вандергуд, говорить на этой земле о рацио еще более неуместно, нежели упоминать о веревке в доме повешенного!

Я смотрел на эту старую обезьяну, как она веселилась, и мне самому становилось весело. Я вглядывался в эту смесь мартышки, говорящего попугая, пингвина, лисицы, волка,— и что еще там есть? — и мне самому стало смешно: я люблю веселых самоубийц. Мы еще долго потешались над несчастным рацио, пока его преосвященство не успокоился и не перешел в наставительный тон:

— Как антисемитизм, есть социализм дураков...

— А вы знакомы и?..

— Ведь мы же совершенствуемся!.. так и рационализм есть ум глупцов. Только безнадежный глупец останавливается ha рацио, а умный идет дальше. Да и для отпетого глупца его рацио лишь праздничное платье, этот всеобщий пиджак, который он надевает для людей, а живет он, спит, работает, любит и умирает, воя от ужаса, без всякого рацио. Вы боитесь смерти, м-р Вандергуд?

Мне не хотелось отвечать, и Я промолчал.

— Напрасно стесняетесь, м-р Вандергуд: ее и следует бояться. А пока есть смерть...

Вдруг лицо бритой обезьяны стало плаксивым и в глазах выразились ужас и злоба: точно кто-нибудь схватил ее за шиворот и сразу бросил назад, в глушь, тьму и ужас первобытного леса. Он боялся смерти, в страх его был темен, зол и безграничен. И мне не надо было слов и доказательств: достаточно было только взглянуть на это искаженное, помутневшее, потерянное лицо человека, чтобы низко и всеподданнейше поклониться Великому Иррациональному. Но какова сила ихней стадности: мой Вандергуд также побледнел и скорчился... ах, мошенник! Теперь он просил защиты и помощи у меня!

— Не хотите ли вина, ваше преосвященство? Но преосвященство уже опомнилось. Оно скривило тонкие губы в улыбку и отрицательно помотало головой — по виду, тяжеловатой таки. И вдруг воспрянуло с неожиданной силой:

--И пока есть смерть, Церковь незыблема! Качайте ее все, подкапывайтесь, валите, взрывайте — вам ее не повалить. А если бы это и случилось, то первыми под развалинами погибнете вы. Кто тогда защитит вас от смерти? Кто тогда даст вам сладкую веру в бессмертие, в вечную жизнь, в вечное блаженство?.. Поверьте, м-р Вандергуд, мир вовсе, вовсе не хочет вашего рацио, это недоразумение!»

Андреев Л. Избранное. (Дневник сатаны). Лениздат. 1984. С. 372-374.

«Да не какая-то сотрясательная измышленная реформа требовалась, не излом, не поиск новейшего - но вернуться в прежнее засоренное русло, восстановить, как оно было и с чего начиналось христианство вообще. Процветание Церкви - не в роскошном украшении храмов, не в дорогих и не в сильных хорах с концертными номерами. Нет, восстановить и укрепить навык христиан самим угадывать себе духовных вождей: духовенство должно быть выборным. Только выборный священник и сгущает в себе дух общины. (А и не так уже легко вернуться к выборным: сегодняшний мирянин не может без духовного образования сразу взять себе на плечи и усвоить двухтысячелетний опыт Церкви.) Разве случайно нет похвальных русских пословиц о попах? Но и кто на Руси униженней священника? Церковь должна перестать быть государственным ведомством. Восстановить весь воздух раннего христианства - где мешающая тому стена, кроме наших потерянных сердец? Под общей крышей отмолились, кивнули друг другу как знакомым и разошлись. Нет, оживить формальный приход в деятельную христианскую общину, где храмы открыты и светятся для встреч и бесед не только в часы служб; где дети воспитываются как равные христианские, независимо от состояния и положения родителей; и где безошибочней всего и необидно передается помощь нуждающимся, что недоступно для гражданских комитетов да еще приезжих людей. Ведь истинная бедность только тут и откроется, когда знает, что к ней стучится не надменная рука. Дар принимается как бы от Бога и не испытывает гордыни».

Солженицын А. Собр. соч.: В 10 тт.

Март 17. Т. 4. Христианство на Руси.

Страдание

«Бог не может посылать человеку страдания только для того, чтоб душа его страдала. Но сколько однако таких страданий, которых мы цели понимать не можем! На что в таком случае опереться? На мысль о Боге. Страдание от Него, следовательно дар Божий, - следовательно благо. «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня веруйте».

Жуковский В.А, Полн. собр. соч. В 12 тт. Т. 10.

С. 130.

«Вообще болезнь сильно смиряет; Господь не оставляет без своих утешений, но так ясно видишь свое ничтожество и бессилие. Единственная защита против всех ужасов, окружающих нас, - верная любовь ко Христу и неотступное за Него держание».

Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 135.

«Как бы человек ни был праведен и чист, а есть в нем стихия греха, которая не может войти в Царство Небесное, которая должна сгореть; и вот грехи наши горят и сгорают нашими страданиями».

Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 14.

«Одно верно: Бог существует; все сотворил и всем управляет; все, что от Него происходит, есть благо, следственно и все, происходящее с нами, происходя от Бога должно быть благо, и благо не потому, что мы таким его признаем, а потому оно от Бога. Следственно - покорность без разбора, умствования и ропота».

Жуковский В.А, Полн. собр. соч. В 12 тт. Т. 10. СПб., С. 130

«Беседа с Х. После операции рака, при непрерывных страшных болях («как будто собаки рвут и грызут»), при полной безнадежности положения и внутри и вовне, вот ее мысли: «мне кажется, я поняла, для чего Бог послал нам это несчастие: мы так погрязли в ежедневных мелочах, в мелкой злобе, раздражении, что Бог захотел встряхнуть нас. Как сейчас все изменилось, у всех открылись необыкновенные свойства души. Вчера со мною ночь провела Л.: что это была за ночь! А она была бесконечно ласкова, терпелива, все делала так тихо, так ловко. Да и все оказались такими добрыми внимательными». Вот и смысл страданий! Господь бесконечно жалеет нас, но что делать, если мы можем дать какие-то искры, кокой-то святой огонь, только когда нас поражают несчастья, катастрофы. В этом смысл войн, революций, болезней. Все это казалось гораздо многозначительнее вчера, в комнате умирающего человека, чем в этой бледной записи».

Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 16.

«Без страдания и внутренней скорби жизнь сия не может в тебе родиться. Чтоб приобресть сию сверхъестественную жизнь благодати, надлежит тебе очистить себя от греха и всякой недоблести, от самолюбия, своеволия, своедовольства и от всех беспорядочных вожделений плоти».

Жуковский В.А, Полн. собр. соч. В 12 тт. Т. 9. СПб., С. 15.

«Болезнь тела будет легче перенести, если ты поймешь, что в ней исцеление души. Тебя будет меньше беспокоить здоровье тела, если ты обратишь все свое попечение на сохранение здоровья души. Тебя страшит смерть тела, но смерть души должна ужасать больше. Ты боишься яда видимого, который несет гибель телу, но гораздо больше должна пугать тебя отрава, которая убивает душу».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина. С. 143.

«Я хотел заговорить о страдании человечества вообще, но лучше остановимся на страданиях одних детей. Это уменьшит размеры моей аргументации раз в десять, но лучше уж про одних детей. Тем не выгоднее для меня, разумеется. Но, во-первых, деток можно любить даже и в близи, даже и грязных, даже дурных лицом (мне, однако же, кажется, что детки никогда не бывают дурны лицом). Во-вторых, о больших я и потому еще говорить не буду, что, кроме того, что они отвратительны и любви не заслуживают, у них есть и возмездие: они съели яблоко и познали добро и зло и стали «яко бози». Продолжают и теперь есть его. Но деточки ничего не съели и пока еще ни в чем не виноваты. Любишь деток, Алеша? Знаю, что любишь, и тебе будет понятно, для чего я про них хочу теперь говорить. Если они на земле тоже ужасно страдают, то уж конечно, за отцов своих, наказаны за отцов своих, съевших яблоко, - но ведь это рассуждение из другого мира, сердцу же человеческому здесь на земле непонятное. Нельзя страдать неповинному за другого, да еще такому неповинному! Подивись на меня, Алеша, я тоже ужасно люблю деточек...

Это было в самое мрачное время крепостного права, еще в начале столетия, и да здравствует освободитель народа! Был тогда в начале столетия один генерал, генерал со связями большими и богатейший помещик, но из таких (правда, и тогда уже, кажется немногих), которые, удаляясь на покой со службы, чуть-чуть не бывали уверены, что выслужили себе право на жизнь и смерть своих подданных. Такие тогда бывали. Ну вот живет генерал в своем поместье в две тысячи душ, чванится, третирует мелких соседей как приживальщиков и шутов своих. Псарня с сотнями собак и чуть не сотня псарей, все в мундирах, все на конях. И вот дворовый мальчик, маленький мальчик, всего восьми лет, пустил как-то играя, камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей. «Почему собака моя любимая охромела?» Докладывают ему, что вот дескать, этот самый мальчик камнем в нее пустил и ногу ей зашиб. «А, это ты, - оглядел его генерал, -взять его!» Взяли его, взяли у матери, всю ночь просидел в кутузке, наутро чем свет выезжает генерал во всем параде на охоту, сел на коня, кругом него приживальщики, собаки, псари, ловчие, все на конях. Вокруг собрана дворня для назидания, а впереди всех мать виновного мальчика. Выводят мальчика из кутузки. Мрачный, холодный, туманный осенний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть, ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть... «Гони его!» - командует генерал. «Беги, беги!» - кричат ему псари, мальчик бежит... «Ату его!» - вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!.. Генерала, кажется в опеку взяли. Ну... что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!

Расстрелять! - тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата.

Браво! - завопил Иван в каком-то восторге, - уж коли ты сказал, значит... Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит, Алешка Карамазов!

Я сказал нелепость, но...

То-то и есть, что но... - кричал Иван. - Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит, и без них, может быть, в нем совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем, что знаем!»

Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. Полн. собр. соч.: В 30 тт. М. 1976. Т. 14. 216-221.

Отрывок из романа Достоевского «Братья Карамазовы». Старший из братьев, Иван, беседует с младшим, Алешей. Это два антипода – Алеша, искренне верующий, и Иван, отвергающий Бога и Его мироустройство.

«Павлу Антонычу стало особенно плохо в середине мая; как ни выставляли его в садик, как он ни старался набирать в себя весны - дышать было все труднее. По ночам он не спал, заливаемый водянкой, и жена в эти одинокие ночи до изнеможения растирала ему грудь, спину. Наконец ему сделали горячую воздушную ванну. Это было так мучительно, что Павел Антоныч собрал все силы, чтобы не кричать. Когда ушли доктора, он отвернулся и, стараясь скрыть от жены слезы, простонал:

- Зачем они меня мучают?

Это утро он страдал жестоко. Как никогда, терзала его история любви, томила смерть. Едва говоря, он попросил нарвать сирени. Сирень была свежая, бледно-фиолетовая, с капельками росы. Вдыхая ее запах, он слабыми пальцами трогал цветы. И улыбнулся горько, вспомнив, что никогда не мог найти в сирени пяти лепестков счастья. Потом, закрыв глаза, стал думать о Боге. В это врем он забыл о своей жизни, товарищах, врагах; ему казалось, Бог есть, и эта сирень, и вообще прекрасные цветы, прекрасная любовь суть именно свидетельства и проявления Бога. Вспомнив же о женщинах, которых любил, он подумал, что, быть может, самой дивной, неземной любви, о которой мечтал в юности, он не знал вовсе. Тогда он снова взял сирень, поцеловал ее и мысленно просил Бога, чтобы Он скорее избавил его от этой несчастной страдальческой жизни».

Зайцев Б.К. Голубая звезда. М., 1989. С. 78, 79.

Смысл жизни

«Впервые это мне стало совершенно ясно, когда я встретился с Евангелием и вдруг обнаружил, что ключ всей жизни в Боге; что можно строить жизнь только вместе с Богом, и что Бог так просторен, так глубок, что Его пути превосходят всякое наше понимание и требуют от нас, чтобы мы себя как бы переросли. Просто жить человеческими добрыми отношениями, просто строить общество, в котором человеку жить неплохо или даже хорошо, - недостаточно; надо жить так, чтобы град человеческий стал градом Божиим, чтобы человеческий град вырос в такую меру, что первым его гражданином мог бы быть Богочеловек Иисус Христос, то есть Бог, ставший человеком, и чтобы в человеческом граде было бы достаточно простора для Самого Бога.

Второй намек на необходимость и на значимость смысла жизни я получил из нескольких слов моего отца. Я как-то вернулся после летнего отдыха домой; мой отец меня встретил с выражением какой-то тревоги. Что с тобой? - спросил я. - А я все боялся в течение твоего отсутствия, что с тобой случится что-то неладное. - Я улыбнулся: Неужели ты боялся, что я сломаю ногу или сверну шею? - Нет, - ответил он мне тихо, спокойно, с большой любовью, но беспощадно, - это было бы не так важно; я боялся, как бы ты не потерял цельность души... И он прибавил: «Запомни на всю жизнь: живешь ты или не живешь - не важно не только для других, но должно быть не важно и для тебя; единственное что важно, это - ради чего ты живешь и ради чего ты готов умереть...».

Антоний Сурожский. Беседы о вере и церкви. М., 1991. С. 280, 281.

«Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, спать и не мог не дышать, не есть, не пить, не спать; но жизни не было, потому что не было таких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным. Если я желал чего, то я вперед знал, что, удовлетворю или не удовлетворю мое желание, из этого ничего не выйдет. Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мои желания, я бы не знал, что сказать. Если есть у меня не желания, но привычки желаний прежних, в пьяные минуты, то я в трезвые минуты знаю, что это обман, что нечего желать. Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чем она состояла. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица.

Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и закрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обмана, жизни и счастья, и настоящих страданий, и настоящей смерти - полного уничтожения».

Толстой Л.Н. Исповедь. Ленинград. 1991. С. 45

«Человек имеет право не доверять мирозданию. Человек имеет право чувствовать себя в чужом и враждебном мире. Такие современные писатели, как Альбер Камю, Жан-Поль Сартр и другие, часто говорили о страшной абсурдности бытия. Нас обступает нечто грозное, бесчеловечное, бессмысленное, абсурдное, и доверять ему невозможно. Холодный, мертвый или мертвящий мир. Правда, я оговорюсь: эти писатели, романисты, драматурги, философы выступали с позиции атеистического мировоззрения - это атеистический экзистенциализм и Сартра и Камю, - они как-то не заметили одну вещь. Когда они говорят, что мир абсурден, то есть бессмысленен, они это знают только потому, что в человека заложено противоположное понятие, понятие смысла. Тот, кто не знает, что такое смысл, не чувствует, никогда не поймет, что такое абсурд. Он никогда не возмутится против абсурда, никогда не восстанет против него, он будет с ним жить, как рыба в воде. И именно то, что человек восстает против абсурда, против бессмыслицы бытия, и говорит в пользу того, что этот смысл существует.

Древнее библейское провозвестие говорит нам о том, что мы можем совершить внутренний переворот и сказать бытию - да, довериться тому, что кажется страшным и грозным. И тогда через хаос, через абсурдность, через чудовищность жизни, как солнце через тучи, глянет око Божье, Бога, который имеет Личность, и Личность, отображенную в каждой человеческой личности. И контакт с Ним возможен как союз между подобными существами. Весь смысл человечества - это удивительная его аналогия с Тем, Кто создал мир. Чарльз Дарвин говорил, что хотя он воспринимает мир не механически, как процесс, все же, задумываясь над его сложностью, он не может понять: неужели слепая случайность смогла все это породить и не следует ли нам за всем этим видеть некий разум, в чем-то аналогичный, но безмерно превосходящий наш разум. И в ветхозаветной библейской религии, о которой мы с вами говорили, уже возникло понятие о вере-доверии. Не вере как некоем теоретическом, философском или религиозном убеждении, а вере как акте прорыва через мертвящую, абсурдную действительность, когда человек говорит Богу: я принимаю и внимаю. Так возник древний Завет между Богом и человеком, древний союз».

Мень А. Культура и духовное восхождение. М., 1992. С. 13, 14.

«Нет, от вопроса о смысле жизни нам - именно нам, в нашем нынешнем положении и духовном состоянии - никуда не уйти, и тщетны надежды подменить его какими-либо суррогатами, заморить сосущего внутри червя сомнения какими-либо иллюзорными делами и мыслями. Именно наше время таково - об этом мы говорили в книжке «Крушение кумиров», - что все кумиры, соблазнявшие и слепившие нас прежде, рушатся один за другим, изобличенные в своей лжи, все украшающие и затуманивающие завесы над жизнью ниспадают, все иллюзии гибнут сами собой. Остается жизнь, сама жизнь во всей неприглядной наготе, со всей своей тягостью и бессмысленностью, - жизнь, равносильная смерти и небытию, но чуждая покоя и забвения небытия. Та, на Синайский высотах поставленная Богом, через древний Израиль, всем людям и навеки задача: «Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие: избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое», - эта задача научиться отличить истинную жизнь от жизни, которая есть смерть, понять тот смысл жизни, который впервые вообще делает жизнь жизнью, то Слово Божие, которое есть истинный, насыщающий нас хлеб жизни, эта задача именно в наши дни великих катастроф, великой кары Божией, в силу которой разодраны все завесы и все мы снова «впали в руки Бога живого», стоит перед нами с такой неотвязностью, с такой неумолимо грозной очевидностью, что никто, раз ощутивший ее, не может уклониться от обязанности ее разрушения».

Франк С.Л. Духовные основы общества. М., 1992. С.153.

«Многим уже казалось, что человеческая жизнь - только сон, меня тоже не покидает это чувство. Я теряю дар речи, Вильгельм, когда наблюдаю, какими тесными пределами ограничены творческие и познавательные силы человека, когда вижу, что всякая деятельность сводится к удовлетворению потребностей, в свою очередь имеющих только одну цель - продлить наше жалкое существование, а успокоенность в иных научных вопросах - всего лишь бессильное смирение фантазеров, которые расписывают стены своей темницы яркими фигурами и привлекательными видами. Я ухожу в себя и открываю целый мир! Но тоже скорее в предчувствиях и смутных вожделениях, чем в живых полнокровных образах. И все тогда мутится перед моим взором, точно во сне улыбаясь миру.

Все ученейшие школьные и домашние учителя согласны в том, что дети не знают, почему они хотят чего-нибудь; но взрослые не лучше детей ощупью бродят по земле и тоже не знают, откуда пришли и куда идут, точно так же не видят в своих поступках определенной цели, и что ими так же управляют при помощи печенья, пирожного и розог, - с этим никто не хочет согласиться, а по моему разумению, это вполне очевидно.

Спешу признаться тебе, помня твои взгляды, что почитаю счастливцами тех, кто живет не задумываясь, подобно детям нянчится со своей куклой, одевает и раздевает ее и умильно ходит вокруг шкафа, куда мама заперла пирожное, а когда доберется до сладенького, то уплетает его за обе щеки и кричит: «Еще!» Счастливые созданья! Хорошо живется и тем, кто дает пышные названия своим ничтожным занятиям и даже своим страстишкам и преподносит их роду человеческому как грандиозные подвиги во имя его пользы и процветания.

Благо тому, кто может быть таким! Но если кто в смирении своем понимает, какая всему этому цена, кто видит, как прилежно всякий благополучный мещанин подстригает свой садик под рай, и как терпеливо даже несчастливец, сгибаясь под бременем, плетется своим путем и все одинаково жаждут хоть на минуту дольше видеть свет нашего солнца, - кто все это понимает, тот молчит и строит свой мир в самом себе и счастлив уже тем, что он человек. И еще тем, что, при всей своей беспомощности, в душе он хранит сладостное чувство свободы и сознание, что может вырваться из этой темницы, когда пожелает».

Толстой Л.Н. Цит. по книге:Мотылева Т.Л. Толстой читает Гете. Тула. 1982. С. 213, 214.

«Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная...

Воспитывался он вместе с меньшим братом. Меньшой не кончил и был выгнан из пятого класса. Иван же Ильич хорошо кончил курс. В правоведении уже он был тем, чем он был впоследствии всю свою жизнь: человеком способным, весело-добродушным и общительным, но строго исполняющим то, что он считал своим долгом; долгом же он считал своим все то, что считалось таковым наивысше поставленными людьми. Он не был заискивающим ни мальчиком, ни потом взрослым человеком, но у него с самых молодых лет было то, что он, как муха к свету, тянулся к наивысше поставленным в свете людям, усваивал себе их приемы, их взгляды на жизнь и с ними устанавливал дружеские отношения. Все увлечения детства и молодости прошли для него, не оставив больших следов; он отдавался и чувственности и тщеславию, и - под конец, в высших классах - либеральности, но все в известных пределах, которые верно указывало ему его чувство.

Были в правоведении совершены им поступки, которые прежде представлялись ему большими гадостями и внушали ему отвращение к самому себе в то время, как он совершал их; но впоследствии, увидав, что поступки эти были совершаемы и высоко стоящими людьми и не считались ими дурными, он не то чтобы признал их хорошими, но совершенно забыл их и нисколько не огорчался воспоминаниями о них.

Выйдя из Правоведения десятым классом и получив от отца деньги на обмундировку, Иван Ильич заказал себе платье у Шармера, повесил на брелоки медальку с надписью: «respice finem» (предвидь конец),.. и с новыми модными чемоданом, бельем, платьем, бритвенными и туалетными принадлежностями и пледом, заказанными и купленным в самых лучших магазинах, уехал в провинцию на место чиновника особых поручений губернатора, которое доставил ему отец.

В провинции Иван Ильич сразу устроил себе такое же легкое и приятное положение, каково было и его положение в Правоведении. Он служил, делал карьеру и вместе с тем приятно и прилично веселился; изредка он ездил по поручению начальства в уезды, держал себя с достоинством и с высшими и с низшими и с точностью и неподкупной честностью, которой не мог не гордиться, исполнил возложенные на него поручения, преимущественно по делам раскольников...

Так прослужил Иван Ильич пять лет, и наступила перемена по службе. Явились новые судебные учреждения; нужны были новые люди.

И Иван Ильич стал этим новым человеком.

Ивану Ильичу предложено было место судебного следователя, и Иван Ильич принял его, несмотря на то, что место это было в другой губернии и ему надо было бросить установившиеся отношения и устанавливать новые. Ивана Ильича проводили друзья, сделали группу, поднесли ему серебряную папиросочницу, и он уехал на новое место.

Судебным следователем Иван Ильич был таким же comme il faul’ным, приличным, умеющим отделять служебные обязанности от частной жизни и внушающим общее уважение, каким он был чиновником особых поручений. Сама же служба следователя представлял для Ивана Ильича гораздо более интереса и привлекательности, чем прежняя. В прежней службе приятно было свободной походкой в шармеровском вицмундире пройти мимо трепещущих и ожидающих приема просителей и должностных лиц, завидующих ему, прямо в кабинет начальника и сесть с ним за чай с папиросою; но людей, прямо зависящих от его произвола, было мало. Такие люди были только исправники и раскольники, когда его посылали с поручениями; и он любил учтиво, почти по-товарищески обходиться с такими, зависящими от него людьми, любил давать чувствовать, что вот он, могущий раздавить, дружески, просто обходится с ними. Таких людей тогда было мало. Теперь же, судебным следователем, Иван Ильич чувствовал, что все, все без исключения, самые важные самодовольные люди - все у него в руках, и что ему стоит только написать известные слова на бумаге с заголовком, и этого важного, самодовольного человека приведут к нему в качестве обвиняемого или свидетеля, и он будет, если он не захочет посадить его, стоять перед ним и отвечать на его вопросы...

Перейдя в новый город на место судебного следователя, Иван Ильич сделал новые знакомства, связи, по-новому поставил себя и принял несколько иной тон. Он поставил себя в некотором достойном отдалении от губернских властей, а избрал лучший круг из судейских и богатых дворян, живших с городе, и принял тон легкого недовольства правительством, и умеренной либеральной и цивилизованной гражданственности. При этом, нисколько не изменив элегантности своего туалета, Иван Ильич в новой должности перестал пробривать подбородок и дал свободу бороде расти, где она хочет.

После двух лет службы в новом городе Иван Ильич встретился со своей будущей женой...

Самый процесс женитьбы и первое время брачной жизни, с супружескими ласками, новой мебелью, новой посудой, новым бельем, до беременности жены прошло очень хорошо, так что Иван Ильич начинал уже думать, что женитьба не только не нарушит того характера жизни легкой, приятной, веселой и весьма приличной и одобряемой обществом, который Иван Ильич считал свойственным жизни вообще, но еще усугубит его. Но тут, с первых месяцев беременности жены, явилось что-то такое новое, неожиданное, неприятное, тяжелое и неприличное, чего нельзя было ожидать и от чего никак нельзя было отделаться.

Очень скоро, не далее как через год после женитьбы, Иван Ильич понял, что супружеская жизнь, представляя некоторые удобства в жизни, в сущности есть очень сложное и тяжелое дело, по отношению которого, для того чтобы исполнять свой долг, то есть вести приличную, одобряемую обществом жизнь, нужно выработать определенное отношение, как и к службе...

Так шла жизнь Ивана Ильича в продолжение семнадцати лет со времени женитьбы. Он был уже старым прокурором, отказавшимся от некоторых перемещений, ожидая более желательного места, когда неожиданно случилось одно неприятное обстоятельство, совсем было нарушившее его спокойствие жизни. <...> Раз он влез на лесенку, чтобы показать непонимающему обойщику, как он хочет драпировать, оступился и упал, но, как сильный и ловкий человек, удержался, только боком стукнулся об ручку рамы. Ушиб поболел, но скоро прошел...

Между тем неловкость эта стала увеличиваться и переходить не в боль еще, но в сознание тяжести постоянной в боку и в дурное расположение духа. Дурное расположение духа это все усиливаясь и усиливаясь стало портить установившуюся было в семействе Головиных приятность легкой и приличной жизни. После одной сцены, в которой Иван Ильич был особенно несправедлив и после которой он и при объяснении сказал, что он точно раздражителен, но что это от болезни, она сказала ему, что если он болен, то надо лечиться, и потребовала от него, чтобы он поехал к знаменитому врачу.

Он поехал... Доктор говорил: то-то и то-то указывает, что у вас внутри то-то и то-то; но если это не подтвердится по исследованиям того-то и того-то, то у вас надо предположить то-то и то-то. Если же предположить то-то, тогда... и т.д. Для Ивана Ильича был важен только один вопрос: опасно ли его положение или нет? Но доктор игнорировал этот неуместный вопрос. <...> Иван Ильич видел, что он умирает, и был в постоянном отчаянии.

В глубине души Иван Ильич знал, что он умрет, но он не только не привык к этому, но просто не понимал, никак не мог понять этого...

Он плакал о беспомощности своей, о своем ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости бога, об отсутствии бога.

«Зачем ты все это сделал? Зачем привел меня сюда? За что, за что так ужасно мучаешь меня?..»

Он и не ждал ответа и плакал о том, что нет и не может быть ответа. Боль поднялась опять, но он не шевелился, не звал. Он говорил себе: «Ну еще, ну бей! Но за что? что я сделал тебе, за что?»

Потом он затих, перестал не только плакать, перестал дышать и весь стал внимание: как будто он прислушивался не к голосу, говорящему звуками, но к голосу души, к ходу мыслей, поднимавшемуся в нем.

- Чего тебе нужно? - было первое ясное, могущее быть выражено словами понятие, которое он услышал. - Чего тебе нужно? - повторил он себе. - Чего? - не страдать. Жить, - ответил он.

И опять он весь предался вниманию такому напряженному, что даже боль не развлекала его.

- Жить? Как жить? - спросил голос души.

- Да, жить, как я жил прежде: хорошо, приятно.

- Как ты жил прежде: хорошо и приятно? - спросил голос. И он стал перебирать в воображении лучшие минуты своей приятной жизни. Но - странное дело - все эти лучшие минуты приятной жизни казались теперь совсем не тем, чем казались они тогда. Все - кроме первых воспоминаний детства. Там, в детстве, было что-то такое действительно приятное, с чем можно было жить, если бы оно вернулось. Но того человека, который испытывал это приятное, уже не было: это было как бы воспоминание о каком-то другом.

Как только начиналось то, чего результатом был теперешний он, Иван Ильич, так все казавшиеся тогда радости теперь на глазах его таяли и превращались во что-то ничтожное и часто гадкое.

И чем дальше от детства, чем ближе к настоящему, тем ничтожнее и сомнительнее были радости. Начиналось это с Правоведения. Там было еще что-то истинное хорошее: там было веселье, там была дружба. Там были надежды. Но в высших классах уже были реже эти хорошие минуты. Потом, во время первой службы у губернатора, опять появились хорошие минуты: это были воспоминания о любви к женщине. Потом все это смешалось, и еще меньше хорошего, и что дальше, то меньше.

Женитьба... так нечаянно и разочарование, и запах изо рта жены, и чувственность, притворство! И эта мертвая служба, и эти заботы о деньгах, и так год, и два, и десять, и двадцать - все то же. И что дальше, то мертвее. Точно равномерно я шел под гору, воображая что иду на гору, и ровно настолько из-под меня уходила жизнь... И вот готово, умирай!

Так что ж это? Зачем? Не может быть. Не может быть, чтоб так бессмысленна, гадка была жизнь? А если точно она так гадка и бессмысленна была, так зачем же умирать и умирать, страдая? Что-нибудь не так.

«Может быть, я жил не так, как должно?» - приходило ему вдруг в голову. «Но как же не так, когда я все делал как следует?» - говорил он себе и тотчас же отгонял от себя единственное разрешение всей загадки жизни и смерти как что-то совершенно невозможное.

«Чего же ты хочешь теперь? Жить? Как жить? Жить, как ты живешь в суде, когда судебный пристав провозглашает: «Суд идет!..» Суд идет, идет суд, - повторил он себе. - Вот он суд! Да я же не виноват! - воскликнул он со злобой. - За что?» И он перестал плакать и, повернувшись лицом к стене, стал думать все об одном и том же: зачем, за что весь этот ужас?

Но сколько он ни думал, он не нашел ответа. И когда ему приходила, как она приходила ему часто, мысль о том, что все это происходило оттого, что он жил не так, он тотчас вспоминал всю правильность своей жизни и отгонял эту странную мысль.

Прошло еще две недели. Иван Ильич уже не вставал с дивана. Он не хотел лежать в постели и лежал на диване. И, лежа почти все время лицом к стене, он одиноко страдал все те же не разрешающиеся страдания, и одиноко думал все ту же не разрешающуюся думу...

И вдруг ему стало ясно, что-то, что томило его и не выходило, то вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. «Как хорошо и как просто, - подумал он. - А боль? - спросил он себя. - Ее куда? Ну-ка, где ты, боль?»

Он стал прислушиваться.

«Да вот она. Ну что ж, пускай боль».

«А смерть? Где она?»

Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.

Вместо смерти был свет.

- Так вот что! - вдруг вслух проговорил он. - Какая радость!

Для него все это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась еще два часа. В груди его клокотало что-то; изможденное тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье.

- Кончено! - сказал кто-то над ним.

Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть, - сказал он себе. - Ее нет больше». Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».

Толстой Л.Н. Смерть Ивана Ильича. Ленинград. 1983. С. 121, 172.

«Вот как бывает... Вчера видел человека, обедал с ним по соседству, потом курили в курилке... У него больное сердце, ему тоже не надо бы курить, но русский человек как-то странно воспринимает эти советы врачей насчет курева: слушает, соглашается, что — да, не надо бы... И спокойно курит. Мы про это курево много толкуем в курилке — иронизируем.

— Не пей, не кури, — насмешливо говорит какой-нибудь закоренелый язвенник, — а чего же тогда остается? Тут чуть не хором все:

— По одной доске ходи — на цыпочках!

— Смоли да к стенке станови.

— А если я вот с таких вот лет втянулся в эту гадость?! Куда я теперь без этого?

Наговоримся так, накуримся всласть, и пойдут разговоры в сторону от курева, в жизнь вообще: разные случаи вспоминаются, разные смешные истории... А иногда и не смешные. Один был — сухонький, голубоглазый, все покашливал... А покашливал очень нехорошо: мелко, часто — вроде прокашляется, а в горле все посвистывает, все что-то там мешает ему, и никак он не может вздохнуть глубоко и вольно. Когда он так покашливал, на него с сочувствием поглядывали, но старались, чтобы он не заметил этого сочувствия — он не нуждался в нем. Один раз он отматерил какого-то в полосатой шелковой пижаме. Тот вылетел с сострадательным поучением:

— Вам бы не надо курить-то...

— А чего мне надо? — спросил тот, глядя серьезно на полосатого.

— Ну, как?.. Не знаю, чего надо, но курить...

— Не знаешь, тогда не вякай, — просто сказал больной человек с синими глазами. — А то много вас — с советами... — И он еще сказал полосатому несколько разных слов — выругался, но ругался беззлобно, не грязно — получилось больше, что он всю жизнь свою целиком отматерил — за все, и за то, что под конец пришлось еще сидеть и вот так «кафыкать» и терпеливо ждать. Но он же и понимал, что жизнь его, судьба, что ли, — это нечто отдельное от него, чем он управлять не может, поэтому злиться тут бессмысленно, и он не злился. Он рассказал, например:

— Пришел с войны, из госпиталя, тут — никого: мать померла в войну, так, брата убило, отец еще до войны помер. А домишко, какой был, сломали: какую-то площадку надо было оборудовать для обороны... под Москвой здесь... Так? А я на костылях — одна нога по земле волокется. Нанялся лед на реке рубить. Костыли вот так вот зажму под мышки, ногу эту неподвижную — назад, чтоб по ей топором не тяпнуть, упру костыли в ямки, наклонюсь — и долбаю, пока в глазах не потемнеет. А потом — сижу: костыли под зад, чтоб ко льду не примерзнуть — и тоже... А жил у сторожихи одной, у старушки. У ей у самой-то... с тамбур жилья, но уж... куда тут деваться. На полу спал, из двери — по полу — холод тянет. Маленько сосну с вечера, а часа в три просыпаюсь от холода, иду забор потихоньку тревожить: доски три оторву — и в камелек. А она, сторожиха-то — так: глянет выйдет и снова к себе. Один раз проснулся — ее нету. Я оделся и покостылял к забору... Только оторвал одну доску, слышу — бах! Аж щепки полетели от забора у меня над головой — дробью саданула... — Рассказывая это, синеглазый все покашливал, и это делало рассказ его жутким. А тут он, как дошел до этого места, когда бабка шарахнула в него сослепу, тут он засмеялся — хотел, чтоб это выглядело забавно и мы бы тоже посмеялись. Но — засмеялся и закашлялся и так, покашливая и посмеиваясь, досказал:

— Я кричу: Глебовна, ить я это! Ну, услышала голос, узнала... Чуток бы пониже взяла, аккурат бы в голову угодила. Я, говорит, думала, лезет кто. А чего там брать! Эти... заводы-то демонтировали и свозили, и валили пока в кучу — железо...

— Ну да, у ней же инструкция!

— Конечно. Стрелять еще умела!..

— Она боевая была старуха, — продолжал синеглазый весело, довольный, что заинтересовал своим рассказом; он вовсе не жаловался. — Много мне порассказывала ночами, пока, бывало, у камелька-то сидим. А уж к весне мне общежитие дали — легче стало.

— Ну, и нога, наверно, стала подживать.

— Ногу я еще года полтора после этого... Главно, болеть не болит, а двигать ей не могу.

— Это многие тогда так, года по три с костылями ходили.

— Да...

Накануне он мне рассказал анекдот. Он любил слушать анекдоты, смеялся потихоньку, когда в курилке рассказывали, но сам, я не слышал, чтоб рассказывал всем. А тут мы ждали очередь к телефону, он меня притиснул в уголок и торопливо, неумело рассказал:

— Ворона достала сыр, так, села на ветку — и хочет уже его... это... клевать. Тут лиса: спой. А ворона ей:

а ху-ху не хо-хо? Зажала сыр под крыло и говорит: теперь давай потолкуем. Тогда лиса...

Тут подошла его очередь звонить.

— Вам, — сказали ему.

Он скоренько сунул монетку в узенький ротик телефона-автомата и стал набирать номер. Он еще машинально улыбался, думая, наверно, о вороне, которая натянула нос хитрой лисе.

А потом я звонил... Я говорил, а краем глаза видел синеглазого: он ждал меня, чтобы досказать анекдот. Смотрел на меня и заранее опять улыбался своими невыразимо прекрасными, печальными глазами. Но тут его куда-то позвала сестра. Он ушел.

Этой же ночью он умер.

Я проснулся от торопливых шагов в коридоре, от тихих голосов многих людей... И почему-то сразу кольнуло в сердце: наверно, он. Выглянул из палаты в коридор — точно: стоит в коридоре такой телевизор, возле него люди в белых халатах, смотрят в телевизор, некоторые входят в палату, выходят, опять смотрят в телевизор. А там, в синем, как кусочек неба, квадрате прыгает светлая точка... Прыгает и оставляет за собой тусклый следок, который тут же и гаснет. А точечка-светлячок все прыгает, дрыгает... То высоко прыгнет, а то чуть вздрагивает, а то опять подскочит и следок за собой вытянет. Прыгала-прыгала эта точечка и остановилась. Люди вошли в палату, где лежал... теперь уж труп; телевизор выключили. Человека не стало. Всю ночь я лежал потом с пустой душой, хотел сосредоточиться на одной какой-то главной мысли, хотел — не понять, нет, понять я и раньше пытался, не мог — почувствовать хоть на миг, хоть кратко, хоть как тот следок тусклый, — чуть-чуть бы хоть высветлилось в разуме ли, в душе ли: что же это такое было — жил человек... Этот и вовсе трудно жил. Значит, нужно, что ли, чтобы мы жили? Или как? Допустим, нужно, чтобы мы жили, но тогда зачем не отняли у нас этот проклятый дар — вечно мучительно и бесплодно пытаться понять: «А зачем все?» Вон уж научились видеть, как сердце останавливается... А зачем все, зачем! И никуда с этим не докричишься, никто не услышит. Жить уж, не оглядываться, уходить и уходить вперед, сколько отмерено. Похоже, умирать-то — не страшно».

Шукшин В. Собр. соч.: В 6 тт. Т. 3. (Жил человек). М., 1993. С. 393, 396.

–Что поделаешь? Надо же как-то жить. Граф прерывисто вздохнул.

–я так и думал. И все же лучше было бы не жить. Я все чаще думаю об этом. После такой молодой и такой горячей юности–старость, которая пахнет псиной. Смилуйся. Боже, над теми кто служит дьяволу, кто хоть словом, хоть молчанием помогает ему… разве это дворяне? Ни стыда, ни чести. Все равно кого хвалить, все равно перед кем извиняться на брюхе, все равно перед кем каяться во вчерашних подлостях, а сегодня совершать новые, чтобы завтра было в чем каяться перед другими.

Короткевич. В. Колосья под серпом твоим (перевод с бел.

Л. Сосновская). Роман в 2-х книгах. Мн. 1998. С.97.

Шла война погибали сотни тысяч людей отдельная человеческая жизнь казалось потеряла свою привычную ценность и определялась лишь мерой того вреда который она наносила врагу. И тем не менее являясь сам солдатом и каждую секунду рискуя головой, Волошин не мог не чувствовать, что все таки самое ценное на войне – жизнь человека. И чем больше в человеке подлинно человеческого, тем важнее для него и своя личная жизнь, и жизнь близких ему людей. И в то время как бы ни была ценна жизнь есть на свете вещи, более ценные, чем она, даже не вещи, а понятия, переступив, однако, через которые человеческая жизнь в одночасье теряла смысл, делалась предметом позора, а может быть, и камнем для себя самой.

Быков В. "Пойти и не вернуться". Повести. Минск.. 1979.

С. 119. (Повесть " Его батальон").

Терпение и чувство долга

«Он примирился с жизнью и не делал себе по отношению к ней никаких иллюзий. Для него ее смысл был не в личном счастье, а исполнении своего долга. Он сам говорит: «Жизнь только того не обманывает, кто не размышляет о ней и, ничего от нее не требуя, спокойно принимает ее немногие дары и спокойно пользуется ими. Надо идти вперед пока можно, а подкосятся ноги - сесть близ дороги и глядеть на проходящих без зависти и досады: и они далеко не уйдут». И в другом месте: «Отречение, отречение постоянное - вот ее тайный смысл, ее разгадка: не исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны не были, - исполнение долга, вот о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя целей, железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего поприща». (Тургенев).

Кони А.Ф. Памяти Тургенева // Его же. Воспоминания о писателях. М., 1989. С. 112

«Я отправился по этой тропинке; дошел до пасеки. Рядом с нею стоял плетеный сарайчик, так называемый амшиник, куда ставят улья на зиму. Я заглянул в полуоткрытую дверь: темно, тихо, сухо; пахнет мятой, мелиссой. В углу приспособлены подмостки, и на них, прикрытая одеялом, какая-то маленькая фигура... Я пошел было прочь...

Барин, а барин! Петр Петрович! - послышался мне голос, слабый, медный и сиплый, как шелест болотной осоки.

Я остановился.

Петр Петрович! Подойдите, пожалуйста! - повторил голос. Он доносился до меня из угла с тех, замеченных мною, подмостков.

Я приблизился - и остолбенел от удивления. Передо мною лежало человеческое существо, но что это было такое?

Голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая - ни дать ни взять икона старинного письма; нос узкий, как лезвие ножа; губ почти не видать - только зубы белеют и глаза, да из под платка выбиваются на лоб жидкие пряди желтых волос. У подбородка, на складке одеяла, движутся, медленно перебирая пальцами, как палочками, две крошечных руки тоже бронзового цвета. Я вглядываюсь попристальнее: лицо не только не безобразное, даже красивое - но страшное, необычайное. И тем страшнее кажется мне это лицо, что по нем по металлическим его щекам, я вижу - силится... силится и не может расплыться улыбка.

Вы меня не узнаете барин? - прошептал опять голос; он словно испарялся из едва шевелившихся губ. - Да и где узнать! Я Лукерья... помните, что хороводы у матушки у вашей в Спасском водила... помните я еще запевалой была?

Лукерья! - воскликнул я. Ты ли это? Возможно ли?

Да, барин, - я. Я - Лукерья.

Я не знал, что сказать, и как ошеломленный глядел на это темное, неподвижное лицо с устремленными на меня светлыми и мертвенными глазами. Возможно ли? Эта мумия - Лукерья, первая красавица во всей нашей дворне, высокая, полная, белая, румяная, хохотунья, плясунья, певунья! Лукерья, умница Лукерья, за которою ухаживали все наши молодые парни, по которой я сам втайне вздыхал, я - шестнадцатилетний мальчик!

Помилуй, Лукерья, - проговорил я наконец, - что это с тобой случилось?

А беда такая стряслась! Да вы не побрезгуйте, не погнушайтесь несчастием моим, - сядьте вон на кадушечку, поближе, а то вам меня не слышно будет... вишь я какая голосистая стала!.. Ну, уж и рада же я, что увидала вас! Как это вы в Алексеевку попали?

Лукерья говорила очень тихо и слабо, но без остановки...

И так ты все лежишь да лежишь? - спросил я опять.

Вот так и лежу, барин, седьмой годок. Летом-то я здесь лежу, в этой плетушке, а как холодно станет - меня в предбанник перенесут. Там лежу...

И не скучно, не жутко тебе, моя бедная Лукерья?

А что будешь делать? Лгать не хочу - сперва очень томно было; а потом привыкла, обтерпелась - ничего; иным еще хуже бывает.

Это каким же образом?

А у иного и пристанища нет! А иной - слепой или глухой! А я, слава Богу, вижу прекрасно и все слышу, все. Крот под землею роется - я и то слышу. И запах я всякий чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый! Гречиха в поле зацветет или липа в саду - а мне и сказывать не надо: я первая сейчас слышу. Лишь бы ветерком оттуда потянуло. Нет, что Бога гневить? - многим хуже моего бывает. Хоть бы то взять: иной здоровый человек очень легко согрешить может; а от меня сам грех отошел. Намеднись отец Алексей, священник, стал меня причащать, да и говорит: «Тебя мол, исповедовать нечего: разве ты в твоем состоянии согрешить можешь?» Но я ему ответила: «А мысленный грех, батюшка? - Ну, - говорит, а сам смеется, - это грех не великий».

Да я, должно быть, и этим самым, мысленным грехом не больно грешна, - продолжала Лукерья, - потому я так себя приучила: не думать, а пуще того - не вспоминать. Время скорей проходит.

Я, признаюсь, удивился:

Ты все одна да одна, Лукерья; как же ты можешь помешать, чтобы мысли тебе в голову не шли? Или ты все спишь?

Ой, нет, барин! Спать-то я не всегда могу. Хоть и больших болей у меня нет, а ноет у меня там, в самом нутре, и в костях тоже; не дает спать как следует. Нет... а так лежу я себе, лежу-полеживаю - и не думаю; чую, что жива, дышу - и вся я тут. Смотрю, слушаю. Пчелы на пасеке жужжат да гудят; голубь на крышу сядет и заворкует; курочка-наседочка зайдет с цыплятами крошек поклевать; а то воробей залетит или бабочка - мне очень приятно...

А то я молитвы читаю, - продолжала, отдохнув немного, Лукерья. - Только немного я знаю их, этих самых молитв. Да на что я стану Господу Богу наскучать? О чем я Его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал Он мне крест - значит, меня Он любит. Так нам велено это понимать. Прочту «Отче наш», «Богородицу», акафист «Всем скорбящим» - да и опять полеживаю себе безо всякой думочки. И ничего!..

Вот вы, барин, спрашивали меня, - заговорила опять Лукерья, - сплю ли я? Сплю я, точно, редко, но всякий раз сны вижу, - хорошие сны! Никогда я больной себя не вижу: такая я всегда во сне здоровая да молодя... Одно горе: проснусь я - потянуться хочу хорошенько - ан я вся как скованная. Раз мне какой чудный сон приснился! Хотите, расскажу вам? - Ну слушайте. - Вижу я, будто стою я в поле, а кругом рожь, такая высокая, спелая, как золотая!.. И будто со мной собачка рыженькая, злющая-презлющая - все укусить меня хочет. И будто в руках у меня серп, и не простой серп, а самый как есть месяц, вот когда он на серп похож бывает. И этим самым месяцем должна я эту рожь сжать до чиста. Только очень меня от жары растомило, и месяц меня слепит, и лень на меня нашла; а кругом васильки растут да такие крупные! И все ко мне головками повернулись. И думаю я: нарву я этих васильков; Вася прийти обещался - так вот я себе венок сперва совью; жать-то я еще успею. Начинаю я рвать васильки, а они у меня промеж пальцев тают да тают, хоть ты что! И не могу я себе венок свить. А между тем я слышу - кто-то уж идет ко мне, близко таково, и зовет: Луша! Луша!.. Ай, думаю, беда - не успела! Все равно, надену я себе на голову этот месяц заместо васильков. Надеваю я месяц, ровно как кокошник, и так сама сейчас вся засияла, все поле кругом осветила. Глядь - по самым верхушкам колосьев катит ко мне скорехонько - только не Вася, а сам Христос! И почему я узнала, что это Христос, сказать не могу, - таким Его не пишут, - а только Он! Безбородый, высокий, молодой, весь в белом, - только пояс золотой, - ручку мне протягивает. «Не бойся, говорит, невеста моя разубранная, ступай за мною; ты у меня в царстве небесном хороводы водить будешь и песни играть райские». И я к Его ручке как прильну! Собачка моя сейчас меня за ноги... но тут взвились! Он впереди... Крылья у Него по всему небу развернулись, длинные как у чайки, - и я за Ним! И собачка должна отстать от меня. Тут только я поняла, что эта собачка - болезнь моя, и что в царстве небесном ей уже места не будет...

Лукерья вдруг как-то глухо кашлянула, охнула...

Ты много говоришь, заметил я ей, - это может тебе повредить.

Правда, - прошептала она едва слышно, - разговорке нашей конец; да куда ни шло! Теперь, как вы уедете, намолчусь я вволю. По крайности, душу отвела...

Я стал прощаться с нею, повторил ей мое обещание прислать ей лекарство, попросил ее еще раз хорошенько подумать и сказать мне - не нужно ли ей чего?

Ничего мне не нужно; всем довольна, слава Богу, - с величайшим усилием, но умиленно произнесла она. -Дай Бог всем здоровья! А вот вам бы, барин, матушку вашу уговорить - крестьяне здешние бедные - хоть бы малость оброку с них она сбавила! Земли у них недостаточно, угодий нет... Они бы за вас Богу помолились... а мне ничего не нужно - всем довольна...

В тот же день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с хуторским десятским. Я узнал от него, что ее в деревне прозвали «Живые мощи», что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб. «Сама ничего не требует, а напротив - за все благодарна; тихоня, как есть тихоня, так сказать надо. Богом убитая, - так заключил десятский,- стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например, осуждать ее - нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»

Тургенев И.С. Записки охотника. (Живые мощи) М., 1985. С. 229, 238.

О смирении

«Пред иною мыслью станешь в недоумении, особенно видя грех людей, и спросишь себя: «Взять ли силой али смиренною любовью?» Всегда решай: «Возьму смиренною любовью». Решиться так раз навсегда, и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное - страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего. На всяк день и час, на всякую минуту ходи около себя и смотри за собой, чтоб образ твой был благолепен. Вот ты прошел мимо малого ребенка, прошел злобный, со скверным словом, с гневливою душой; ты и не приметил, может ребенка-то, а он видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может, в его беззащитном сердечке остался. Ты и не знал сего, а может быть, ты уже тем в него семя бросил дурное, и возрастет оно, пожалуй, а все потому, что ты не уберегся пред дитятей, потому что любви осмотрительной, деятельной не воспитал в себе».

Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30 тт. Т. 14. Братья Карамазовы. С. 289, 290.

«Нет ни одного человеческого преимущества - силы, красоты, богатства, звания, учености, просвещения, даже доброты, которые при отсутствии смирения не уничтожались бы и не превращались бы из преимуществ и хороших качеств в отталкивающие свойства. Нет ничего противнее человека, кичащегося своим богатством, званием, умом, просвещением, ученостью, добротой. Люди желают быть любимыми людьми, знают, что гордость отталкивает людей, и все-таки не могут быть смиренны. Отчего это? Оттого, что смирение не может быть усвоено отдельно. Смирение есть последствие перенесения человеком своих желаний из области вещественной в область духовную».

Толстой Л.Н. Путь жизни. Тольятти. 1995. С. 213.

«Не думайте, что если вам встретится подлинно смиренный человек, вы распознаете в нем то, что в наши дни люди принимают за смирение: он не будет вкрадчивым и елейным, не будет говорить о своем ничтожестве. Вероятно, он на вас произведет впечатление человека веселого и умного, живо интересующегося тем, что вы говорили ему. Если он вам не понравится, то только потому, что вы почувствуете легкую зависть к человеку, который так легко радуется жизни. Он, этот человек, не будет думать о смирении, он вообще не будет думать о себе.

Если кто-то желает стать смиренным, я полагаю, что могу подсказать ему, как сделать первый шаг. А первый шаг - это осознать свою гордость. И шаг этот самый важный. Во всяком случае, прежде этого вообще ничего нельзя сделать. Если вы думаете, что вы не тщеславны, значит, на самом деле вы тщеславны».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990.

С. 129.

«Смирение есть внутреннее просветление духовного существа человека, вольная, свободная победа над всякой гордыней самоутверждения, над всякой злобой нашей низшей стихии. Смирение есть путь к новому рождению, перенесение центра тяжести жизни извне в глубину. Смирение совсем не есть внешняя покорность, внешнее подчинение своей воли чужой воле. Смирение, как религиозный факт, совсем не походит на покорность и подчинение членов коммунистической партии партийной дисциплине и центральному комитету партии. В этой покорности и подчинении природа человеческая остается неизменной, старой и отношения между человеком и той силой, которой он подчинен, остаются ветхими отношениями. В подлинном же смирении изменяется и просветляется природа человека. Смирение есть акт человека, направленный на самого себя, и оно предполагает великое напряжение свободы духа. Смирение есть путь освобождения от власти внешнего, чуждого, насилующего человека, обретение освобожденности духа, отреченности от власти порабощающих стихий, внутренней свободы от зла жизни. Рабье понимание смирения есть искажение христианства и извращение духовного пути. Смирение есть приобретение духовного мира, единение с высшими духовными силами, а не рабья покорность, всегда основанная на отсутствии этого мира и единения, на разрыве и отчуждении. Смирить свою волю значит проявить величайшую свободу, освободить свою волю от власти темных стихий. Смирение есть один из путей свободы».

Бердяев Н.А. Философия свободного духа. М., 1994. С. 106, 107.

Доброта и милосердие

«Доброта, доброта - вот что главное!» Она была написана на его обрамленном раннею густою сединою лице, от которого веяло светом и теплом. И осуществлял он эту доброту с трогательною стыдливостью, скрывая по возможности от тех, кому творил добро, свою в их пользу жертву временем, деньгами, тягостными хлопотами. Вот почему он часто сам нуждался в необходимых средствах и вынужден был работать даже в преклонные годы по вечерам, отдавая все дневные часы на выслушивание жалоб на судьбу, просьб о помощи и бездарных сочинений многих посетителей и посетительниц, из которых некоторые потом на него же и клеветали, подобно той кропательнице фельетонов, которая печатно заявляла, что Тургенев принимал в ней живое участие в Париже, чтобы выпытывать у нее темы для своих сочинений. Он писал друзьям и в редакции близких ему журналов и газет, рекомендуя им начинающих авторов, невольно преувеличивая, движимый желанием помочь, сомнительные достоинства их произведений, - прибегал к «pia fraus» (благочестивой лжи), выдавая особо нуждавшимся между ними деньги, якобы полученные за их принятые для печати труды, умоляя редакции «не выдать его», - ездил к знаменитому парижскому врачу, чтобы уплатить ему крупный гонорар за лечение бедной больной девушки, уверив последнюю, что ей следует платить лишь несколько франков, - назначил всю плату за исполнение своих драматических произведений нуждавшейся жене своего приятеля, - отдавал свои, довольно крупные, произведения в разные благотворительные сборники - и т.д. Умея соединять объективную справедливость с милосердием, он находил, - в своей жизни осуществляя это, - что человеку следует научиться, при виде действительного падения или слабости собрата, сочувствовать ему и помогать без тайного самоуслаждения собственной силой, со всяческим смирением и пониманием естественности, почти неизбежности вины». ( О Тургеневе)

Кони А.Ф. Воспоминания о писателях. М., 1989.

С. 132, 133

«Хотя естественное чувство симпатии к людям следует поощрять в себе, ошибкой было бы думать, что для взращивания в своей душе милосердия следует изо всех сил заставлять себя чувствовать расположение. Некоторые люди наделены холодным темпераментом. Возможно, в этом их несчастье, но это не больший грех, чем плохое пищеварение. Однако, такой темперамент не лишает их возможности и не избавляет их от обязанности учиться милосердию. Общее для всех правило чрезвычайно просто: не теряйте времени, размышляя, любите ли вы своего ближнего. Поступаете так, как будто вы его любите. Как только вы станете так поступать, вам откроется один из важнейших секретов: ведя себя так, как будто вы любите другого, вы постепенно действительно начнете любить его. Если вы оскорбите человека, который вам не нравится, вы обнаружите, что он стал вам еще противнее, если вы окажете ему услугу, вы увидите. Что ваша неприязнь к нему уменьшилась. Правда, в этом правиле есть исключение: если вы оказали услугу не для того, чтобы угодить Богу и последовать закону милосердия, а ради того, чтобы показать, какой вы славный и не злопамятный. Чтобы заставить этого человека чувствовать себя вашим должником, а затем ожидать от него благодарности, боюсь вас ждет разочарование (люди не так глупы: они очень остро чувствуют, когда что-то делается из расчета и напоказ). Зато каждый раз, когда мы делаем добро другому только потому, что этот другой - тоже человек, созданный (как мы с вами) Богом, мы учимся любить его чуть больше, или, во всяком случае, чуть меньше не любить».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990. С. 131, 132.

«Так легко связаться поверхностно с человеком и развязаться – и так бывает страшно связаться с чужим горем навсегда А если по-настоящему услышать измученную душу, если один раз заглянуть в глаза человека, в которых живет все его горе, вся его надежда, вся радость его жизни, все, -- уже не уйти от этого; и мы этого так боимся! Для того, чтобы быть в состоянии слышать и видеть, надо отречься от себя, надо быть готовым никогда уже от этого человека не освободиться, надо быть готовым отозваться на этого человека целостно, его принять до конца, хоты бы он и растерзал нашу душу, растерзал нашу жизнь. Можно это делать с радостью, когда человек нам так дорог, как мы сами себе не дороги; можно это делать тоже подвигом, отказываясь от себя, заставляя в себе молчать все то, что преградой служит между нами и братом, ближним, человеком. Это бывает страшно, это бывает мучительно; бывают мгновения, когда хотелось бы вырваться из этого плена – но надо оставаться верным, продолжать быть верным».

Антоний Сурожский. Беседы о вере и Церкви.

Интербук. М., 1991. С.153, 154.

Мирская слава

«Единственная честь, к которой надлежит стремиться христианину, - снискать не человеческую похвалу, а Божью.

Вообще, что может быть глупее, чем судить о себе в зависимости от мнения людишек? Они готовы когда им угодно лишить тебя чести, которую сами тебе оказали, и обесславить тебя, только что прославленного. Поэтому ничего нет глупее, чем прыгать от радости при таких почестях, когда они тебе выпадают на долю, или хмуриться, когда тебя их лишают...

Навсегда утверди в своей душе пример Христа, Главы твоей. Был ли кто в представлении века того бесславнее, презреннее, более Него покрыт позором? Как бежал Он даже от обещанных почестей, Он, Который был больше любой почести! Как посмеялся Он над ними, сев на осла! Как осудил Он их, покрытый багряницей, в терновом венце! Какую бесславную смерть избрал! Но кем пренебрег мир, того прославил Отец. Да будет слава твоя во кресте Христовом, в котором и спасение твое. Зачем тебе человеческие почести, если тебя не примет и отвергнет Бог...».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина. С. 209, 210.

«... Нямецкий монастырь задыхался от наплыва мирян. Внутри обоих храмов теснота была такая, что гасли свечи и лампады <...> Отец Паисий, служивший вместе с митрополитом в главном соборе, выглядел в этой массе народа маленьким, жалким, растерянным. Он всю жизнь страдал бессонницей, а теперь к ней прибавились еще и хлопоты, связанные с вознесением. В конце концов вся эта суета привела к тому, что старец потерял молитву. Для отца Паисия это было трагедией. Тысячи томов священных книг, горы великих истин, моря поэзии, крылатых слов и изречений - все это теперь проносилось мимо, ибо душа, как выжженная солнцем пустыня, не принимала в себя ни единого зернышка, а если оно случайно туда попадало, все равно толку никакого <...>

Братья во Христе! - возвестил по окончании литургии митрополит. - Я благодарен Богу, что сподобился сегодня служить в этом храме вместе с истинным апостолом, гордостью нашей церкви, земляком нашим, отцом Паисием Величковским. Наша императрица Екатерина Великая, священный Синод совместно с командованием русской армии передали через меня слова отеческого любвеобилия отцу Паисию за его долгую и верную службу, за сподвижничество и верность христианскому духу. Как экзарху молдавской церкви мне доставляет особую радость наградить отца Паисия золотым крестом и вместе с Божьей благодатью возвысить его в сан архимандрита.

Нямец воссиял - вот она, наша вера, вот оно, наше достоинство! Под неумолкавший гул колоколов в обоих храмах единым дыханием взорвалось «Верую». Пели хоры, пели прихожане и монахи, стиснутые тесным двориком, пели нищие и богомольцы на площади, пели кучера, оставленные при каретах, пели пастухи на склонах холмов, пели из той дальней дали, откуда Нямецкий монастырь был еле виден, а колокола его еле слышны, и единственный, кто не пел, был сам отец Паисий.

Он не пел по той простой причине, что его уже не было в храме. С быстротой и проворством, какого вряд ли можно было от него ожидать, он покинул службу и, выйдя через боковую дверь, низко опустив седую грешную голову, с трудом протискивался сквозь поющую толпу...

Господи! Они хотят отнять у меня все мои страдания, все мои долгие поиски путей к Тебе, всю радость общения с Тобой, опорочив все это шумным вознаграждением. Господи, дай мне крепость духа, изначальную Твою чистоту, освяти меня разумом вечного покоя...

После «Верую» внутри храмов так же как и внутри самого монастыря наступила долгая, загадочная пауза. По лицам блуждало удивление: всем было ясно, что произошла какая-то заминка, а какая именно - никто не знал. Пошептались в алтарях, обменялись удивленными взглядами, и вот по коридору и галереям расходятся торопливые шаги монашеской братии. Прервав молитву на полуслове, отец Паисий поднялся с пола, вошел в келью и запер за собою дверь.

Тем временем депутация монахов громыхает по деревянному настилу коридора, вот она все ближе и ближе. Постояли в растерянности в приемной, потом осторожно потянули ручку двери.

Ну, чего стали? - сердито спросил страдавший одышкой и потому шедший сзади боярин Мовилэ.

Заперто, - ответил белый как лунь монах и, приладившись к щелке дверей, долго и подслеповато вглядывался в келью старца.

Ну, чего он там?

Молится. Чистая, святая душа! - умильно сообщил белоголовый монах, не отходя от замочной скважины.

Боярин был вне себя от возмущения.

Святые отцы, да вы в своем уме? Обалдели тут на мамалыге в постном супе! Наша бедная Молдавия раздавлена, она разорена, она не в силах без посторонней помощи оторвать голову от земли! И тут такая удача! Великая держава, спасительница наша, протягивает нам руку. Она находит возможным наградить и возвысить старца нашей обители, тем самым как бы оказывая честь нашему монастырю, нашей вере, нашей стране. И что же мы? Как дикари убегаем из храма прямо в золотых ризах? Не поклонившись, не приняв дара, не поцеловав руку дарующего?!

Белоголовый отец Онуфрий, сидевший на полу у замочной скважины и... оскорбленный обвинениями боярина, сказал:

Простите меня, но эти дела так не делаются... Мы собирали его для божественной литургии, а не для того, чтобы вешать на нем награды...

Глупые вы люди, когда же еще награждать духовных лиц, как не на праздничных службах?

На праздничных, но предуведомив, испросив заранее позволения.

Да что отцу Паисию это архимандритство - камень на шее, что ли? Ну получил и забыл. И с той же ноги топай себе дальше.

С той ноги уже не получится.

Почему?

Потому что предметы отличия гнут нас к земле, к ее богатствам, к ее славе, а мы дали обет служить небесам».

Друцэ И. Белая церковь. М., 1990. С. 194, 198.

«Господи, подумал я, куда докатился мир творений рук Твоих! Разве жизнь, отданная добру и милосердию, не есть уже само по себе свидетельство служения Тебе? Разве это служение нуждается еще и в присвоении особого чина? И если для Твоих служителей Твой завет человеколюбия есть только слово, но не есть дело, то не рискуют ли храмы Твои превратиться в залы для демонстрации искусства хорового пения с частыми переодеваниями священников в золоченные ризы времен византийских императоров?!»

Друцэ И. Самаритянка. М., 1989. С. 35, 36.

«Все, что в мире, есть похоть плоти, или похоть зрения, или гордость жизни, похоть плотская, и похоть очей, и гордость житейская (1 Иоанна 2.16). несчастна земля проклятия, скорее опаляемая, чем орошаемая этими тремя огненными реками! Счастливы те, которые среди этих потоков не погружаются в них, не дают им увлекать себя, но крепко держатся - не стоя, а сидя в низкой и прочной ладье, из которой они никогда не поднимаются до рассвета; но мирно отдохнув в ней, простирают руки к имеющему поднять их, поставить на ноги и укрепить на ступенях священного Иерусалима, где они уже безопасны от ударов и нападений гордости. До тех пор же они плачут не от сожаления о гибели преходящий вещей, увлекаемых потоками, но от воспоминания о своей дорогой отчизне, небесном Иерусалиме, о котором непрестанно воздыхают в своем продолжительном из него изгнании!»

Блез Паскаль. Мысли. М., 1994. С. 248.

О гордости

«О гордости же сатанинской мыслю так: трудно нам на земле ее и постичь, а потому столь легко впасть в ошибку и приобщиться ей, да еще полагая, что нечто великое и прекрасное делаем. Да и многое из самых сильных чувств и движений природы нашей мы пока на земле не можем постичь. Не соблазняйся и сим и не думай, что сие в чем-либо может тебе служить оправданием, ибо спросит с тебя судия вечный то, что ты мог постичь, а не то, чего не мог; сам убедишься в том, ибо тогда все узришь правильно и спорить уже не станешь».

Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30 тт. Т. 14. Братья Карамазовы. С. 290.

«Ты не возгордишься душой, если испытаешь самого себя, если все, что есть в тебе великого, красивого и прекрасного, станешь считать даром Божиим, а не собственным своим добром и, напротив, если все низкое, грязное, плохое отнесешь только к себе одному. Если ты вспомнишь, каким ты родился, каким голым, беспомощным, неразумным, сколь достойным жалости появился ты на этот свет; скольким болезням, случайностям, бедствиям было предоставлено несчастное твое тело, какая малость способна внезапно уничтожить этого огромного великана, раздувающегося от чрезмерной заносчивости!»

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина. С. 210.

«Гордость перевешивает все немощи. Она или скрывает их, или если и обнаруживает, то тщеславится их сознанием. Среди всех наших слабостей, заблуждений и пр. она так от природы сильна в нас, что мы с радостью отдаем самую жизнь, лишь бы только о нас говорили...

Познай же, гордец, какой парадокс ты сам для себя представляешь. Смирись, немощный ум, умолкни, несмысленная природа; познай, что человек - существо, бесконечно непонятное для человека, и вопроси у твоего Владыки о неведомом тебе истинном твоем состоянии. Послушай Бога .»

Блез Паскаль. Мысли. М., 1994. С. 81, 115.

«Гордость в своей крайней степени есть вознесение личности выше всех и выше всего, что существует и что возможно. Абсолютно гордое существо живет и действует, руководясь сознательно или безотчетно следующими положениями: мое решение устанавливает или даже творит ценности; поэтому моя воля должна господствовать над всем, что совершается; все, что происходит, должно следовать моему плану и указанию; никто не смеет меня порицать и даже хвалить, т.е. оценивать; даже неличные ценности, нравственное добро, красота, истина не смеют покорять меня себе, я не обязан подчиняться им. Да и обусловлены они моею волею, а не существуют объективно сами по себе».

Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994. С. 138.

«Согласно учению христианских наставников, самым главным пороком, самым страшным злом является гордость. Распутство, гнев, жадность, пьянство и тому подобное - мелочи по сравнению с ним. Именно гордыня сделала дьявола дьяволом; она-то и приводит ко всем прочим грехам - это абсолютно враждебное Богу состояние духа...

Гордыня, гордость довольствуется не просто обладанием чем-либо, но обладанием чем-то большим, что есть у другого.

Гордиться заставляет нас сравнение - приятное сознание, что мы выше или лучше других...

Почти все зло в мире, приписываемое жадности или эгоизму, на самом деле является результатом гордости...

Гордости органически присущ дух соперничества. Вот почему она не знает удовлетворения. Если я горд, то пока есть в мире хоть один человек, который могущественнее, богаче или умнее меня, он мне соперник и враг.

Христиане правы: с начала мира гордость - это главная причина несчастий каждого народа и каждой семьи. Другие пороки могут порой объединять людей: чувство товарищества, веселье и дружба могут процветать среди пьяниц и распутников, но гордость всегда чревата враждой; она и есть вражда - вражда не только меду людьми, но и меду человеком и Богом.

Тут возникает труднейший вопрос: как могут люди, насквозь проеденные гордостью, как ржавчиной, говорить, что верят в Бога и считать себя глубоко верующими? Боюсь, это означает, что они поклоняются воображаемому богу. На словах они признают себя ничтожно малыми перед лицом этого призрачного бога, но в действительности убеждены в том, что он одобряет их и считает, что они гораздо лучше прочих людей. За грош воображаемого смирения перед ним они берут на рубль гордости перед своими собратьями. О них-то, возможно, и думал Христос, когда говорил, что некоторые будут проповедовать о Нем и изгонять бесов Его именем, а в конце мира поймут, что Он никогда их не знал».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990.

С. 123, 126.

«Сущность самолюбия и этого человеческого я в том, чтобы любить только себя и сообразоваться только с собой. Но что же выходит? Оно не может помешать своему предмету избавиться от множества его недостатков и немощей: человек хочет быть великим, а видит себя малым; хочет быть совершенным, а находит себя полным несовершенств; хочет стать предметом любви и уважения людей, а убеждается, что недостатки его заслуживают лишь их отвращение и ненависть. Такое затруднительное положение производит в нем самую несправедливую и самую преступную страсть, какую только можно представить себе: он начинает смертельно ненавидеть истину, которая укоряет и убеждает его в его недостатках. Он хотел бы уничтожить ее, но, не будучи в силах разрушить ее самое, он, сколько может, разрушает ее в сознании своем и других, т.е. прилагает все усилия скрыть свои недостатки и от других, и от себя самого и не терпит, ни чтобы их указывали ему, ни чтобы видели сами.

Быть полным недостатков, без сомнения, дурно; но еще хуже того не хотеть сознавать их, так как этим мы прибавляем зло произвольного обмана. Мы не хотим, чтобы другие нас обманывали, находим несправедливым желание их пользоваться нашим уважением в большей мере, чем они заслуживают; поэтому несправедливо и с нашей стороны обманывать их и желать, чтобы они уважали нас превыше наших заслуг.

Таким образом, открывая в нас действительно присущие нам несовершенства и пороки, они ни малейше не обижают нас, ибо не они виной тому; напротив, они делают доброе дело, помогая нам избавиться от зла, состоящего в неведении этих недостатков. Мы не должны сердиться, что они знают их, ибо мы таковы на самом деле, и пусть они презирают нас, если мы достойны презрения.

Такие-то чувства должны бы родиться в правдивом и искреннем сердце. Что же сказать нам о нашем, видя в нас совсем противоположные наклонности: разве не верно, что мы ненавидим правду и тех, которые ее высказывают; любим, когда они ошибаются в нашу пользу, и желаем от них большего уважения, чем то, которое они к нам питают?»

Блез Паскаль. Мысли. М., 1994. С. 83, 84.

«Горделивых Бог не любит».

Гурамишвилли Д. Стихотворенния.

Ленинград.1980.С.49.

О самолюбии

«Идешь по улице:

— Господи, какая уродина!

Дряблые щеки, тусклые глаза,— набелена, нарумянена, ярко-оранжевые губы, наведенные брови... Для того, чтобы так накраситься, ведь ей нужно смотреться в зеркало. Как же она сама не замечает, как ее вид ужасен и смешон, как он ее унижает?!

Молодой Гете приучил себя смотреть с крыши страс-бургского собора вниз, чтобы отучить себя от головокружения при взгляде в бездну. Он не выносил резких звуков, поэтому ходил к казарме во время вечерней зори и слушал грохот барабанов, от которого чуть не лопалась барабанная перепонка. Испытывал невольный суеверный страх при ночном посещении кладбища — и нарочно проводил там часы. Многие военные, чтоб приучить себя «не кланяться пулям», без нужды подставляют себя под обстрел.

Это все просто и легко исполнимо. Но вот как отучить себя от страданий самолюбия? Какие для этого способы? Нет ничего смешнее и противнее кипящего самолюбием человека. Как себя от этого избавить? Удовлетворение самолюбия ведет к все большим требованиям. От поругания самолюбия оно тоже только растет. Самолюбив и нетерпим признанный мастер. Еще, может быть, самолюбивее и нетерпимее мастер непризнанный, собственным преклонением перед собою замещающий отсутствие преклонения других. Когда жизнь одергивает зарвавшегося молодого человека,— это для него очень полезно. Но как вот самому одергивать себя?

Мне кажется, я, в общем, не страдаю избытком самолюбия и еще больше убеждаюсь в этом, когда наблюдаю товарищей писателей.

И вот — интересное наблюдение. К столетней годов-»щине смерти Пушкина издательство «Советский писатель» выпустило мою двухтомную работу: «Спутники Пушкина». Издательство пересылало мне все отзывы читателей об этой книге. Раз получаю пачку таких отзывов. Один более лестный, чем другой. Казалось бы, можно бы получить полное удовлетворение. Но в пачке этих писем было также очень злое и едкое письмо одной старой учительницы. Она писала, что автор копается в грязном белье Пушкина и его спутников, что он принижает Пушкина до собственного своего пошлого уровня, что книгу его не следовало бы допускать в библиотеки и т. п.

И что же? Потонул этот отзыв в десятках хвалебных отзывов, компенсировался ли, по крайней мере, или Нет. Весь день на душе было определенно неприятное ощущение, со стороны совершенно непонятное. Ложка керосина в бочке душистого вина.

Вот. Какие способы бороться с подобными переживаниями?»

Вересаев В.В. Собр. соч.: В 4 тт.

М.1985.Т. 4.С.392, 393.

Как тяжко грешит человек, когда любовь, которую должен отдавать Богу, обращает к себе; когда вместо Божией воли исполняет свою;

когда послушание, которое должен проявлять к Богу, как верховному своему Господу, отдает своей плоти. Он должен искать и воздавать славу, хвалу и честь имени Божию, но вместо этого сам хочет прославиться и, таким образом, на месте великого Бога, Господа и Создателя своего, ставит и почитает себя, как идола. Это не что иное, как великая неправда и бесстыдная вражда против Бога…

Как любовь к ближнему есть источник всяких духовных благ и временного благополучия, так самолюбие становится причиной всяких зол, грехов и бедствий на свете. От самолюбия не терпение, но злоба и мщение, "ибо «любовь долготерпит» .

От самолюбия—жестокосердие, немилосердие, мучительство, свирепость, ибо только «любовь милосердствует». От самолюбия — мучительная зависть и достойная смеха печаль от блаженства ближнего, только «любовь не завидует». Самолюбие кичливо, заносчиво, гордо, презрительно—«любовь не превозносится, не гордится». При самолюбии гнев и ярость, крик и хула — «любовь не раздражается». Самолюбие сопряжено со злопамятством — «любовь не мыслит зла». В самолюбии заключается неправда, всякая ложь — любовь не только не делает неправды, но и «не радуется неправде, а сорадуется истине». Словом, сколько ни есть согрешений, обид, которые мы наносим ближнему,— все прорастают от самолюбия, как ветви от злого корня...

Самолюбие есть язва, нанесенная врагом в грехопадении.

Самолюбие есть тьма душевная.

Самолюбие присуще плотской мудрости.

Горестно нашей плоти оставить свое самолюбие и последовать воле Христовой, но этого непременно требует дело нашего исцеления и спасения. Из этого можно заключить, что нет истинного обращения и покаяния в тех, которые не хотят избавиться от самолюбия, честолюбия, славолюбия и прочего, угодного плоти, и потому остаются и пребывают духовно немощными, не исцеленными, хотя и предлагается всем спасительное Христово врачевание.

Тихон Задонский . Приложение к магисторской диссертации доцента

Иоанна Маслова: "Святитель Тихон Задонский и его учение о спасении".

Загорск, 1981.С 1617–1625.

Самолюбие есть искаженная любовь падшего человека к самому себе. Самолюбие боготворит свой падший лжеименный разум – старается в всем, постоянно удовлетворять своей падшей ложнонаправленой воле. Самолюбие выражается по отношению к ближним или посредством ненависти, или человекоуголие.

Игнатий Брянчанинов. Аскетические опыты.

Санкт – Петербург, 1905. Т. 1.С. 116, 117.

О воздаянии

«Никак не могу сказать вам, чей удел на земле выше, и кому суждена лучшая участь. Прежде, когда был поглупее, я предпочитал одно знание другому; теперь же вижу, что участь всех равно завидна. Все получат равное воздаяние - как тот, которому вверен был один талант, и он принес на него другой, так и тот, которому дано было пять талантов, и который принес на них другие пять. Даже, я думаю, участь первого еще лучше, именно от того, что он не пользовался на земле известностью и не вкушал очаровательного напитка земной славы, подобно последнему. Чудна милость Божия, определившая равное воздаяние всякому, исполнившему честно долг свой, царь ли он, или последний нищий. Все они там уравняются, потому что все внидут в радость Господа своего и будут пребывать равно в Боге. Конечно, Сам Христос сказал в другом месте: «В дому Отца Моего обители многи суть»; но как помыслю об этих обителях, как помыслю о том, что должны быть у Бога обители, не могу удержаться от слез и знаю, что никак бы не решил, какую из них выбрать себе, если бы только действительно был удостоен небесного царствия и вопрошен: «какую из них хочешь?» Знаю только то, что сказал бы: «Последнюю, Господи, но лишь бы она была в дому Твоем!» Кажется, ничего бы не желалось больше, как только служить там избранным, которые уже удостоились созерцать во всем величии Его славу, лежать бы только у ног их и целовать святые их ноги!»

Гоголь Н.В. Сочинения. Т. 7. СПб, 1900. С. 163.

«Другим и, может быть, еще более тяжким впечатлением улицы был мастер Григорий Иванович. Он совсем ослеп и ходил по миру, высокий, благообразный, немой. Его водила под руку маленькая серая старушка; останавливаясь под окнами, она писклявым голосом тянула, всегда глядя куда-то вбок:

Подайте Христа ради, слепому, убогому...

А Григорий Иванович молчал. Черные очки его смотрели прямо в стену дома, в окно, в лицо встречного; насквозь прокрашенная рука тихонько поглаживала широкую бороду, губы его были плотно сжаты. Я часто видел его, но никогда не слыхал ни звука из этих сомкнутых уст, и молчание старика мучительно давило меня. Я не мог подойти к нему, никогда не подходил, а напротив, завидя его, бежал домой и говорил бабушке:

Григорий ходит по улице!

Ну? - беспокойно и жалостно восклицала она. - На-ко , беги, подай ему!

Я отказывался грубо и сердито. Тогда она сама шла за ворота и долго разговаривала с ним, стоя на тротуаре. Он усмехался. тряс бородой, но сам говорил мало, односложно.

Иногда бабушка, зазвав его в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз он спросил: где я? Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах. Не мог я подойти к нему - было нестерпимо стыдно перед ним, и я знал, что бабушке тоже стыдно. Только однажды говорили мы с нею о Григории: проводив его за ворота, она шла тихонько по двору и плакала, опустив голову. Я подошел к ней, взял ее руку.

Ты что же бегаешь от него? - тихо спросила она. - Он тебя любит. Он хороший ведь...

Отчего дедушка не кормит его? - спросил я.

Дедушка-то?

Она остановилась, прижала меня к себе и почти шепотом, пророчески сказала?

Помяни мое слово: горестно накажет нас Господь за этого человека! Накажет...

Она не ошиблась: лет через десять, когда бабушка уже успокоилась навсегда, дед сам ходил по улицам города нищий и безумный, жалостно выпрашивая под окнами:

Повара мои добрые, подати пирожка кусок, пирожка-то мне бы! Эх вы-и...

Прежнего от него только и осталось, что это горькое, тягучее, волнующее душу:

Эх вы-и...»

М. Горький. Детство. Кишинев. 1976. С. 85.

Этот отрывок взят из биографической повести М.Горького «Детство». Григорий Иванович ослеп от несчастного случая, произошедшего, когда он работал на красильне деда. Но последний отказал ему в какой бы то ни было помощи.

О свободе

«Что есть свобода? Способность произносить слово нет мысленно или вслух. Что есть свобода гражданская? Совершенная подчиненность одному закону, или совершенная возможность делать все, чего не запрещает закон. Что есть свобода в высшем смысле? Совершенная подчиненность воле Божией всегда, во всем, везде, и ничему иному. В сей подчиненности заключается свобода от зла, от судьбы, от людей. Что такое подчиненность воле Божией? Воля человеческая больна со времени падения. Подпорою и руководством ей служит естественный нравственный закон, или, лучше сказать, остаток того божественного образа, который отразился в человеке при его создании и затмился в нем грехопадением. Но этот закон сам по себе темен, и голос совести, хотя и всегда слышен, но не всегда внятен. Этот голос совести есть внутреннее выражение нравственного закона. Со времени искупления сей внутренний голос выражается ясно в учении Спасителя. Теперь уже нет сомнения, чему следовать, что делать, чего не делать, к чему стремиться - все сказано Христом, и совесть не может заблуждаться. Итак, покорность воли человеческой перед верховною волею Божией состоит в е¨ неизменном согласовании с сею высшею волею, выраженною в святом писании. Эта покорность может быть или положительная, когда мы сами должны действовать; или отрицательная, когда мы должны принимать смиренно то, что на нас действует; в обоих случаях она есть чистое смирение. Блажен тот, в ком она есть и любовь!».

Жуковский В.А. Полн. собр. соч. В 12 тт. Т. 9. СПб, 1902. С. 22.

«Удивительно владычество Бога над нами. Самое полное, деспотическое и безболезненное, нечувствительное, предоставляющее бездну свободы, не дающее и шагу свернуть с предназначенного пути. Царь самый явный и нигде не показывающийся, вмещающий все и позволяющий думать, что Его нет».

Терц Абрам. Собр. соч. в 2-х тт. Т.1. М., 1992.

С. 493.

«Согласились бы мы, чтобы Бог с самого начала создал нас такими, чтобы мы автоматическим сами собой, без размышления и разумного свободного решения, как эта река, исполняли Его веления? И был ли бы тогда осуществлен смысл нашей жизни? Но если бы мы автоматически творили добро и по природе были бы разумны, если бы все вокруг нас само собой и с полной принудительной очевидностью свидетельствовало о Боге, о разуме и добре, то все сразу стало бы абсолютно бессмысленным, ибо «смысл» есть разумное осуществление жизни, а не ход заведенных часов. Смысл есть подлинное обнаружение и удовлетворение тайных глубин нашего «я», а наше «я» немыслимо без свободы, ибо свобода, спонтанность, требует возможности нашей собственной инициативы, а последняя предполагает, что не все идет гладко, «само собой», что есть нужда в творчестве, в духовной мощи, в преодолении преград. Царство Божие, которое получалось бы «даром» и было бы раз и навсегда предопределено, совсем не было бы для нас Царствием Божиим, а тогда мы были бы не то что рабами, а мертвым винтиком какого-то необходимого механизма».

Франк С.Л. Смысл жизни. Париж. 1934. С. 124.

«Реши же сам, кто был прав: ты или тот, который тогда вопрошал тебя? Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: «Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, - ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы. И за тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что ты отымешь руку свою и прекратятся им хлебы твои.» Но ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил ты, если послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не хлебом единым, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что пройдут века, и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!» - вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя, и которым разрушится храм твой. На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но все же ты мог бы избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своей башней! Они отыщут нас тогда опять под землей, в катакомбах, скрывающихся (ибо мы будем вновь гонимы и мучимы), найдут нас и возопиют к нам: «Накормите нас! Ибо те, которые обещали нам огонь с небеси, его не дали!» И тогда уже мы и достроим их башню, ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя твое, и солжем, что во имя твое. О, никогда, никогда без нас они не накормят себя! Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас». Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе не мыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Ты обещал им хлеб небесный, но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным? И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные, как песок морской, слабых, но любящих тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных? Нет, нам дороги слабые. Они порочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать - так ужасно им станет под конец быть свободными! Но мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы обманем их опять, ибо тебя мы уж не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать. Вот что значил этот первый вопрос в пустыне, и вот что ты отверг во имя свободы, которую поставил выше всего. А между тем в вопросе этом заключалась великая тайна мира сего. Приняв «хлебы», ты бы ответил на всеобщую и вековечную тоску человеческую как единоличного существа, так и целого человечества вместе - это: «пред кем преклониться?» Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: «Бросьте богов ваших и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!» И так будет до скончания мира, даже тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут пред идолами. Ты знал. Ты не мог не знать эту основную тайну природы человеческой, но ты отверг единственное абсолютное знамя, которое предлагалось тебе, чтобы заставить всех преклониться пред тобою бесспорно, - знамя хлеба земного, и отверг во имя свободы и хлеба небесного. Взгляни же, что сделал ты далее. И все опять во имя свободы! Говорю тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть. С хлебом тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо тебя - о , тогда он даже бросит хлеб твой и пойдет за тем, который обольстит его совесть. В этом ты был прав. Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его вс¨ были хлебы. Это так, но что же вышло: вместо того, чтобы овладеть свободой людей, ты увеличил ее им еще больше! Или ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла? Нет ничего и мучительнее. И вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда - ты взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял все, что было не по силам людей, а потому поступил как бы и не любя их вовсе, - и это кто же: тот, кто пришел отдать за них жизнь свою! Вместо того, чтобы овладеть людской свободой, ты умножил ее и обременил ее мучениями душевное царство человека вовеки. Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за тобою, прельщенный и плененный тобою. Вместо твердого древнего закона - свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве твой образ пред собою, - но неужели ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и твой образ и твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора? Они воскликнут наконец, что правда не в тебе, ибо невозможно было оставить их в смятении и мучении более, чем сделал ты, оставив им столько забот и неразрешимых задач. Таким образом, сам ты и положил основание к разрушению своего же царства и не вини никого в этом более. А между тем, то ли предлагалось тебе? Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастья, - эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье и сам подал пример тому. Когда страшный и премудрый дух поставил тебя на вершине храма и сказал тебе: «Если хочешь узнать, сын ли ты божий, то верзись вниз, ибо сказано про того, что ангелы подхватят и понесут его, и не упадет и не расшибется, и узнаешь тогда, сын ли ты божий, и докажешь тогда, какова вера твоя в отца твоего», но ты, выслушав, отверг предложение и не поддался и не бросился вниз. О, конечно, ты поступил тут гордо и великолепно, как бог, но люди-то, но слабое бунтующее племя это - они-то боги ли? О, ты понял тогда, что, сделав лишь шаг, лишь движение броситься вниз, ты тотчас бы и искусил Господа, и веру в Него всю потерял, и разбился бы о землю, которую спасать пришел, и возрадовался бы умный дух, искушавший тебя. Но, повторяю, много ли таких, как ты? И неужели ты в самом деле мог допустить хоть минуту, что и людям будет под силу подобное искушение? Так ли создана природа человеческая, чтоб отвергнуть чудо и в такие страшные моменты жизни, моменты самых страшных основных и мучительных душевных вопросов своих оставаться лишь со свободным решением сердца? О, ты знал, что подвиг твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя тебе, и человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде. Но ты не знал, что чуть лишь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и Бога, ибо человек ищет не столько Бога, сколько чудес. И так как человек оставаться без чуда не в силах, то насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком и безбожником. Ты не сошел со креста, когда кричали тебе, издеваясь и дразня тебя: «Сойди со креста и уверуем, что это ты!» Ты не сошел потому, что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим. Но и тут ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками. Озрись и суди, вот прошло пятнадцать веков, поди посмотри на них: кого ты вознес до себя? Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем ты о нем думал! Может ли, может ли он исполнить то, что и ты? Столь уважая его, ты поступил, как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него потребовал, - и это кто же? Тот, который возлюбил его более самого себя! Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его. Он слаб и подл. Что в том, что он теперь повсеместно бунтует против нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец и восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю. Но догадаются наконец глупые дети, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего невыдерживающие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются наконец, что создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства и в конце концов сама же всегда и отмстит за него. Итак, неспокойство, смятение и несчастие - вот теперешний удел людей после того, как ты столь претерпел за свободу их!»

Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. Т. 14. Ленград. 1976. С. 230, 234.

Этот отрывок представляет собой монолог Великого инквизитора, обращающегося с речью ко Христу. В этой легенде Христос приходит посетить землю. Действие происходит в средневековой Испании, в Севилье. Увидев Христа, Инквизитор приказывает немедленно заточить Его в темницу, а на утро сжечь.. Ночью он приходит, чтобы поговорить с Ним.

«Бог наделил свои создания свободной волей, а они, стало быть, могут пойти как по верному, так и по неверному пути. Некоторые считают, что можно представить себе некое свободное создание, которое не может пойти по плохому пути. Я не могу себе этого представить: если существо свободно быть добрым, оно также свободно быть и злым. И это возможно благодаря свободной воле. Так почему же Бог эту свободную волю предоставляет? Да потому, что без свободной воли, даже если она способствует появлению зла, были бы не возможны любовь, радость и красота, то есть все то, что обладает истинною ценностью в мире...

Конечно Бог знал, что случится, если люди воспользуются свободой неправильно. Очевидно, Он считал, что стоит пойти на этот риск. Мы можем не соглашаться с Ним в том; но в несогласии с Богом есть одна загвоздка. Бог - источник самой нашей возможности рассуждать: вы не можете быть правы, а Он - не прав, как ручей не может подняться выше своего источника. Когда вы выступаете против Него, вы выступаете против той силы, которая вообще делает вас способным рассуждать; это то же, что рубить сук, на котором сидишь. Если Бог считает, что война во Вселенной это справедливая цена свободы воли, и создал мир, в котором Его создания могут совершать настоящее добро и зло, значит может произойти что-то действительно важное - в отличие от игрушечного, механического мира, приводимого в движение веревочками, - то и мы можем признать, что наша свобода воли стоит цены, которую мы платим за нее».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990.

С. 55, 56.

О религиозном воспитании детей

«Не говорите детям о том, что такое Бог: они не поймут ваших конечных и отвлеченных определений бесконечного существа; но заставьте детей полюбить Его, этого Бога, который является им в ясной лазури неба, и в ослепительном блеске солнца, и в торжественном великолепии восстающего дня, и в грустном величии наступающей ночи, и в реве бури, и в раскатах грома, и в цветах радуги, и в зелени лесов, и во всем, что есть в природе живого, так безмолвно и вместе так красноречиво говорящего душе юной и свежей, и, наконец, во всяком благородном порыве, во всяком чистом движении их младенческого сердца. Не рассуждайте с детьми о том, какое наказание полагает Бог за такой-то грех, не показывайте им Бога как грозного, карающего судию, но учите их смотреть на Него без трепета и страха, как на отца, бесконечно любящего своих детей, которых Он создал для блаженства и которых блаженство Он искупил мучением на кресте. Внушайте детям страх божий как начало премудрости, но делайте так, чтобы этот страх вытекал из любви же, и чтобы не боязнь наказания, но боязнь оскорбить отца, благого, любящего, а не грозного и мстящего, производила этот страх. Обращайте ваше внимание не на истребление недостатков и пороков в детях, но на наполнение их животворящею любовью: будет любовь, не будет пороков. Истребление дурного без наполнения хорошим бесплодно: оно производит пустоту, а пустота беспрестанно наполняется пустотою же: выгоните одну, явится другая. Любви, бесконечной любви - все остальное призрачно и ничтожно. «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем». Равным образом, не искажайте действительности ни клеветами на нее, ни украшениями от себя, но показывайте ее такою, какова она есть в самом деле, во всем ее очаровании и во всей ее неумолимой суровости, чтобы сердце детей, научась ее любить, привыкало бы в борьбе с ее случайностями находить опору в самом себе. В одной истине и жизнь, и благо: истина не требует помощи у лжи».

Белинский В.Г. Избранные педагогические сочинения. М., 1982. С. 87.

«Я очень рано понял, что у деда - один бог, а у бабушки - другой...

Она почти каждое утро находила новые слова хвалы, и это всегда заставляло меня вслушиваться в молитву ее с напряженным вниманием.

- Сердечушко мое чистое, небесное! Зашита моя и покров, солнышко золотое, мати Господня. Охрани от наваждения злого, не дай обидеть никого, и меня бы не обижали зря!

С улыбкой в темных глазах и как будто помолодевшая, она снова крестилась медленными движениями тяжелой руки.

- Иисусе Христе, Сыне Божий, буди милостив ко мне грешнице, матери твоея ради...

Всегда ее молитва была акафистом, хвалою искренней и простодушной.

Утром она молилась недолго: нужно было ставить самовар, прислуги дед уже не держал, и, если бабушка опаздывала приготовить чай к сроку, установленному им, он долго и сердито ругался.

Иногда он, проснувшись раньше бабушки, всходил на чердак и, заставая ее за молитвой, слушал некоторое время ее шепот, презрительно кривя тонкие, темные губы, а за чаем ворчал:

- Сколько я тебя, дубовая голова, учил, как надобно молиться, а ты все свое бормочешь, еретица! Как только терпит тебя Господь!

- Он поймет, - уверенно отвечала бабушка. - Ему что ни говори - Он разберет..

- Чуваша проклятая! Эх, вы-и...

Ее Бог весь день был с нею, она даже животным говорила о нем. Мне было ясно, что этому Богу легко и покорно подчинятся все: люди, собаки, птицы, пчелы и травы; Он ко всему на земле был одинаково добр, одинаково близок.

Однажды балованный кот кабатчицы, хитрый сластена и подхалим, дымчатый, золотоглазый, любимец всего двора, притащил из сада скворца; бабушка отняла измученную птицу и стала упрекать кота:

- Бога ты не боишься, злодей подлый!

Кабатчица и дворник посмеялись над этими словами, но бабушка гневно закричала на них:

- Думаете - скоты Бога не понимают? Всякая тварь понимает это не хуже вас, безжалостные...

Запрягая ожиревшего, унылого Шарапа, она беседовала с ним:

- Что ты скучен, богов работник, а? Старенький ты...

Конь вздыхал, мотая головою.

И все-таки имя Божие она произносила не так часто, как дед. Бабушкин Бог был понятен мне и не страшен, но пред Ним нельзя было лгать, - стыдно. Он вызывал у меня только непобедимый стыд. И я никогда не лгал бабушке. Было просто невозможно скрыть что-либо от этого доброго Бога, и, кажется даже не возникало желания скрывать...

Дед, поучая меня, тоже говорил, что Бог - существо вездесущее, всеведущее, всевидящее, добрая помощь людям во всех делах, но молился он не так, как бабушка.

Утром, перед тем как встать в угол к образам, он долго умывался, потом, аккуратно одетый, тщательно причесывал рыжие волосы, оправлял бородку и, осмотрев себя в зеркало, одернув рубаху, заправив черную косынку за жилет, осторожно, точно крадучись, шел к образам. Становился он всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту стоял молча, опустив голову, вытянув руки вдоль тела, как солдат. Потом, прямой и тонкий, внушительно говорил:

-Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Мне казалось, что после этих слов в комнате наступала особенная тишина, - даже мухи жужжат осторожнее.

Он стоит, вздернув голову, брови у него приподняты, ощетинились, золотистая борода торчит горизонтально; он читает молитвы твердо, точно отвечая урок; голос его звучит внятно и требовательно...

Читает «Верую», отчеканивая слова; правая нога его вздрагивает, словно бесшумно притоптывая в такт молитве; весь он напряженно тянется к образам, растет и как бы становится все тоньше, суше, чистенький такой, аккуратный и требующий...

Однажды бабушка шутливо сказала:

- А скушно поди-ка Богу-то слушать моленье твое, отец, - всегда ты твердишь одно да все то же.

- Чего-о это? - зловеще протянул он. - Чего ты мычишь?

- Говорю, от своей-то души ни словечка Господу не подаришь ты никогда, сколько я ни слышу!

Он побагровел, затрясся и, подпрыгнув на стуле, бросил блюдечко в голову ей, бросил и завизжал, как пила на сучке:

- Вон, старая ведьма!

Рассказывая мне о необоримой силе Божией, он всегда и прежде всего подчеркивал ее жестокость: вот согрешили люди - и потоплены, еще согрешили - и сожжены, разрушены города их; вот Бог наказал людей голодом и мором, и всегда Он - меч над землею, бич грешникам.

- Всяк, нарушающий непослушанием законы Божии, наказан будет горем и погибелью! - постукивая костями тонких пальцев по столу, внушал он.

Мне было трудно поверить в жестокость Бога. Я подозревал, что дед нарочно придумывает все это, чтобы внушить мне страх не перед Богом, а перед ним...

Дед водил меня в церковь: по субботам - ко всенощной, по праздникам - к поздней обедне. Я и во храме разделял, когда какому Богу молятся: все, что читают священник и дьячок, - это дедову Богу, а певчие поют всегда бабушкину.

Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между богами, которое, помню, тревожно раздвояло мою душу, но дедов Бог вызывал у меня страх и неприязнь: Он не любил никого, следил за всем строгим оком, Он прежде всего, искал и видел в человеке дурное, злое, грешное. Было ясно, что Он не верит человеку, всегда ждет покаяния и любит наказывать.

В те дни мысли и чувства о Боге были главной пищей моей души, самым красивым в жизни, - все же иные впечатления только обижали меня своей жестокостью и грязью, возбуждая отвращение и злость. Бог был самым лучшим и светлым из всего, что окружало меня, - Бог бабушки, такой милый друг всему живому. И, конечно, меня не мог не тревожить вопрос: как же это дед не видит доброго Бога?»

М. Горький. Детство. Кишинев. 1976. С. 74-80,82.

«Мне кажется, что книга детства рода человеческого всегда будет лучшею книгой детства всякого человека. Заменить эту книгу мне кажется невозможным. Изменять, сокращать Библию, как это делают в учебниках Зонтаг и т.п., мне кажется вредным. Все, каждое слово в ней справедливо, как откровение, и справедливо, как художество. Прочтите по Библии о сотворении мира и по краткой священной истории, и переделка Библии в священной истории вам представится совершенно непонятною: по священной истории нельзя иначе, как заучивать наизусть. По Библии ребенку представляется живая и величественная картина, которой он никогда не забудет. Выпуски в священной истории совершенно непонятны и только нарушают характер и красоту священного писания. Зачем, например, во всех священных историях выпущено, что когда ничего не было, Дух Божий носился над бездной, что Бог, сотворив, оглядывает свое творенье и видит, что оно хорошо, и что становится утро и вечер дня такого-то? Зачем выпущено, что Бог вдунул в ноздри душу бессмертную, что, вынув у Адама ребро, заложил место мясом и т.п.? Надобно читать Библию неиспорченным детям, чтобы понять, до какой степени все это необходимо и истинно. Может быть, испорченным барышням нельзя давать Библии в руки, но, читая ее крестьянским детям, я не изменял и не выпускал ни одного слова. И никто не хихикал за спиной друг друга, и все слушали ее с замиранием сердца и естественным благоговением. История Лота и дочерей, история сына Иуды возбуждает ужас, а не смех...

Как все понятно и ясно, особенно для ребенка, и вместе с тем как строго и серьезно!.. Я не могу себе представить, какое возможно было бы образование, если бы не было этой книги. А кажется, когда только в детстве узнал эти рассказы, отчасти забыл их в последствии, - к чему они нам? И разве не то же самое было бы, если бы и вовсе не знал их?

Так оно кажется до тех пор, пока, начиная учить, не проверяешь над другими детьми всех элементов своего собственного развития. Кажется, можно выучить детей писать, читать, считать, можно дать им понятие об истории, географии и явлениях природы без Библии и прежде Библии, а однако нигде это не делается - везде, прежде всего ребенок узнает Библию, рассказы, выдержки из не¨. Первое отношение учащегося к учащему основывается на этой книге. Такое всеобщее явление не случайно. Совершенно свободное мое отношение к ученикам, при начале Яснополянской школы, помогло мне разъяснить это явление».

Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 4. М., 1913. С. 222, 223.

«... Необходимо воспитывать детей к религиозному самостоянию (отнюдь не к религиозному фантазерству или изобретательству). Возможно и необходимо свободное усвоение откровения, писания и предания. Не усвоение, которое слепо и покорно «впитывает», которое не ищет оснований для веры и не восприемлет их, которое безразлично к ним и предоставляет другим ведать их и заведывать ими; не усвоение, пассивно берущее даваемое содержание, усваивающее механической памятью и бессмысленной преданностью; но - усвоение, приводящее догмат (или молитву, или обряд, или правило) в связь с сердцем и его созерцанием, удостоверяющее свою любовь к истине и показующее ее своему видению, - приемлющее искренно и цельно, чтобы больше не расставаться.

Дитя не может покрыть автономным опытом и созерцанием все, даруемое ему, содержание Закона Божия; но свободное проникновение его в сердце ребенка должно начинаться немедленно, с первой молитвы, произносимой в кроватке. Можно было бы сказать, что свобода сердечного созерцания должна стоять на страже уже у детской колыбели. Детское чувствилище должно вовлекаться с самого начала во все религиозные содержания жизни... Поэтому биографически человеку неизбежно начинать с научения и доверия к научающему: «верую, потому что другой видит и верует». Но этот период авторитарной веры должен быть насколько возможно краток: каждый «атом» Закона Божия, сообщаемый ребенку, должен как можно раньше доводиться до его сердца и до его сердечного созерцания, чтобы он мог чувствовать и говорить: «верую потому, что (сам) вижу и люблю». Вера во Христа должна начинаться с любви ко Христу и созерцания Христа; только на этом фундаменте догмат о Христе будет воспринят подлинно и удержан несоблазненно».

Ильин И.А. Аксиомы религиозного опыта. М., 1993. С. 84.

«Для того, чтоб открыть ученику новый мир и без знания заставить его полюбить знания, нет книги, кроме Библии. Я говорю даже для тех, которые не смотрят на Библию, как на откровение. Нет, по крайней мере, я не знаю произведения, которое соединяло в себе в столь сжатой поэтической форме все те стороны человеческой мысли, какие соединяет в себе Библия. Все вопросы из явлений природы объяснены этой книгой, все первоначальные отношения людей между собой, семьи, государства, религии, в первый раз сознаются по этой книге. Обобщения мыслей, мудрость, в детски простой форме, в первый раз захватывает своим обаянием ум ученика. Лиризм псалмов Давида действует не только на умы взрослых учеников, но, сверх того, каждый из этой книги в первый раз узнает всю прелесть эпоса в неподражаемой простоте и силе. Кто не плакал над историей Иосифа и встречей его с братьями, кто с замиранием сердца не рассказывал историю связанного и остриженного Самсона, который, отмщая врагам, сам гибнет, казня врагов, под развалинами разрушенного дворца, и еще сотни других впечатлений, которыми мы воспитаны, как молоком матери?.. Пускай те, которые отрицают воспитательное значение Библии, которые говорят, что Библия отжила, - пускай они выдумают такую книгу, такие рассказы, объясняющие явления природы или из общей истории, или из воображения, которые бы воспринимались так же, как библейские, и тогда мы согласимся, что Библия отжила.

Педагогия служит поверкою многих и многих жизненных явлений, общественных и отвлеченных вопросов.

Материализм тогда только будет иметь право объявить себя победителем, когда будет написана Библия материализма и детство будет воспитываться по этой Библии. Попытка Овэна не может служить доказательством такой возможности, как произрастание лимонного дерева в московской теплице не есть доказательство того, что деревья могут расти без открытого неба и солнца.

Я повторяю свое, выведенное, может быть, из одностороннего опыта, убеждение. Без Библии немыслимо в нашем обществе, так же, как не могло быть без Гомера в греческом обществе, развитие ребенка и человека. Библия есть единственная книга для первоначального детского чтения. Библия, как по форме, так и по содержанию, должна служить образцом всех детских руководств и книг для чтения. Простонародный перевод Библии был бы лучшей народной книгой. Появление такого перевода в наше время составило бы эпоху в истории русского народа».

Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 4. М., 1913. С. 224, 225.

О формализме в религии

«Мой отец считал религию в числе необходимых вещей благовоспитанного человека; он говорил, что надобно верить в Священное писание без рассуждений, потому что умом тут ничего не возьмешь, и все мудрствования затемняют только предмет; что надобно исполнять обряды той религии, в которой родился, не вдаваясь, впрочем, в излишнюю набожность, которая идет старым женщинам, а мужчинам неприлична. Верил ли он сам? Я полагаю, что немного верил, по привычке, из приличия и на всякий случай. Впрочем, он сам не исполнял никаких церковных постановлений, защищаясь расстроенным здоровьем. Он почти никогда не принимал священника или просил его петь в пустой зале, куда высылал ему синенькую бумажку. Зимою он извинялся тем, что священник и дьякон вносят такое количество стужи с собой, что он всякий раз простужается. В деревне он ходил в церковь и принимал священника, но это больше из светско-правительственных целей, нежели из богобоязненных.

Мать моя была лютеранка и, стало быть, степенью религиознее; она всякий месяц раз или два ездила в воскресенье в свою церковь, или, как Бакай упорно называл, «в свою кирху», и я от нечего делать ездил с ней. Там я выучился до артистической степени передразнивать немецких пасторов, их декламацию и пустословие, — талант, который я сохранил до совершеннолетия.

Каждый год отец мой приказывал мне говеть. Я побаивался исповеди, и вообще церковная mise en scene (постановка) поражала меня и пугала; с истинным страхом подходил я к причастию; но религиозным чувством я этого не назову, это был тот страх, который наводит все непонятное, таинственное, особенно когда ему придают серьезную торжественность; так действует ворожба, заговаривание. Разговевшись после заутрени на святой неделе и объевшись красных яиц, пасхи и кулича, я целый год больше не думал о религии».

Герцен А.И. Соч. в 4-х тт. М., 1988. Т. 1. С. 66, 67.

«В едва початой бочке с постным маслом утонула крыса. Вылить масло — накладно, выбросить крысу и торговать как ни в чем не бывало — грешно. Был устроен особый молебен: крысу извлекли при всем народе, "над бочкой раздувал кадило священник, после молебна приглашенные сели за стол, и чеховская крыса, естественно, сделалась в городе притчей во языцех. Все это действо стоило Павлу Егоровичу едва ли дешевле, чем само масло, и в конце концов он так и не понял — почему это покупатели стали обходить его лавку стороной?

Искренне и наивно веря в силу святой молитвы, Павел Егорович понимал Слово Божие буквально, упуская из виду, что очистительный молебен — все-таки не дезинфекция. В нем до конца жизни жила характерная наивность рассудка, не приученного к противоречиям, не ведающего сомнений,— наивность провинциальная и по-своему даже умилительная. <...>

Отец Чехова был религиозным человеком, но в его вере не было терпимости и добродушия. Была жесткая убежденность, внуш¨нная не столько верой в предвечную справедливость и добро, сколько страхом перед казнями ада. Дети знали твердо: их ждут не райские кущи, но геенна огненная, и представление о геенне огненной внушалось им столь предметно и доходчиво, что они потеряли веру в рай. Бог-отец в этой семье был страшным Богом; Его боялись и, насколько смели и могли, ненавидели».

Громов М.П. Книга о Чехове. М., 1989. С. 32.

«Религиозный образ законнической этики дан в фарисействе. Ошибочно думать, как нередко думают христиане, что фарисейство есть религиозно и нравственно явление низкое, почти ругательное слово. Наоборот, фарисейство было религиозно и нравственно высокое явление, вершина религиозной и нравственной жизни еврейства. На осевшей и затвердевшей почве ветхозаветной религии закона и нельзя было выше подняться. Фарисеи были религиозные учителя еврейства, верные закону и истолковывавшие закон.'И вот против этого высокого и чистого явления фарисейства восстает Христос.' Самое основное и преобладающее впечатление, которое остается от чтения Евангелия, это восстание против фарисейства, обличение его неправды перед правдой новозаветной? Но обличение фарисейства есть обличение законнической этики, этики оправдания законом, этики чистоты и довольства своей праведностью. Мытарей и грешников Евангелие поставило выше фарисеев, нечистых выше чистых, не исполнивших закон выше исполнивших закон, последних выше первых, погибающих выше спасенных, «злых» выше «добрых». Это есть парадокс евангельской морали, который с трудом вмещается и осмысливается христианами в истории. Христиане все думают, что евангельские обличения относятся к фарисеям, жившим в далеком прошлом, и сами риторически громят их как злодеев. Но в действительности эти обличения относятся к нам самим, к нам, живущим сегодня, к самоправедным, к нравственно первым, спасающимся всех времен. Об евангельской этике, по существу, будет впереди. Но что значит парадокс евангельской этики? Почему в нравственном отношении первые делаются последними и наоборот? Почему лучше быть грешным, сознающим свой грех, чем фарисеем, сознающим свою праведность? Обыкновенно объясняют это так, что грешник смиренен, фарисей же горд, как горд стоик. А христианство есть прежде всего религия смирения. Думаю, что в этом объяснении не доходят до самой глубины тревожного вопроса. Фарисеи стояли на грани двух миров, на перевале от этики искупления к этике благодати. И в них должно было обнаружиться бессилие законнической этики в деле реального спасения от греха и зла. Вся трудность проблемы тут в том, что именно законническая этика исполнима. Закон можно исполнить до малейших деталей и стать по закону чистым. Фарисеи это и делали. И вот обнаруживается, что совершенное исполнение закона и совершенная чистота не спасают, не открывают путей в Царство Божье. Закон явился в результате греха, но он бессилен вывести человека из того мира, в который он попал после того, как он сорвал с древа познания добра и зла, он бессилен преодолеть грех даже при совершенном его исполнении, не может спасти. Фарисейство, т. е. этика закона, беспощадно осуждается в Евангелии, потому что оно не нуждается в Спасителе и спасении, как нуждаются мытари и грешники, потому что если бы последняя религиозная и нравственная правда была на стороне фарисеев, то искупление было бы не нужно. Фарисейство есть отрицание искупления и Искупителя.-Фарисейство думает, что искупление — в исполнении закона добра, в то время как спасение в том, чтобы преодолеть то различение между добром и злом, которое явилось результатом грехопадения, т. е. преодолеть закон, порожденный этим различием, войти в Царство Божье, которое совсем не есть царство закона посюстороннего добра. Фарисейство есть настолько глубокий и устойчивый элемент человеческой природы, обращенной к закону, что оно по-своему понимает христианство и деформирует его. Христианин, который думает, что он оправдан, чист и спасен, что он выше грешников, когда он часто посещает службы, бьет поклоны, ставит свечи, служит молебны, произносит по уставу слова молитвы, исполняет все канонические правила, совершает дела милосердия, добрые дела, есть, конечно, фарисей внутри христианства, и к нему тоже относятся евангельские обличения. Этика закона исполнима, но она бессильна бороться с помыслами и изменить внутреннее духовное состояние человека. Согласно этике закона, человек делается хорош, потому что он исполняет добрые дела закона. В действительности же человек делает добрые дела, потому что он хорош».

Бердяев Н.А. О назначении человека. М., 1993. С. 96, 97.

Во время первой империалистической войны. В госпитальной палате для тяжелораненых умирал солдат-еврей с газовой гангреной. Метался и в тоске молил пригласить раввина для напутственной молитвы.

Сестра милосердия позвонила знакомой еврейке,— где найти раввина? Та дала его телефон. Подошла жена раввина.

— Сегодня суббота, он не может приехать. Приедет завтра утром.

— Что вы такое говорите! Да больной не доживет до завтра! Долго препирались, сестра настаивала. Жена пошла К раввину вторично.

— Он сейчас молится и приехать никак не может. Завтра приедет рано утром.

В госпитале служили всенощную. Священник с крестом и кропилом обходил палату тяжелораненых, кропил лежащих святою водою и давал прикладываться ко кресту. Солдат-еврей в смертной тоске протянул руки к священнику и коснеющим языком произнес:

— Дайте!.. Дайте и мне!

Солдаты испуганно зашептали священнику:

— Он еврей!

А тот протягивал руки и повторял:

— Дайте и мне!

Священник поколебался — и протянул крест. Солдат жадно схватил руку с крестом, припал губами ко кресту — и умер.

Назавтра рано утром приехал раввин. Сестра злорадно сказала:

— Больной вчера умер. А перед смертью приложился ко кресту.

Раввин побледнел: что правоверный еврей по его вине приложился ко кресту — это был огромный грех на его совести.

Я старался выяснить у знакомых евреев: неужели суббота запрещает даже такую «работу», как напутствие умирающего, спасение утопающего и т. п.? Мне ответили: может найтись такой фанатик буквы, но всего вероятнее,— раввину просто не хотелось нарушить свой субботний покой.

Вересаев В.В. Собр.соч. :В 4 тт. М.,1985.

Т.4. С.328,329.

Бурсацкая религиозность своеобычна. В бурсе вы всегда встретите смесь дикого фанатизма с полною личною апатией к делу веры. В бурсацком фанатизме, как и во всяком фанатизме, нет капли, нет тени, намека нет на чувство всепрощающей, всепримиряющей, всесравнивающей христианской любви. По понятию бурсацкого фанатика, католик, особенно же лютеранин — это такие подлецы, для которых от сотворения мира топят в аду печи и куют железные крючья. Между тем всякий бурсак-фанатик более или менее непременно невежда, как и всякий фанатик. Спросите его, чем отличается католик от православного, православный от лютеранина, он ответит бестолковее всякой бабы, взятой из самой глухой деревни, по, несмотря на то, все-таки будет считать своей обязанности», своим призванием ненависть к католику и протестанту. Но жаль учеников, жаль: если препарировать бурсацкую религиозность, сбросить с нее покрывало, которым маскируется и декорируется сущность дела перед неспециалистом или недальновидным наблюдателем, распутать схоластические и диалектические тенета, мешающие анализировать факт смело и верно, то эта бурсацкая религиозность, знаете ли, чем окажется в большинстве случаев? — она окажется полным, абсолютным атеизмом,— не сознательным атеизмом, а животным атеизмом необразованного человека, атеизмом кошки и собаки. Они называют себя верующими, и лгут они: у них и для них не существует того бога, к которому так любят обращаться женщины, дети, идеалисты и люди, находящиеся в несчастии. И что может развить в них религиозное чувство? Уж не божественные ли науки, которые зубрят они с проклятием и скрежетом зубовным? Эти-то науки, устилаемые их сочинителями дерм ом с чертоплешинами, и развращают человека. Науки бурсацкие таким писаны диким языком, вымощены таким непроходимым камением, что могут произвести в душе человека разве только сыворотку, а никак не возбудить в нем религиозное чувство. Прочитать бурсацкий учебник так же легко, как перекусить толстую веревку. Но попытайтесь перекусить эту веревку, попытайтесь выучить' наизусть, слово в слово, буква в букву, всю ерунду бурсацкую в в то же время ухитритесь поверить ей, обратить ее в свое убеждение, «в плоть и кровь», как приказываетсвоим ученикам один из семинарских педагогов,— тогда, честное слово, вы ошалеете навеки. Но главная причина, настоящая сущность дела все-таки не в каменологии, не в дресвологии, не в т¨рнологии туземных наук. Религия, хотя и не проповедуется она в бурсе, как у поклонника Магомета, огнем и мечом, но проповедуется розгой, голодом, дерганьем из головы волос, забиением и заушением. Например, Лобов велит вознести ученика на воздусях, положить под самый нос его «Закон божий», и в то же время кричит дико:

«Учи, сейчас же учи урок!» Мы думаем, что бурсацкое начальство, поступая так, постепенно и незаметно, однако самым радикальным путем, направляет миросозерцание своих учеников к полному атеизму. Когда дети начинают подрастать, то из них лишь одни идиоты остаются упорствующими в фанатизме, вынося из бурсы только боязнь черта и ада, да еще ненависть к иноверцам и ученым, а любви к человеку, заповеданной Христом, того чувства и тех начал, которые ныне называются гуманностию, они не получают от бурсы, потому что бурса вечно аскоченствует, убеждения ее носят на себе всегда несчастное клеймо «Домашней беседы», этой плевательницы нашей российской духовной литературы. Но при дальнейшем развитии большинство бурсаков, чуя. человеческим чутьем неладность своей науки, делается вполне равнодушно к той вере, за которую так долго и так жестоко секли их. Так формируется, большинство; но затем остается меньшинство— самые умные, люди из семинаристов, цвет бурсацкого юношества...

Помяловский Н.Г. Очерки бурсы. М., 1987. С. 383, 384.

Моя мать была верующей женщиной, но верила она по-своему и несколько смущенно — для себя, никому не навязывая своей религии, даже детям; в церкви бывала редко, дома молилась уединенно, скромно выпрашивая у Бога разные нетрудные вещи для детей. Все, что в религиозном культе картинно, красиво и приятно, у нас соблюдалось: рождественские елки, троичные березки, пасхальные куличи, лампадки перед образом в правом углу, вкусные рыбные и грибные блюда в великий пост. Мы, дети, были верующими, поскольку это традиционно и нетрудно и поскольку не приходило в голову рассуждать. Искореняла религию гимназия, с ее обязательными посещениями церкви, молитвой перед уроками, преподаванием того, что преподаваться не может, и священным ужасом перед вопросами. Церковь была привлекательна для нас тем, что в нее приводили гимназисток: налево ряды наши, направо — их. Мы красовались и переглядывались. Особым шиком было прислуживать в церкви, стоять в алтаре, выходить с кружкой и проходить по рядам гимназисток. Из алтаря было удобно подглядывать в щелочку, и мы пользовались разрешением посещать алтарь «для лучшего изучения церковной службы». Именно здесь юношеской вере наносился самый серьезный удар созерцанием закулисного неблаголепия. Шепча молитвы, священник время от времени, вытянув из-под ризы красный клетчатый очень грязный платок, набивал нос табаком. Дьякон пальцем смазывал себе в рот из чащи остатки причастия, а палец вытирал где-то в тайниках своей сложной одежды. Постоянно случалось, что священнослужители переругивались, переходя вслед затем на торжественный тон декламации. Приглядевшись к порядкам в алтаре, мы, со своей стороны, под руководством более опытных, покушались на бутыль с превосходным церковным вином, так как заготовленную «теплоту» обыкновенно также допивал сам дьякон. Но и вообще — трудно было проникнуться лепостью службы, которую отправлял наш законоучитель, человек уже старый, неисправимый пьяница, сизоносый, неотесанный и исключительно глупый; кстати, ему поручалось и наше политическое воспитание, и иногда, хитренько нам подмигнув, он говорил в классе: «И еще бывают социалисты; это значит, что все твое—мое, а что мое, так это мы еще посмотрим». Мы его терпели, так как меньше четверки он никому не ставил, а на уроках отвечали ему, без стеснения читая по книжке. Разумеется, из озорства задавали ему вопросы:

«Как мог Иона не задохнуться во чреве китовом?» — и он неизменно отвечал: «Ежели Бог захочет, братец мой, так и ты кита проглотишь и не поперхнешься! Для Него это — пустяковое дело!» И если некоторые из нас дотаскивали до университета какие-то остатки религиозности — или, может быть, суеверия,— то причиной этого была потребность в поэзии, отзвуки веры детской, семейные традиции и прежде всего — целостность восприятия нашей прекрасной северной природы, полной нерас-сказуемых и непостижимых тайн.

Осоргин М. Времена (Автобиагрофическое

повествование). Екатеринбург. 1992.С.527.

Узкий путь

«Стащив Авдия с кузова, Мишаш и Кепа приволокли его к Оберу и силой заставили встать перед ним на колени. Обер Кандалов сидел на пустом ящике, раскинув полы коробящегося плаща и широко растопырив ноги в кирзовых сапогах. Освещенный светом подфарников он казался неестественно громадным, насупленным, до крайности зловещим. Сбоку, возле костерка, все еще пахнувшего подгорелым шашлыком из свежей сайгачатины, стояли, поеживаясь, Гамлет-Галкин и Абориген-Узюкбай. Они уже были изрядно под хмельком и оттого в ожидании оберовского суда над Авдием нелепо улыбались, о чем-то шушукаясь, подталкивая друг друга и перемигиваясь.

Ну что? - изрек наконец Обер, презрительно взглянув на Авдия, стоящего перед ним на коленях. - Ты подумал?

Развяжите руки, - сказал Авдий.

Руки? А почему они у тебя связаны, ты об этом подумал? Ведь руки связывают только мятежникам, заговорщикам, бунтарям, нарушителям порядка и дисциплины! Нарушителям порядка, слышал? Нарушителям порядка! <...>

А ну, вставай, поповская морда, - понуждали его крепкими пинками и матом то Мишаш, то Кепа, но Авдий лишь тихо стонал. Рассвирепевший Обер-Кандалов схватил обвисшего, как мешок, Авдия, поднял над землей, и держа за шиворот, стал выговаривать, еще больше стервенея от своих слов:

Так ты нас, сволочь, Богом решил устрашить, страху на нас нагнать, глаза нам Богом колоть захотел, гад ты эдакий! Нас Богом не запугаешь - не на тех нарвался, сука. А сам-то ты кто? Мы здесь задание государственное выполняем, а ты против плана, сука, против области, значит, ты - сволочь, враг народа, враг народа и государства. А таким врагам, вредителям и диверсантам нет места на земле! Это еще Сталин сказал: «Кто не с нами, тот против нас». Врагов народа надо изничтожать под корень! Никаких поблажек! Если враг не сдается, его уничтожают к такой-то матери. А в армии за такую агитацию дают вышку - и разец! Чтоб чисто было на нашей земле от всякой нечисти. А ты, крыса церковная, чем занимался? Саботажем! Срывал задание! Под монастырь хотел нас подвести. Да я тебя придушу, выродка, как врага народа, и мне только спасибо скажут, потому что ты агент империализма, гад! Думаешь, Сталина нет, так управы на тебя не найдется? Ты, тварь поповская, становись сейчас на колени. Я сейчас твоя власть - отрекись от Бога своего. А иначе конец тебе, сволочь эдакая!

Авдий не удержался на коленях, упал. Его подняли.

Отвечай гад, - орал Обер-Кандалов. - Отрекись от Бога! Скажи, что Бога нет!

Есть Бог! - слабо простонал Авдий.

Вот оно как! - как ошпаренный заорал Мишаш. - Я ж говорил, ты ему одно, а он тебе в отместку другое!

Задохнувшись от злобы, Обер-Кадалов снова затряс Авдия за шиворот.

Знай, боголюбец, мы сейчас тебе устроим такой концерт, век не забудешь! А ну тащите его вон на то дерево, подвесим его, подвесим гада! - кричал Обер-Кандалов. - А под ногами костерок разведем. Пусть подпалится!

И Авдия дружно поволокли к корявому саксаулу, раскинувшемуся на краю лощины.

Веревки тащи! - приказал Обер-Кандалов Кепе.

Тот кинулся к кабине.

Эй вы там! Узюкбай, хозяин страна, мать твою перетак, и ты, как тебя там, артист дерьмовый, вы чего в стороне стоите, а? А ну набегай наваливайся! А нет, и нюхнуть водки не дам! - припугнул Обер-Кандалов жалких пьянчуг, и те сломя голову бросились подвешивать несчастного Авдия.

Хулиганская затея вдруг обрела зловещий смысл. Дурной фарс грозил обернуться судом линча.

Одно, плохо - креста и гвоздей не хватает в этой поганой степи! Вот, беда, - сокрушался Мишаш, с треском обламывая сучья саксаула. - То-то было бы дело! Распять бы его!

А ни хрена, мы его веревками прикрутим! Не хуже чем на гвоздях висеть будет! - нашел выход из положения Обер-Кандалов. - Растянем за руки и за ноги, как лягушку, да так прикрутим, что не дрыгнется! Пусть повисит до утра, пусть подумает, есть Бог или нет! Я с ним такое воспитательное мероприятие проведу, до смерти запомнит, зараза поповская, где раки зимуют! Я и не таких в армии дрессировал! А ну навались, ребята, а ну хватай его! Поднимай вон на ту ветку, да повыше! Крути руку сюда, ногу туда!

Все произошло мгновенно, поскольку Авдий уже не мог сопротивляться. Привязанный к корявому саксаулу, прикрученный веревками по рукам и ногам, он повис, как освежеванная шкура, вывешенная для просушки. Авдий еще слышал брань и голоса, но уже как бы издали. Страдания отнимали все его силы. В животе с того боку, где печень, нестерпимо жгло, в пояснице точно бы что-то лопнуло или оборвалось - такая была там боль. Силы медленно покидали Авдия... И сомкнулась тьма. И все стихло вокруг. И остался Авдий, привязанный к дереву, один во всем мире. В груди жгло, отбитое нутро терзала нестерпимая помрачающая ум боль... и уходило сознание, как оседающий под воду островок при половодье.

«Мой островок на Оке... Кто же спасет тебя, Учитель?» - вспыхнула искрой и угасла его последняя мысль... И вдруг послышался Авдию его собственный отроческий голос - голос читал вслух отцу его любимую молитву о затопленном корабле, как тогда дома в детстве, стоя возле старого пианино, но только теперь расстояние между ними было огромное, и отроческий голос звонко и вдохновенно разносился над мировым пространством:

«Еще только светает в небе, и пока мир спит...

... Ты, Сострадающий, Благословенный, Правый, прости меня, что досаждаю тебе обращениями неотступными. В мольбе моей своекорыстия нет - я не прошу и толики благ земных и не молю о продлении дней своих. Лишь о спасении душ людских взывать не перестану. Ты, Всепрощающий, не оставляй в неведении нас, не позволяй нам оправданий искать себе в сомкнутости добра и зла на свете. Прозрение ниспошли людскому роду. А о себе не смею уст разомкнуть. Я не страшусь как должное принять любой исход - гореть ли мне в геенне или вступить в царство, которому несть конца. Тот жребий наш Тебе определять. Творец Невидимый и Необъятный...

Прошу лишь об одном, нет выше просьбы у меня...

Прошу лишь об одном, яви такое чудо: пусть тот корабль плывет все тем же курсом прежним изо дня в день, из ночи в ночь, покуда день и ночь сменяются определенным Тобою чередом в космическом вращении Земли. Пусть плывет он, корабль тот, при вахте неизменной, при навсегда зачехленных стволах из океана в океан, и чтобы волны бились о корму и слышался бы несмолкаемый их мощный гул и грохот. Пусть брызги океана обдают его дождем свистящим, пусть дышит он той влагой горькой и летучей. Пусть слышит он скрип палубы, гул машин из трюма и крики чаек, с попутным ветром следующих за кораблем. И пусть корабль держит путь во светлый град на дальнем океанском бреге, хотя пристать к нему во веки не дано... Аминь».

Голос его постепенно утихал, все больше удалялся... И слышал Авдий свой плач над океаном...

И всю ночь в тиши над необъятной Моюнкумской саванной в полную силу лился яркий, ослепляющий лунный свет, высвечивая застывшую на саксауле распятую человеческую фигуру. Фигура чем-то напоминала большую птицу с раскинутыми крылами, устремившуюся ввысь, но подбитую и брошенную на ветки».

Айтматов Ч. Плаха. Фрунзе. Кыргызстан. 1987.

С. 199-204.

Этот отрывок из романа Чингиза Айтматова «Плаха» повествует о кончине главного героя - Авдия Калистратова, семинариста, который вознамерился спасти и направить на путь истинный банду наркоторговцев.

«Нет никакого третьего пути. Волей-неволей ты должен вступить на один из них. Кем бы ты ни был, тебе надлежит пойти по этой узкой тропе, по которой идут немногие из смертных. Сам Христос шел по ней , с сотворения мира шли по ней все, кого Бог любил. Необходимо, чтобы тебя вместе с Христом распяли для мира, если ты хочешь жить со Христом <...> Христос сказал всем: кто не несет Его крест и не следует за Ним, тот не достоин Его. Тебя нисколько не касается смерть плоти со Христом, если тебя нисколько не касается жизнь в Его духе. Для тебя ничто распятие в мире, если для тебя жизнь в Боге - ничто. Для тебя ничто погребение со Христом, если для тебя воскресение во славе Его - ничто. Унижение Христа, бедность, мучения, презрение, Его тяготы, страдания, скорбь для тебя - ничто, если ничто для тебя царство Его!..».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 130.

«Бог и государь решили участь мою: я должен умереть и умереть смертию позорной. Да будет Его святая воля! Мой милый друг, предайся и ты воле Всемогущаго, и Он утешит тебя. За душу мою молись Богу. Он услышит твои молитвы. Не ропщи ни на Него, ни на Государя: это будет и безрассудно и грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые суды Непостижимаго? Я ни разу не возроптал во все время моего заключения, и за то Дух Святой давно утешал меня. Подивись, мой друг, и в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашею малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. О, милый друг, как спасительно быть христианином! Благодарю моего Создателя, что Он меня просветил и что я умираю во Христе. Это дивное спокойствие порукою, что Творец не оставил ни тебя, ни нашей малютки… Настеньку благословляю мысленно нерукотворенным образом Спасителя и поручаю всех вас святому покровительству Живого Бога. Прошу тебя более всего заботится о воспитании е¨. Я желал бы, чтобы она была воспитана при тебе. Старайся перелить в нее свои христианские чувства – и она будет счастлива, несмотря ни на такие превратности в жизни, и когда будет иметь мужа, то осчастливит и его, как ты, мой милый, мой добрый и неоцененный друг, счастливила меня в продолжении восьми лет. Могу ли, мой друг, благодарить тебя словами: они не могут выразить чувств моих. Бог тебя наградит за все. Почтеннейшей Н.В, моя душевная, искренняя, предсмертная благодарность. Прощай! Велят одеваться. Да будет Его Святая воля».

Рылеев К. Письмо к жене. В кн.: Искание Бога.

Сборник. М., 1913. С. 26-29.

Письмо декабриста Кондратия Рылеева жене, написанное перед казнью.

О религии и науке

«Вера и знание суть родные сестры по духу своему; но вера как евангельская Мария, избрала и имеет в виду одну благую часть, которую и находит в себе самой, не нуждаясь в другом; а знание, как евангельская Марфа, печется и заботится о многом, которое и находит вне себя, во всем другом, - и в своих заботах и попечениях о многом нередко забывает, что необходимо одно.

В действительности, одно не обходится без многого, как и многое не обходится без одного; где есть одно, там необходимо есть и другое. Но через это их различие не отменяется; так как с его отменою отменилось бы и их содержание и осталась бы одна пустота».

Бакунин П. В книге: Ф. Страхов. Дух и материя. М., 1899. С. 225.

«Есть в наши дни много поводов для религиозных и нравственный смущений и недоумений, волнующе и болезненно поражающих душу. Как, например, объяснить, что бесчеловечные и безбожные силы, равным которым по бесчеловечности не было, может быть в мире, попирающие все основы правды и справедливости, попирающие все глубочайшие основы человеческой жизни, продолжают - обманом или насилием - развиваться и распространяться на земле? Не смутительно ли это неумное самохвальство и отрицание всего Высшего, с которым сторонники этого направления комментируют все научные открытия и достижения: тайн мира больше нет - говорят они - или вернее, скоро их не будет, если подвигаться таким темпом. Бога поэтому нет, или «его нигде мы не усмотрели» - так наперерыв стараются уверить себя и нас представители агрессивного безбожия. И ряд простых душ смущается, да и не они одни. Правда ли, что человек велик в своей вне-божеской и антибожественной автономии, что нет пределов роста его коллективному разуму и знанию - и что он не нуждается в Боге?

Не нужно многих слов и сложных доказательств, чтобы видеть, что это не так, что есть, что по-прежнему существует тайна, что мы окружены со всех сторон тайной, несмотря на развитие, движение вперед человеческого знания, что эта тайна врывается, трагически и решающе, в жизнь каждого из нас.

Есть завеса, есть преграда, о которую разбиваются все усилия человеческой гордости и человеческого самовозвеличивания: смерть. И это не изменилось в течение многих тысячелетий истории: смерть всегда есть и будет преградой на всем протяжении истории человечества. Многие, повторяю, смущаются и соблазняются. В наше время люди ведут себя, как будто Бога нет. Более того - стараются как будто доказать это. И вот - смерть! Завоевание воздуха, исследования междупланетных пространств, и - предел: смерть. Не бойтесь, малодушные: гордыня человеческая не может развиваться беспредельно: смерть и видение смерти полагают предел. Смерть ставит зазнавшегося человека опять на его место - творения. Рушатся тирании (но нередко и могущественные государства, которые не были тираниями), гибнут величайшие злодеи, как бы они ни были могущественны и велики. Не откупиться от смерти ценою величайшего, неправедно присвоенного богатства. И вообще всякому человеку предел положен, а по ту сторону его - Тайна. Более того, самое основное, Питающее, Носящее все, исконные, извечные силы, создающие миры - за пределом. Новое динамическое ощущение мира, характерное для современной науки, приводит к порогу. А там за порогом - Тайна, Творческая тайна».

Арсеньев Н. О жизни преизбыточествующей. Брюссель. С. 9, 10.

«Понимание христианства начинает принимать новые формы, и религия поднимается на такие высоты и спускается в такие глуби души, куда наука не может за ней следовать».

Вернадский

«Ты любишь науки. Хорошо, если ради Христа. Если же ты любишь их, чтобы знать, то остановись там, откуда надлежит начать путь. Но, если ты стремишься к наукам, чтобы с их помощью яснее увидеть Христа, сокрытого в тайнах Писания, если ты увиденным, познанным и возлюбленным захочешь поделиться с другими и насладиться, тогда приступай к изучению наук. Но смотри, чтобы не более, чем это полезно для душевного здоровья! Если ты уверен в себе и надеешься на великое богатство во Христе, то иди как отважный купец странствовать дальше даже и по сочинениям язычников, обращай египетские богатства в украшение храма Господнего. Если же ты боишься потерять больше, чем надеешься получить выгоды, то возвращайся к первому правилу; познай самого себя и мерь себя на свой собственный лад. Лучше меньше знать и больше любить, чем больше знать и не любить».

Эразм Роттердамский . Оружие христианского воина. С. 136, 137.

«Если говорить о существенной особенности ситуации, которая сложилась сейчас в теории антропогенеза, то она склоняет к идее не прямолинейного и однозначного, но сложного и многопланового процесса становления людей, что уже само по себе неизбежно порождает ожесточенные дискуссии...

Но может быть самым поразительным в этой ситуации оказывается то, что «недостающее звено», оторвавшееся от мира обезьян и взявшее старт своего марафонского бега к «человеку разумному», по-прежнему остается недостающим. Открытия последних лет подтверждают этот факт: как и сто лет назад, во временя Геккеля и Дюбуа, «недостающее звено» - объект желанный, но, увы, неуловимый. Можно удовлетворяться лишь тем, что кольцо поисков неумолимо сжимается, и, пожалуй, теперь, как никогда ранее, видится день, когда загадочное, вечно, ускользающее звено окажется, наконец, в человеческих руках».

Ларичев В.Е. Сад Эдема. М., С. 397.

«Понятие о Боге не признаю специальностью мудрецов века, а считаю неотъемлемою и самою дорогою собственностью каждого мыслящего человека. Существование верховного разума, а следовательно, и верховной творческой воли, я считаю необходимым и неминуемым требованием моего собственного разума, так что если бы я и хотел теперь не признять Бога, то не мог бы этого сделать, не сойдя с ума».

Пирогов Н.И. в альманахе: Христианские чтения. М., 1989. С. 31.

«Материализм явился случайною формою во многих отношениях вполне законного отрицания тех сторон жизни, которыми окружено наше общественное, политическое и духовное развитие. Только непоследовательность материалистов - благородная неспособность человеческой природы выдержать строгую консервативность этого учения - удерживает в рядах этой школы столько молодых и вероятно, по большей части, чистых и благородных душ. Материализм представляет настоящую опасность для общественной свободы, ибо свобода есть понятие совершенно духовное, которое зиждется на полном уважении к человеческой личности и на признании за нею нравственного права на независимость духовного личного развития».

Аксаков И. В книге: Ф. Страхов. Дух и материя. М., 1899. С. 212.

«Благодарю Тебя, Боже, за то, что дозволяешь мне удивляться Твоим творениям и любить их. Если я, ничтожный червь пред Тобою, рожденный в грехах, высказал что-нибудь противное Твоим намерениям благим, пусть Святой Дух внушит мне это, чтобы я мог исправить. Соделай Господи, чтобы все мои произведения клонились к Твоей славе и способствовали ко благу людей».

И. Кеплер в альманахе: Христианские чтения. М., 1989. С. 100.

«По моему мнению, главное заблуждение, более всего другого препятствующее истинному прогрессу нашего христианского человечества, состоит именного в том, что люди науки нашего времени, севшие теперь на седалище Моисеевом, руководясь восстановленным во времена возрождения языческим миросозерцанием, признав за сущность христианства самое грубое извращение его и решив, что оно есть пережитое уже людьми состояние (а что, напротив, то языческое, общественно-государственное, древнее и действительно пережитое человечеством понимание жизни, которого они держатся, и есть самое высшее понимание жизни, и такое, которого неуклонно должно держаться человечество), - не только не понимают истинного христианства, составляющего то высшее жизнепонимание, к которому движется все человечество, но даже не стараются понять его. Главный источник этого недоразумения состоит в том, что люди науки, разойдясь с христианством и увидав несоответствие с ним своей науке, признали виноватой в этом не свою науку, а христианство, т.е. вообразили себе не то, что есть в действительности, то есть что их наука на 1800 лет отстала от христианства, уже охватившего большую часть современного общества, а то, что христианство будто бы на 1800 лет отстало от науки».

Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 15. М., 1913.

С. 428.

«Наука - это полная чаша, утоляющая жажду ума; если коснуться этой чаши только краями губ, то она удаляет от Бога; но если ее пить большими глотками, то она приближает нас к Богу.

Бэкон Фрэнсис. в альманахе: Христианские чтения. М., 1989. С. 35.

«Я признаю, что может случиться, что люди хитрые и хитрые проделки людей могут на время убедить большинство, что нет Бога, но эта мода не может продолжаться. И так или иначе, человек будет нуждаться в Боге. Если бы, противно законам природы, Божество проявилось бы нам еще с большей очевидностью, я уверен, что люди, противные Богу, придумали бы новые тонкости, чтобы отрицать Его.»

Ж. -Ж. Руссо в альманахе: Христианские чтения. М., 1989. С. 53.

«Дорогой друг!

Ответить на вопрос, который ты мне ставишь с такой неумолимой строгостью, совсем не так легко и просто. Ведь это один из самых тонких и глубоких вопросов, касающихся человеческого существа. Здесь дело идет о самой интимной сфере внутреннего мира, где многое оказывается столь «воздушным» и неуловимым, безмолвным и избегающим слов, где самое ароматное оказывается невыразимым и неописуемым, так что иногда кажется совершенно невозможным приблизиться к исследуемому предмету, не говоря уже о его логических определениях и об их исчерпывающей точности. Далее, между верою и неверием, между религиозностью и безрелигиозностью есть множество своеобразных промежуточных состояний, при которых человек остается колеблющимся, нерешительным, неуверенным, сомневающимся и неустойчивым, причем из этих состояний есть пути, возводящие к подлинной вере, и другие пути, низводящие к слепому ожесточению. Иногда под корою теоретического неверия живет втайне настоящая и глубокая религиозность; и наоборот, нередко ярко выраженная церковная набожность скрывает за собою совершенно недуховную душу с ее совершенно сухими и бессердечными психическими механизмами, известными в науке под именем «навязчивых» или «панических»... Посмотри: в мире есть множество вероисповедно-причисленных, но неверующих людей,— «христиан», совершенно не верующих в Бога, и не способных сказать своим детям что-нибудь верное о Христе. И кто знает, проснется ли в этих людях и когда живое религиозное чувство...

Поэтому нельзя требовать в этой области скороготовых и притязательных логических определений! И если кто-нибудь предлагает такое определение, то мы имеем полное основание отнестись к нему с недоверием.

Но я попытаюсь дать тебе несколько существенных, исследовательски-нащупывающих указаний, по которым можно бывает узнать религиозного человека.

Самое важное состоит в том, что религиозность не есть нечто частичное, но целостное. Она имеет удивительную способность — внутренно объединять человека, придавать ему духовную цельность или «тотальность». Эта целокупность инстинкта, души и духа, разрозненных влечений и главного, основного жизненного потока достигается различно в разных религиях. Но она всюду имеется налицо, где религия сохраняет свое духовное достоинство. Религиозный человек подобен «монолиту». И строго говоря, человека только тогда следует называть религиозным, если и поскольку ему удается стать духовным единством. Бывает так, что человек становится таким единым духом только в труднейшие часы своей жизни; но тогда именно в эти часы он и оказывается подлинно религиозным. Но дело может сложиться и так, что человек только в последние часы своей пошлой или даже преступной жизни вознесется к внутренней, душевно-духовной тотальности, подобно тем «детопокупателям», о которых повествует Виктор Гюго («L'homme qui rit»*): в открытом океане их настигает буря, они терпят кораблекрушение, в первый раз в жизни произносят молитву Господню и тонут, стоя на коленях. Если человек духовно слаб, расколот или растерян, то это означает, что его религиозность только еще возникает или, наоборот, разлагается и гибнет. Тогда он не может молиться; а тот, кто в таком состоянии пытался молиться, тот знает хорошо, что это была попытка собраться воедино, духовно- сосредоточиться и вознестись к цельности, стать хотя бы на миг духовно-тотальным существом...

Поэтому можно было бы сказать: религиозен тот, кто способен молиться. Но молиться не означает становиться в молитвенную позу и произносить определенные слова. Молитва совсем не означает и просьбу. Есть молитва бессловесного созерцания, молчаливой благодарности, самоутраты в небесной благости. Можно молиться в форме вопрошания; можно молиться волевым решением; взывая о помощи; внимая новой, благодатно-молящейся музыке; простыми поступками; неутомимым исследованием. И такое молитвенное свершение всегда сохраняет свой религиозный характер; это есть подъем человеческого огня к Божьему Огнилищу и озарение человеческих сумерек божественным Светом.

Сущность религии состоит вообще в том, что человеку дается и человеком овладевает Откровение. Есть высшее озарение, окончательное и истинное узрение,— очевидность. Но это не то «озарение», которое касается одного взора, еле затрагивает холодный взгляд и бесплодно соскальзывает с него. Откровение не дается любопытному глазу воображения; оно не касается мертвой поверхности душевной, но вступает глубоко во внутренний мир, чтобы захватить сокровеннейшее чувствилище. Оно подобно не касательной линии, а секущей. Оно проникает до самой глубины сердца, до источника воли и освещает, подобно молнии, сумрачные пространства инстинкта. Его луч пронизывает душу до ее инстинктивной духовности. Подобно яркому лучу, оно пробуждает око инстинктивно сокрытого духа, чтобы осчастливить его и воссиять обратно из его глубины. В качестве пламени оно зажигает огонь воли, и воля начинает желать духовной жизни, с тем чтобы от его укрепления и облагодатствования эта воля вступила бы в единение с Божиим пламенем. Это и есть то самое, что Макарий Египетский, этот живой пламенник Божий, называл «срастанием» (hradis — конкретность). И религиозность есть жизнь из этой, свободно и искренно принятой, таинственной и блаженной сращенности.

Образно говоря, это можно было бы описать так. С неба падает молния — и дуб загорается мощным огнем; чем выше дерево, тем ближе к нему молния, тем дальше светит охватившее его пламя. Или еще: молния падает в заснувший вулкан, и вулкан отвечает извержением, которому теперь не будет конца. После восприятия откровения начинается новая жизнь; и эта новая жизнь есть религиозная жизнь. Пронизанный лучом Благодати, человек становится единым и цельным. И молитва есть не что иное, как стремление к этой встрече, или отверзание духовного ока навстречу лучу, или зов, направленный к божественному пламени.

Поэтому религиозность не есть какая-то человеческая «точка зрения», или «миросозерцание», или «догматически-послушное мышление и познание». Нет, религиозность есть жизнь, целостная жизнь, и притом творческая, жизнь. Она есть новая реальность, состоявшаяся в человеческом мире для того, чтобы творчески вложиться в остальной мир. Она есть соприкосновение мира с Богом, и притом в этой новой, лично человеческой точке. И более того, она есть новое вступление Божией «энергии» в человеческий мир, новое «облечение» божественного Света, божественной Благости и Силы в новое человеческое сердце. В общем, Событие мировой истории, в процессе возникновения и укрепления Царства Божия.

Люди, подходящие к этому событию извне, знают мало об этой реальности и говорят об изменении «субъективной точки зрения», о «личном обращении» данного человека. Но обновленный человек переживает нечто иное. Он ощущает в себе новую реальность, владеющую им, объединяющую его личность и включающую его по-новому в новый мир. Он чует в себе, подобно Илье Муромцу, новую силу, которая представляется ему беспредельною. Эта сила есть до известной степени «он сам»,— отсюда его повышенная ответственность; и в то же время она гораздо больше и могущественнее его,— отсюда его искреннее смирение. И действительно, в нем живет новая Сила и Власть, которая делает его гораздо более сильным, чем он был сам по себе и чем он смел когда-нибудь надеяться. И теперь его величайшая забота состоит в том, чтобы оказаться достойным этой Силы и Власти и соблюсти себя в надлежащей чистоте...»

Ильин. И.А. Путь к очевидности...

С. 397-399.

В начале 1852 года, когда я жил в Брюсселе, ко мне вошел незнакомый мне молодой человек. Лицо вошедшего было приятное, с искренней улыбкой и таким же искренним и живым взглядом. Одет он был с некоторой изысканностью: на нем был бархатный жилет с резными пуговицами, желтые перчатки, цветок в петлице и тросточка в руке, и видно было много очень белого белья. На вопрос, кто он, он отвечал мне, что он — священник.

— Или, скорее, был им,— сказал он.— Я оставил ложное для истинного. Теперь я — то же, что вы: изгнанник. Я попросил изгнанника садиться.

— Меня зовут Анатолий Л¨рэ,— сказал он.

Мы разговорились. Он рассказал мне свою жизнь. Оказалось, что он был так воспитан, что он, сам не зная, как и для чего, в 25 лет очутился священником. Это разбудило его. Сновидение продолжительного мистического воспитания рассеялось для него в тот день, когда он увидал непроходимую стену тьмы, т. е. священства, которая возникла между природой и им. Первая обедня была для него так же тяжела, как последний час жизни; уходя от престола, он показался себе привидением.

Он с ужасом смотрел на то, что ожидало его. Ему было 25 лет. Он чувствовал всю силу жизни в своих жилах; вся природа через него требовала себе удовлетворения. А между тем эти требования природы представлялись ему только кипением грехов.

Коротко сказать, он не имел призвания и ужаснулся тому, что так поздно понял это.

Это борьба священника против того, что было поставлено ему в обязанность, все усиливаясь и усиливаясь, продолжалась в нем несколько лет. Он был строг, верен и честен в исполнении взятых на себя обязанностей.

Но кончилось все-таки тем, что, после многих страданий, он вышел из борьбы побежденным, т. е. победителем. Человек восторжествовал над священником. Л¨рэ отдался молодости, жизни и святой, непреодолимой природе. Это его собственные выражения, когда он толковал мне про это. Он предпочел быть отступником перед Римом, чем лицемером перед своей совестью. Он вышел из священства. Для тех, кто выходит из церкви, есть только одна открытая дверь: демократия. Все склонности Л¨рэ влекли его к ней. Прежде чем быть духовным лицом, он был дитя народа. Он был родом из бедной бретанской семьи; так что он вернулся к народу так же естественно, как капля воды возвращается в океан. И ему было хорошо.

Он рассказывал мне все это просто, с наивным и сильным красноречием. Его возвращение к народу дало ему зрелость. В нем был политический мыслитель; он писал в нескольких газетах. Это был революционер, горячий и крайний по убеждениям.

Рассказав историю своей жизни, он перешел к изложению своих мыслей. Я внимательно слушал.

В середине этого изложения его взорвало.

— Да, милостивый государь,— вскричал он,— пусть это будет нам уроком. Демократия должна принять меры. Надо переделать человека, обновить народ в детях. Только в воспитании мы покажем логику революции.

— Я тоже так думаю,— сказал я. Он оживился еще более.

— Для меня,— сказал он,— все воспитание в одном: освободить человеческий ум от всего сверхъестественного.

— Что вы разумеете под сверхъестественным? — спросил я.

— Я разумею то, что человек погибает от этих религиозных фантасмагорий. Суеверия душат будущее. До тех пор покуда народы будут вдыхать в себя ходячий фанатизм, нельзя рассчитывать на человеческий разум. Да! этот старый человеческий разум гибнет под покровами и тонет в священных химерах. Его лодка течет со всех сторон. Будем держаться одной несомненной действительности. Дважды два — четыре: вне этого нет спасения. Надо строить философию только на фактах, не допускать ничего, что не может быть проверено разумом. Действительно только видимое и ощущаемое. Надо, чтобы все верования были в моих десяти пальцах. Да, война, война не на живот, а на смерть со всем чудесным. Надо, чтобы народ верил только в самого себя. Надо, чтобы он понимал, что в колыбели нет ничего, кроме того, что мы видим,— ничего, кроме, зародыша, и в гробу ничего, кроме уничтожения. Прочь все призраки! Нет ничего, кроме земли и жизни. Нет никакого другого неба, кроме того, в котором мы уже живем; наша земля вертится в нем. Надо здраво и ясно рассуждать, и прочь все мечтания! Кто не хочет плода, подрезает дерево: надо отнять у религии всякий предлог для ее существования.

— В чем ваша религия? — спросил я.

— Я ведь сказал, что я — воспитанник семинарии.

— Ну?

— Стало быть, я — атеист.

— Я не могу согласиться с таким выводом,— сказал я.— Школы иезуитов не производят непременно Вольтеров. Впрочем, я слушаю вас. Продолжайте.

— Кажется, я все сказал,— отвечал он.— Избавиться от гипотез, выйти из тюрьмы химер и помочь человеческому роду избавиться от них — вот что нужно.

— Я не более вас охотник до гипотез, которые делаются суевериями, и до тех химер, которые становятся на пути человеческому разуму,— сказал я.— Так что может казаться, что мы с вами думаем одинаково, а между тем едва ли мы согласны. Впрочем, я бы желал, чтобы вы высказали точнее ваше мнение.

— Хорошо,— сказал он,— вот оно: полное прекращение того, что спиритуалисты называют идеалом. Идеал — это сверхъестественность, а сверхъестественное должно быть изгнано из мира, значит, и из человека. Сверхъестественное в мире — это Бог,— уничтожим Бога; сверхъестественное в человеке — это душа, следовательно, уничтожим душу; нет ничего ни вечного, ни бессмертного. И эти истины поставим в основу воспитания. Я кончил.

— Нет, вы только что начали,— отвечаля.— По-вашему, что же такое мир?

— Одна материя.

— А человек?

— Одна материя.

— Но делаете ли вы различие между такой или иной материей?

— Я был бы безумен, если бы я делал это. Материя всегда равна материи. В этом главная основа равенства.

— Ну, а организмы? — сказал я.

— Организмы — это только виды. И виды эти, неизбежно являющиеся и слепые сами в себе, производят те миражи, которые составляют как бы лестницу, первую ступеньку которой вы называете умом, следующую — совестью, следующую — душой, следующую — Богом. Лестница эта устраивается всеми религиями. Ее-то надо уничтожить. Надо разбить все ее ступеньки: ступеньку Бог, ступеньку душа, ступеньку совесть, ступеньку ум и даже ступеньку организм. Долой организм, если он делается чудесным, если предполагают из различия организмов выводить преимущество одной формы материи над другой! Долой аристократию организмов: виды, которые исчезают, суть не что иное, как изображение ничего. Все делается атомом, атомом неразделимым и несознательным. Атом, который бы был выше других, был бы Бог. Кто говорит: материя, тот говорит: равенство. Материя всегда равна самой себе.

Я пристально смотрел на него.

— Стало быть, и комар, который летает, и репейник, который растет, и камень, который катится, равны человеку?

Он на минутку задумался, но потом с полной честностью, которая казалась сильней его воли, ответил:

— Хотя силлогизм ваш и жесток, но он верен.

— Прямолинейные мыслители редки,— сказал я.— Вы рассуждаете совершенно последовательно с неизменной добросовестностью. Я не хочу злоупотреблять ею и потому отказываюсь от этой жестокости крайнего силлогизма. Будем говорить только о человеке, прилагая к нему ваши аксиомы: нет души, нет Бога, нет сверхъестественного, нет идеала, материя равна самой себе. Я буду говорить только об одной из бесчисленных сторон вопроса.

— Я вас слушаю,— сказал он.

— Какая, по вашему мнению,— сказал я,— цель жизни человека на земле?

— Счастье.

— Я же думаю, это — долг, обязанность,— сказал я.— Но дело не в моей мысли, а в вашей. Я отстраняю все сентиментальные рассуждения. На весах равенства материи насколько счастье одного человека превосходит в весе и в ценности счастье другого человека?

— На нуль.

— Прежде чем пойдем дальше, согласны ли вы с тем, что по логике для каждого поступка нужны непременно определяющие его мотивы?

— Несомненно.

— Продолжаю. Стало быть, если представляется случай, когда счастьем одного человека должно пожертвовать для счастья другого,— на весах, где будут взвешиваться эти два счастья, какое количество веса определит необходимость или законность жертвы одним для другого?

— Нуль.

— Следовательно,— сказал я,— наблюдая только материальный факт, в чем, по-вашему, единственная мудрость, человек не имеет никакого повода жертвовать собою, своим благом для блага другого человека?

Всякое колебание, казалось, исчезло в его мысли. Он ответил мне спокойно:

— Никакого.

— И следовательно,— возразил я,— и никакого повода пожертвовать своим счастьем для счастья человеческого рода? Здесь Л¨рэ вздрогнул.

— Если это касается рода человеческого, то другое дело.

— Отчего? — сказал я.— Сумма нулей все-таки всегда будет нуль. Он на минуту замолчал, потом с некоторым усилием согласился со мной.

— Истина всегда истина,— сказал он,— вы жестки, но ваш силлогизм верен.

Я продолжал:

— Я не обсуждаю ваших принципов; я только вывожу то, что из них следует. И вы сами шаг за шагом делаете этот вывод. Вы логически правильно думаете, и этого мне достаточно. Итак: человек есть материя, он происходит из ничего и возвращается к ничему. У него есть только жизнь; только эта жизнь принадлежит ему. Весь его разум, весь его здравый смысл, вся его философия состоит в том, чтобы пользоваться этой жизнью и сделать так, чтобы она продолжалась как можно дольше. Единственная нравственность есть гигиена; цель жизни — счастье. Цель жизни — наслаждение ею; цель жизни — в том, чтобы жить. Из этого можно бы сделать много выводов, но я не хочу их делать теперь; я ограничусь только тем, что спрошу вас: неужели вы истинно так думаете?

— Да, я истинно так думаю.

— Так что, если молодой человек, здоровый, отдает свою жизнь для одного или для многих людей, равных ему, своих ближних, таких же атомов и такой же материи, как он сам, то как вы назовете такого человека?

— Болваном.

Мы холодно расстались».

Толстой Л.Н. Круг чтения. В 2-х тт. Т. 1. М., 1991. С. 400-406.

«Итак, в основе религии лежит пережитая в личном опыте встреча с Божеством, и в этом заключается единственный источник ее автономии. Как бы ни кичилась мудрость века сего, бессильная понять религию за отсутствием нужного опыта, за религиозной своей бездарностью и омертвением, те, которые однажды узрели Бога в сердце своем, обладают совершенно достоверным знанием о религии, знают ее сущность. Связь же между религией и другими сторонами жизни духа, которая несомненно существует, имеет не первообразный, но производный, не онтологический, но психологический характер.

Религия зарождается в переживании Бога (под каким бы обликом ни совершилось это богооткровение). Но, чувствуя Бога, человек тем самым ощущает себя в "мире", другими словами, для него открывается основная религиозная антитеза, неизменно сопровождающая религиозную жизнь, — противоположность Бога и мира. Как будто от луча света, упавшего с высоты и свыше озарившего собою мир, загорается в душе сознание мира божественного, а вместе и установляется грань между горним и дольним, их разделяющая, но вместе и соединяющая. И в этом свете по-иному является этот мир, получается совершенно другой вкус, новое ощущение бытия — чувствование мира как удаленного от Бога, но вместе с тем от Него зависящего. В душе человеческой появляется сознание неабсолютности и внебожественности, а следовательно, относительности и греховности своего бытия, но одновременно зарождается и стремление освободиться от "мира", преодолеть его в Боге; другими словами, вместе с религиозным самосознанием в человеке родится и чувство зла, вины, греха, отторженности от Бога, а равно и потребность спасения и искупления. Подняться из плена мира к Богу, из порабощенности в царство свободы — такую жажду пробуждает в душе всякая религия, и тем глубже, чем выше и совершеннее она сама. Поэтому религиозное мироощущение неизменно сопровождается известным разочарованием в этом мире, пессимизмом в отношении к данному его состоянию, тем, что иногда зовется "мировой скорбью", но в то же время пессимизм этот есть только тень, которую бросает свет радостной веры, сулящей победу над миром, подающей надежду на освобождение и спасение. Мир утрачивает свою безусловность и свою единственность: над миром и в мире есть Бог, такова радостная весть всякой религии. Потому вообще религия — конечно, живая религия — есть радость всех радостей, хотя она и связывается с относительным пессимизмом, пробуждением от сна самодовольства и миродовольства.

Впрочем, если осознанная потребность искупления и спасения, как и мировая скорбь, психологически располагает к религии, однако сама по себе она еще не является ею, как поставленный вопрос, хотя уже предполагает возможность разрешения, все же сам не становится еще ответом. Для религиозного самоощущения решающим остается одно: прикосновение Божества, вера, "яко есть".

Основное переживание религии, встреча с Богом, обладает (по крайней мере на вершинных своих точках) такой победной силой, такой пламенной убедительностью, которая далеко позади оставляет всякую иную очевидность. Его можно позабыть или утратить, но не опровергнуть. Вся история человечества, что касается религиозного его самосознания, превращается в какую-то совершенно неразрешимую загадку или просто нелепость, если не признать, что она опирается на живой религиозный опыт, т.е. если не принять, что все народы как-то видели и знали свои божества, знали о них не из одного "катехизиса". У пророков Израиля мы постоянно встречаем такие слова: и сказал мне Бог. Приходилось ли нам когда-нибудь задумываться над этими словами? Пытались ли мы понять их, хотя отдаленно переведя эти слова на свой религиозный опыт? "И сказал мне Бог"! Что это: неужели же только галлюцинация, самообман, шарлатанство, литературный прием, или?.. А если правда... если правда, что написано в этих книгах: Бог говорил, а человек слушал, слышал... Бога, конечно, не физическим органом слуха, но слышал сердцем, всем существом своим, и слово Божие звучало громче, чем все громы мира, убедительнее и достовернее, чем все его разумение.

Булгаков С.Н. Свет невечерний. М., 1994.

С. 16, 17.

<...> Ибо вера прежде всего предполагает уверенность, для которой логическое есть одна из стихий. Если случится иногда, что вера возникает мимо логического сознания, и даже иногда в разногласии с ним, то не иначе как при внутреннем убеждении, что логическое сознание было неверно и что есть другие основания для истины, более несомненные. В таком случае убеждение веры ищет себе другого понятия логического, соответствующего вере и необходимого для внутренней полноты и единства самосознания. <...> Вера есть живая связь, гармоническое созвучие между убеждением отвлеченным и существенным. <...> Но такая вера—не слепая доверенность к чужому уверению, а действительное и разумное событие внутренней жизни, через которое человек входит в существенное общение с высшею истиною. Отвлеченное, дополняясь существенным, теряет характер отвлеченности, получает силу и является столько же началом ума, сколько началом жизни.— Но не надобно думать, чтобы, убедившись однажды в первой истине, разум сейчас же и просветился ее светом и уже видел ясно и безошибочно ее отношения ко всем вопросам ума и жизни. Здесь, собственно, начинается философия верующая. Утвердившись на первом основании, ей еще предстоит сознать весь объем своей веры и все ее отношения к другим областям разума.

Но отношение живое и существенное по необходимости должно быть нравственное и потому не имеет того характера 'безразличной общности, который принадлежит мышлению отвлеченному. Сущность отвлеченного мышления заключается в том, чтобы равно быть доступным и сочувственным для всех возможных личностей, независимо от их внутреннего и нравственного развития'. От всякой особенности, от всего, чем одна личность может превышать другую, рациональное мышление отвлекается, как от случайности, нарушающей порядок общего и одинакового развития безусловно всякой разумности. Оно предполагает не только человека вообще, но всякого человека равно способным постигать правильно высшую истину, только бы он в мышлении своем отвлекался от всякой личной особенности.

Такое одинаковое отношение рациональной философии ко всем безусловно личностям заставляет предполагать, что догмат о падении человека и о внутреннем расстройстве, последовавшем за этим падением, ею не признается. И действительно так: она каждого человека, способного к логическому мышлению, почитает находящимся в состоянии разумной возмужалости и могущим вполне знать высшую истину и правильно располагать собою.

Киреевский И. В. Избранные статьи. М., 1984. С. 282.

О законе

«Что же дале? То, что Библия есть книга и слово, завещанное Богом. Ба! Да сие, что ты мне говоришь, и бабушка знает. Так ли? Так точно. Знает сие всякая дура. Так теперь из уст твоих же сужу тебя. Для чего ты не сидишь дома, когда сей день не твой рабочий есть, но суббота Господу и Богу твоему? На что ты из твоего гнусного домишки дрянь и рухлять таскаешь в субботы, в, в покои, в чертоги, в горницы и обители Божии? Зачем суешься с твоею бедностью и смрадом во град вышнего,? Забыл ли то, что и бабы знают? Не пришло на память, что Библия есть храм вечного славы, а не плотской твоей дряни? Для чего ты там находишь пьянство, матовство и твои амуры? Не сие ли есть осквернять субботу. Ей, оскверняешь субботу, преблагословенную сию субботу. Ей, оскверняешь, когда вводишь рабское иго и тяжкую работу в страну совершенного мира и свободы. пожалуйста, уцеломудрись. Разуй твои сапоги дома, омой руки и ноги, оставь твое все тленное и переходи к божественным».

Сковорода Г. Сочинения:В 2-х тт. М., 1973. Т.2.С.51.

«Закон ведь — предшественник и слуга благодати и истины, истина же и благодать — слуги будущего века, жизни нетленной. Как закон приводит подчиняющихся ему к благодатному крещению, так и крещение сынов своих препровождает к вечной жизни. Моисей и пророки о пришествии Христа поведали, Христос же и апостолы Его — о воскресении и о будущей жизни.

Излагать в писании сем пророческие проповеди о Христе и апостольские учения о будущем веке было бы излишне и клонилось бы к тщеславию. Ибо то, что писано в иных книгах, нам уже ведомо, здесь вам предлагать было бы знаком дерзости и славолюбия,— ведь не для невежд мы пишем, а для насытившихся с избытком сладости книжной; не для врагов Божьих иноверных, а для сынов Его, не для чужих, а для наследников небесного царства. Только о законе, данном через Моисея, и о благодати и истине, пришедших благодаря Иисусу Христу, повесть сия.

Что принес закон? Что — благодать? Прежде был дан закон, потом — благодать, прежде тень — потом н истина. Образ же закону и благодати — Агарь и Сарра, сначала — раба, потом — свободная. Да уразумеет это читающий. Как Авраам в юности своей имел жену Сарру, свободную, а не рабу, так и Бог сначала пожелал и замыслил Сына Своего в мир послать и тем благодать явить. Сарра же не рожала, потому что была она бесплодной;

не была, впрочем, она бесплодной, но предназначено ей было промыслом Божиим в старости родить. Безвестная пока и утаенная премудрость Божия скрыта была от ангелов и людей не как несуществующая, но как утаенная, с тем чтобы явиться в конце века. Сарра сказала Аврааму: «Вот, обрек меня Господь не рожать, войди к рабе моей Агари и роди от нее». Так и благодать сказала Богу: «Еще не пришло время сойти мне на землю и спасти мир, сойди на гору Синай и дай закон». Послушал Авраам речи Сарры и вошел к рабе се Агари,— внял же и Бог словам благодати и сошел на Синай. Родила Агарь раба от Авраама, рабыня — родила раба, и дал Авраам имя ему: Измаил. Принес же и Моисеи с Синайской горы закон, а не благодать, тень, а не истину.

После сего, когда Авраам и Сарра уже состарились, явился Бог Аврааму, сидящему пред дверьми шатра своего в полдень, у дуба Мамврийского. Авраам пошел навстречу Ему и поклонился Ему до земли, и принял Его в шатер свой. Когда век сей стал к концу приближаться, посетил Господь человеческий род и сошел с небес, в утробу девицы входя. Приняла девица Его с поклоном в шатер тела своего, бесстрастно, так говоря ангелу: «Я раба Господня, пусть будет со мной по слову твоему». И тогда отверз Бог лоно Сарры, и, зачав, родила Исаака, свободная — свободного. Также и Бог, когда посетил человечество, то явилось ранее безвестное и сокрытое,— родилась благодать и истина, а не закон,— сын, а не раб...

После этого увидела Сарра Измаила, играющего с ее сыном Исааком, увидела и то, как обидел Измаил Исаака, и сказала она Аврааму: "Прогони рабу с сыном ее, не должен наследовать сыну рабыни сын свободной». [...] Так и свободная благодать, увидев, что дети ее христиане терпят обиды от иудеев, сынов рабского закона, возопила к Богу: «Прогони иудеев с их законом, рассей по странам». Ибо какая связь тени с истиною, иудейства с христианством? И изгнана была рабыня АГАРЬ с сыном ее Измаилом, и Исаак, сын свободной, стал наследником отцу своему Аврааму. И изгнаны были нуден и рассеяны по странам, а сыны благодати христиане сделались наследниками Богу и Отцу. Как исчезает спет луны, когда сияет солнце, как проходит холод ночи, когда солнечная теплота согревает землю, так и закон отошел, когда явилась благодать!,).... Ибо закон и прежде был, ненадолго вознесся и отошел, вера же христианская хотя и появилась позже, но стала выше закона и распространилась на множество народов. Благодать Христова всю землю охватила и как вода морская покрыла ее [...].»

Иларион. О законе и благодати.В кн.: Красноречие Древней Руси. М., 1987.

С. 50, 51.

«Еще нам с вами интересно знать, что значит само слово "заповеди". Есть некая заповедность в жизни человека, и она может играть как положительную, так и отрицательную роль, и психологически, и духовно. Заповеди Божии не являются психологическими заповедями. Это важно. Все заповеди духовны и выражают они волю Божию. Это именно Божии заповеди, и воля Божия, выраженная в них, не должна пониматься и восприниматься лишь душевно, не должна психологизироваться, как это, к сожалению, очень часто делают современные люди. Воля Божия не подобна воле человеческой. Она не есть нечто, подобное воле человеческой, потому что, повторяю, она не душевная, а духовная.

Когда мы говорим о правде Божией, о законе Божием, о премудрости Божией, то мы имеем в виду все те же заповеди Божии. Есть люди, которые всю свою жизнь обеспокоены поиском воли Божией и нахождением путей исполнения этой воли в полноте. Такие люди легко поймут, что это и есть путь к познанию и исполнению заповедей Божиих, в любви к НИМ. <...> Четвертая заповедь. "Помни день субботний, чтобы святить его. Шесть дней работай и делай (в них) всякие дела твои, — а день седьмой — суббота Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришелец, который в жилищах твоих. Ибо в шесть дней создал Господь небо и землю, море и все, что в них, а в день седьмой почил. Посему благословил Господь день субботний и освятил его".

Эта центральная заповедь Декалога говорит и напоминает нам, что в седьмой день Господь Бог, сотворивший мир, почил и как бы объявил в связи с этим всеобщий покой. Конечно, верно, когда говорят, что это было только начало Царства Божия в мире. Но в то же время я не оговорился, сказав, что эта заповедь — центральная в Декалоге. Например, в Талмуде говорится о том, что исполнив субботу, человек исполняет всю Тору, а не исполнить ее — значит отринуть сотворение мира и Самого Бога. Хотя бы один день в неделю человек должен оторваться от всех дел своих, которые увлекают его в контексте его обыденной жизни, и отдаться радости, радости общения только с Богом, созерцания только Божиих Дел.

И здесь, конечно, нельзя не сравнивать идею ветхозаветной субботы и ее празднования с подобной идеей празднования воскресения в христианскую эпоху. Воскресный день есть тоже целиком день радости, в который тоже не принято говорить о печальном, о грустном, не принято погребать мертвых и их поминать, не принято говорить о своих грехах.»

Кочетков. Беседы по христианской этике. Вып. 1. М., 1995. С. 27.

«Вся сложность и парадоксальность христианского отношения к закону определяется тем, что Христос не только обличает фарисейское законничество, но и говорит, что Он пришел не нарушить, а исполнить закон. Евангелие преодолевает и отменяет этику закона и заменяет ее иной, высшей и благодатной, этикой любви и свободы. И вместе с тем оно не допускает внешнего и механического отрицания и низвержения закона. Христианство открывает пути в Царство Божье, где нет уже закона. Но закон по-прежнему обличает грех и должен быть исполнен миром, пребывающим в грехе. Грешник нуждается в спасении, и спасение приходит не от закона, а от Спасителя, спасение совершается через искупление, а не через закон. Но все время остается низшая сфера закона, и закон остается в силе для своей сферы.' Социальная жизнь христианского человечества в значительной степени остается во власти закона, почти в той же мере, как жизнь первобытного клана, поклонявшегося тотему. Но закон совершенствуется, улучшается, оставаясь все тем же принципом. В законе есть вечный элемент. Оценки, которые требуются от христианина, необычайно трудны и даются с мукой. Оценки по закону просты и сравнительно легки. Но эта простота и легкость закрыты для христианина. От него требуются оценки самого закона, которые уже не по закону должны совершаться. Оценки христианина всегда должны преодолевать фарисейство, но не должны впадать во внешний аномизм. И самая большая трудность тут в соотношении момента индивидуального и социального. Этика закона была по преимуществу этикой социальной. Этика же христианская более индивидуальна, чем социальна, для нее человеческая душа стоит больше, чем все царства мира. Это положение создает страшные трудности для этики закона. Этика закона дорожит прежде всего царством мира. И для людей закона христианство должно представляться анархизмом».

Бердяев Н.А. О назначении человека. М., 1993. С. 97.

«Христос утверждает, что законом спастись нельзя: праведность от закона, праведность «книжников и фарисеев» затворяет вход в Царствие Божие (Мф. 23:13). А если бы можно было спастись законом, то Спаситель был бы не нужен! Наибольший праведник религии закона и пророков — Иоанн — меньше последнего в Царствии Божьем (Мф. 11:11—13). Посему горе законникам, налагающим на людей бремена неудобоносимые! (Лк. 11;46). Здесь, следовательно, лежит порог абсолютного противопоставления: Царствие Божие есть нечто совсем иное, качественное иное и новое. В беседе с самарянкою дано самое глубокое и, быть может, самое радикальное противупоставление религии закона и иной религии «духа и истины». Религия закона разделяет людей на чистых и нечистых в силу соблюдения внешних норм, норм о времени и месте; норм, определяющих, где, как и когда и в каких формах поклоняться Богу. Но существует иное поклонение: поклонение Отцу в духе и истине; и оно прямо противополагается первому: «не на горе сей... и не в Иерусалиме»... а в духе и истине. Сама проблема религии закона со всеми ее спорами и контраверзами, разделяющими людей, прямо устраняется и снимается в силу ее недуховности. Это проблема неистинных поклонников и неистинной религии; не таких Отец ищет себе:

«Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине» (Ин. 4:7—27) .»

Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса. М., 1994. С. 17.

О благочестии

«Важна не «праведность» сама по себе, - праведны были и фарисеи, но ложной праведностью (основанной не на том, на чем надо, т.е. на любви, вере), праведностью наружной, надменной, ложной, трижды неправильной. Все добродетели без смирения ничто.

Какова наша праведность, поскольку она у нас есть, - не совмещается ли она с грехом? Не формальна ли она, не тщеславна ли?»

Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 50.

«Мы приучились брать за жизненный образец святых мужей, только если они сделали что-то, чему не следует подражать. Прелюбодеи и убийцы льстят себе примером Давида. Те, которые засматриваются на кошельки, приводят в пример богатого Авраама. Почему мы переводим взгляд с Христа на них? Осмелюсь сказать, что нам не следует подражать ни пророкам, ни даже апостолам, если у них существует какое-то расхождение с учением Христовым. Я не против, если грешники хотят подражать святым, только пусть они подражают во всем! Ты последовал Давиду в прелюбодеянии, следуй больше в покаянии! Ты взял пример с Магдалины-грешницы, возьми в пример и ее любовь, ее слезы, то, как она бросилась Иисусу в ноги. Ты преследовал Церковь Божью вместе с Павлом, лжесвидетельствовал вместе с Петром; подставь вместе с Павлом свою шею за благочестие, не устрашись креста вместе с Петром. Бог терпит, когда великие люди допускают некоторые ошибки, чтобы и мы, допустив их не отчаивались, но как были мы товарищами в заблуждении, так станем товарищами в исправлении ошибок».

Эразм Роттердамский . Оружие христианского воина.

С. 185.

« Маладушие и страсть Бог может простить, но можно ли простить благочестие, превращающееся в привычку?…В злое сердце спасение может ударить, как молния. Но привычное благочестие исключает все, кроме вечерних молитв, встреч с членами приходских обществ и робкого прикосновения губ к твоей одетой в перчатку руке».

Грэм Грин. Сила и слава. М., 1995. С.177.

О проповеди священнослужителя

«Лишь одно утро Мне удалось провести с интересом и даже в волнении. Какая-то «свободная» церковка, собрание очень серьезных дам и мужчин, желающих веровать по-своему, пригласила Меня прочесть воскресную проповедь. Я надел черный сюртук, в котором Я напоминаю... Топнул, и проделал перед зеркалом несколько особенно выразительных жестов и выражений лица, потом в автомобиле, как пророк-модерн, примчался в собрание. Темой моей, или «текстом», было обращение Иисуса к богатому юноше с предложением раздать все свое имение нищим — и в полчаса, как дважды два четыре, я доказал, что любовь к ближним наилучшее помещение для капитала. Как практичный в осторожный американец, я указал, что нет надобности хвататься за целое Царство Небесное и сразу бросать весь капитал, а можно небольшими взносами с рассрочкой приобретать в нем участки — «сухой, на высокой горе, с дивным видом на окрестности». Лица верующих приобрели сосредоточенное выражение,— видимо, они вычисляли,—и сразу прояснились: Царство Божие на этих условиях приходилось каждому по карману. К несчастью, в собрании присутствовало несколько слишком сообразительных моих соотечественников, и один уже поднялся, чтобы предложить акционерную компанию... Целым фонтаном чувствительности я с трудом загасил его религиозно-практический жар! О чем я ни говорил! Я ныл о моем грустном детстве, проведенном в труде и лишениях, я завывал о моем бедном отце, погибшем на спичечной фабрике, я тихо скулил о всех моих братьях и сестрах во Христе, и здесь мы развели такое болото, что журналисты запаслись утками на полгода. Как мы плакали! Дрожь прохватила меня от сырости, и решительным жестом я хватил в барабан моих миллиардов: дум-дум! Все для людей, ни одного цента себе: дум-дум! С наглостью, достойной палок, я закончил «словами незабвенного Учителя»:

Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас!

Андреев Л. Избранное. (Дневник сатаны). Лениздат. 1984. С. 362, 363.

«Мне постоянно задают вопросы: как проповедовать, как готовиться к проповеди? Я скажу так: всей жизнью своей готовься. К проповеди не готовятся, засев за письменный стол и окружив себя толкованиями святых отцов. Слова отцов исходили из их сердца, они кричали из глубины своего опыта. Если мы будем просто повторять то, что они говорили, может случиться, что никого не достигнет их крик. У Иоанна Лествичника есть место, где он говорит, что слово Божие подобно стреле, которая способна ударить в цель и пробить щит. “Но,— говорит он,— стрела остается бездейственна, если нет лука, тетивы, крепкой руки и верного глаза”. Вот это — мы. Слово Божие — как прямая, чистая стрела, способная пробить любую толщу греха, любую окаменелость, но она не полетит, если кто-нибудь не пустит эту стрелу, если не будет верного глаза, который ее направит, мощной руки, которая натянет лук. И в этом — наша громадная ответственность.

О чем говорить? Очень просто: проповедь не надо говорить никому, кроме как самому себе. Стань перед судом евангельского отрывка, поставь себе вопрос о том, как ты стоишь перед ним, что Божие Cлово, живое, личное, говорит тебе и что ты можешь ответить Живому Богу, Который требует ответа, и действия, и покаяния, и новой жизни. Если слово, которое ты говоришь в проповеди, тебя ударяет в душу, если глубоко вонзается, словно стрела, в твое собственное сердце, оно ударит в чужую душу и вонзится в чужое сердце. Но если проповедник будет говорить стоящим перед ним людям то, что, как ему думается, им полезно знать, то большей частью это будет бесполезно, потому что ума это, может быть, коснется (если проповедник окажется способным умно об этом сказать), но жизнь это ничью не перевернет.

Самая сильная проповедь, которую слышал я в своей жизни, была проповедь, может быть, не слишком образованного, скромного, самого обыкновенного священника, которого я знал. Он стал в Великую Пятницу перед Плащаницей с намерением проповедовать: долго стоял, молчал и плакал, потом повернулся к нам и сказал: “Сегодня Христос умер за нас...” — стал на колени и зарыдал. И после этого было долгое, долгое молчание — и истинный плач из глубины души у многих прихожан. О Распятии можно сказать многое! Но этого нельзя сказать, если твою душу не пронзило оружие (Лк. 2, 35). Вот как надо проповедовать.

Не от Священного Писания, не от мудрости говорил Иоанн Креститель; он говорил из глубины зажегшегося сердца, из глубин покаявшейся совести, из глубин человека, который так возлюбил Бога, так возлюбил других людей, что он всю свою жизнь погубил, по-человечески говоря, чтобы быть готовым сказать одно живое слово от имени Бога. И потому Священное Писание называет его гласом вопиющего в пустыне (Мф. 3, 3). Это голос Божий, который звучит через человека.

Дай нам Бог научиться хоть чему-то из тех дивных слов Священного Писания, из образа Христа, из учения отцов, из примера святых, и тогда наше пастырство, которое должно быть в первую очередь со-распятием со Христом и воскресением с Ним в Жизнь Вечную, принесет плод и в чужой жизни, вернее, в жизни брата, сестры, потому что чужих нет в нашей жизни.

В чем я вижу свою задачу прежде всего как священника и затем как епископа? Во-первых, я нашел веру не через Церковь, не через организацию церковную, а нашел свою веру непосредственно от Бога и от Евангелия. И поэтому я глубоко верю, что первое, о чем священник должен заботиться, это о своей вкорененности в молитву, в общение с Богом; он должен постепенно углубляться в понимание евангельского слова, евангельского свидетельства, евангельской проповеди и это живое слово Самого Бога проповедовать, то есть, во-первых, знакомить людей с этим словом, а во-вторых, доводить до их сознания его жизненность, глубину, творческую силу. Вначале надо услышать слово Божие самому и затем произнести это слово, донести его до паствы. Как говорил апостол Павел: Горе мне, если не благовествую! (1 Кор. 9, 16). И в каком-то отношении я мог бы сказать то же: Горе мне, если не проповедую. Я не могу не говорить о Боге просто потому, что для меня встреча с Богом была такой значительной, это было для меня началом жизни после целого периода какой-то внутренней смерти в отчаянии, в бессмыслице. Другое, что говорил апостол Павел: Ибо Христос послал меня не крестить, а благовествовать (1 Кор. 1, 17). В какой-то мере я чувствую, что моя задача — именно живое слово и что другие формы церковной деятельности для меня, может быть, менее значительны.

Второе — и это, может быть, несколько противоречит тому, что я сейчас сказал,— я чувствую, что Божию жизнь нельзя ни передать, ни приводить одним словом, одной речью. Иногда, когда вы говорите слова Божии, Христовы, они с такой силой бьют в душу, так глубоко пронизывают ее, что, почти несмотря на вас, они действенны, эти слова действительно — жизнь. Но, кроме этого, жизнь Божия может быть дана, внедрена в человека, который ее хочет, который ее ищет, который ей открывается через церковные Таинства. Потому что Таинства — это не какие-то магические или просто образные действия. Таинства — это действия Самого Бога, через которые Он, при соучастии людей, употребляя тварное вещество этого мира, доносит до нас Свою Божественную жизнь, вкладывает ее в нас, так что мы ее имеем в себе в большей полноте, чем в своем сознании: мы уже пронизаны этой жизнью до того, как мы ее осознаем. И центральный момент христианской педагогики, мне кажется, в том, чтобы ребенку, юноше, взрослому человеку — все равно — дать Божественную жизнь через животворное слово и животворные Таинства, потом ему помочь осознать то, что он получил, то, чем он уже обладает, и раскрыть всю глубину и весь объем опыта Божественной жизни.

АнтонийСурожский. Проповеди. Из выступления перед студентами и преподавателями в актовом зале Московской Духовной Академии

25 декабря 1973 года.

Божественный свет

«Как радует телесный взгляд это видимое солнце всякий раз, когда оно изливает новый свет на землю! Подумай же, какое это удовольствие для небожителей, у которых вечное солнце всегда восходит и никогда не закатывается; сколь велика радость чистого духа, для которого сияет Божественный свет! Если напомнит тебе эта видимая природа, помолись словами Павла, которые он сказал о том, что свет сияет из тьмы, и он озарит сердце твое для освящения знания славы Божьей перед лицом Иисуса Христа. Повтори подобные места из священных книг, в которых повсюду благодать Духа Божьего сравнивается со светом. Ночь кажется тебе скорбной и отвратительной: подумай о душе, покинутой Божественным светом и затуманенной пороками! И если ты обнаружишь в себе что-то ночное, молись, чтобы взошло для тебя солнце справедливости».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина. С.141

Господь, Ты Сам меня нашел,

Когда скорбя в неверии глубоком,

Во тьме блуждал я, путник одинокий,

Господь, Ты Сам ко мне пришел.

Не я, а Ты меня взыскал,

Когда душа была палима жаром.

Ты, первым возлюбив, сказал:

Бери и пей живую воду даром.

Ты, Боже, Сам меня призвал

Из тьмы в Свой чудный свет.

Своею смертью сметь попрал, -

У смерти больше жала нет.

Миллер С.Д. Христианские чтения. М., 1990. С. 46.

Плотское и духовное

«Чем меньше мы будем жить внешне, тем вернее мы начнем жить внутренне. Наконец, чтобы сказать яснее, чем меньше будут нас тревожить дела телесные, тем больше мы узнаем дела вечные; чем меньше мы будем восхищаться тенями, тем больше мы станем помышлять о вещах истинных».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 142.

«Сладости мира сего», всякое погружение в слепую телесность губят духовную жизнь. Почему: - теряется трезвенность духа, ясность мысли, контроль над собой, рассеивается внимание, слабеет воля, ослабляется, растрепывается, растекается личность. Аскетизм призывает к отказу от всякой приятности – в пище, одежде, постели, общения с людьми и т.д. Сублимация, переход к высшим ценностям».

Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 106

«Человек может жить двояко: истинной (внутренней) жизнью, или жизнью ложной, призрачной (внешнею). Под внутреннею жизнью я понимаю ту жизнь, когда человек уже не живет одними впечатлениями, но когда сквозь все видит одну пристань и берег - Бога, и во имя Его стремится и спешит употребить в дело данный ему талант, а не зарыть его в землю, зная, что не для своих удовольствий дана ему жизнь.»

Гоголь Н.В. Христианские чтения (Альманах). М., 1990. С. 110.

«Нас, священников, обвиняют, нас всегда будут обвинять—это ведь так легко!—в том, что мы в глубине души питаем завистливую, ханжескую ненависть к мужской силе; однако всякому, хоть немного соприкоснувшемуся с грехом, ясно, что похоть непрерывно угрожает заглушить своими плевелами и плодовитой паразитической мерзостью и мужскую силу, и ум. Неспособная к созиданию, она оскверняет в самом зародыше хрупкий росток человечности; в ней, возможно, сокрыто начало всех изъянов нашего рода, и, когда где-нибудь на извилистой тропинке дикого леса, глубины которого нам неведомы, мы сталкиваемся с нею лицом к лицу, когда застигаем ее в неприкрытом виде, такой, какой она вышла из рук искусителя, крик, вырывающийся из нашей утробы,—это не просто вопль ужаса, но и проклятье: «Ты, только ты в этом мире спустила с цепи смерть!»

Ошибка многих священников, скорее ревностных, чем мудрых, в том, что они подозревают людей в недобросовестности: «Вы не веруете, потому что вера стеснительна». Как часто мне доводилось слышать нечто подобное! Не правильнее ли было бы сказать: непорочность заповедана нам не в наказание, она—одно из таинственных, но очевидных, подтвержденных жизненным опытом условий того, данного нам свыше самопознания, познания себя в Боге, которое и есть вера. Порочность не разрушает этого познания, но уничтожает потребность в нем. Человек не верует, потому что утратил жажду веровать. Ты больше не стремишься познать себя. Сокровенная истина, твоя истина, тебя уже не интересует. И сколько бы ты ни твердил, что догмы, которые ты еще вчера исповедовал, все еще присутствуют в твоем сознании, но только разум их не приемлет, это дела не меняет! В действительности обладаешь лишь тем, чего жаждешь, ибо для человека не существует абсолютного, тотального обладания. Ты больше не жаждешь себя. Ты больше не жаждешь радости. Любить себя можно только в Боге. И ты больше никогда не полюбишь себя, ни в этом мире, ни в том—вовеки веков».

Бернанос Ж. Сохранять достоинство: Худож.

Публицистика. М., 1988. С. 113.

Христианская жизнь

«Многие имеют обыкновение считать, сколько раз и когда они были на богослужении, и так кичатся этим великим делом, будто они ничего, кроме этого, не должны Христу – выходя из храмов, они возвращаются к своим прежним привычкам».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 147

«Прежде всего объявляю, что этот юноша, Алеша, был вовсе не фанатик, и по-моему, по крайней мере и не мистик вовсе. Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода вырвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его... Обиды он никогда не помнил. Случалось, что через час после обиды он отвечал обидчику, или сам с ним заговаривал с таким доверчивым и ясным видом, как будто ничего и не было между ними вовсе. И не то, чтоб он при этом имел вид, что случайно забыл или намеренно простил обиду, а просто не считал ее за обиду, и это решительно пленяло и покоряло детей... Но людей он любил: он, казалось, всю жизнь жил, совершенно веря в людей, а между тем никто и никогда не назвал его ни простачком, ни наивным человеком. Что-то было в нем, что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть судьей людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит. Казалось даже, что он все допускал, нимало не осуждая, хотя часто очень горько грустя.

Явясь по двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он, целомудренный и чистый, лишь молча удалялся, когда глядеть было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то ни было.

... Алексей непременно из таких юношей, вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может быть, даже ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.

Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего последнего поколения, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силою души своей, требующий скорого подвига, с непременным исканием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью.

Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же, естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю».

Алеше казалось даже странным и невозможным жить по-прежнему. Сказано: «раздай все и иди за Мной, если хочешь быть совершен». Алеша и сказал себе: «Не могу я отдать вместо «всего» два рубля, а вместо «иди за Мной», ходить лишь к обедне»...

Да и все этого юношу любили, где бы он не появился, и это с самых детских даже лет его».

Достоевский Ф.М. Братья Карамазвы.

Полн. собр. соч. В 30 тт. Т. 14. С. 17-19.

«Христианство странно: оно повелевает человеку признать себя ничтожным, даже презренным и в то же время повелевает ему уподобляться Богу. Без такого противовеса это возвышение сделало бы его безмерно тщеславным, а принижение - отвратительным до последней степени...

Нет иного более соответствующего человеку учения, как учение христианское, которое указывает ему его двойственную способность получать и терять благодать, в силу двойной постоянно угрожающей ему опасности - отчаяния или гордости...

Ни один человек так не счастлив, так не разумен, так не добродетелен и достоин любви, как истинный христианин. Как мало гордится он верой в возможность своего единения с Богом! Как мало возмущается, сравнивая себя с червем земным!

Вот по истине великолепный способ восприятия жизни и смерти, благ и бедствий!».

Блез Паскаль. Мысли. М., 1994. С. 149, 150.

«В начале я говорил, что в Боге есть Личности, сейчас я скажу больше. Нигде, кроме как в Нем, подлинных личностей нет: пока вы не отдадите Ему свое «я», настоящего «я» у вас не будет. Однообразие царит главным образом среди самых «естественных» людей, а не среди тех, кто покорился Христу: вспомните, как монотонно однообразны все великие тираны и завоеватели, и как чудесно разнятся святые.

Но отдача Христу своего «я» должна быть полной и безоговорочной. Вы должны слепо отбросить его. Христос даст вам подлинную личность, но не за этим вы должны обратиться к Нему. Самый первый шаг - постараться совершенно забыть о своей личности. Ваша подлинная новая личность (которая и Христова, и ваша именно потому, что она Христова) не выявится, если вы будете искать ее. Она выявится, если вы будете искать Его. Может быть, это покажется вам странным. Но тот же принцип действует и в обыденной жизни. В обществе вы не будете производить хорошее впечатление на других, пока не перестанете думать о том, какое впечатление вы производите. Даже в литературе и искусстве те, кто заботится об оригинальности, никогда не достигают ее. Если же вы просто стараетесь говорить правду, не заботясь о том, сколько раз она уже высказывалась другими, в девяти случаях из десяти вы, сами того не заметив, будете оригинальны. Этот принцип универсален. Откажитесь от себя, и вы найдете свое подлинное «я». Погубите жизнь, и вы спасете ее. Покоритесь смерти - ежедневной смерти ваших стремлений, амбиций, заветный желаний и, в конце смерти вашего тела, - и вы обретете новую жизнь. Ничего не старайтесь оставлять себе; то, что вы оставите себе, никогда не будет подлинно вашим. Ничто, что не умерло в вас, никогда не восстанет от смерти. Ищите себя, и вашим уделом станут лишь ненависть, одиночество, отчаяние, злоба, разложение и погибель. Но ищите Христа, и вы найдете Его, а в Нем - все».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990.

С. 216, 217.

«Смело и несмотря ни на какие исторические исследования, всякий христианин должен утверждать, что никому из смертных невозможно было додуматься и еще менее дойти до той высоты и чистоты нравственного чувства и жизни, которые содержатся в учении Христа; нельзя не прочувствовать, что они не от мира сего».

Пирогов Н.И. Христианские чтения (Альманах). М., 1990. С. 114.

«В одном малом городке жил раввин - в голоде, холоде, нищете; и каждый день воспевал милость Божию. Кто-то из его соседей к нему обратился с упреком: каким образом можешь ты так благодарить Бога? Разве это не лицемерие? Разве не знает Бог, что ничего у тебя нет и что твоя благодарность - впустую?.. И старик-раввин ему ответил: «Ты не понимаешь сути дела. Бог взглянул на мою душу и подумал: Что нужно этому человеку, чтобы достичь полной своей меры? - голод, холод, обездоленность, одиночество; и это Он мне дал с преизбытком»... Этот человек себя считал богатым своей обездоленностью, а тот - бедным при всем своем богатстве. И это очень важный момент, потому что, разумеется, материальная бедность составляет часть монашеского подвига...»

Антоний Сурожский. Континент. М., 1977. С. 255.

«И добро и зло - оба растут с процентами. Потому-то мелкие решения, которые мы с вами принимаем ежедневно, так бесконечно важны. Малейшее доброе дело, сделанное вами сегодня - это завоевание стратегической позиции, от которой через несколько месяцев вы сможете двинуться к победам, о которых раньше не смели и мечтать. Казалось бы пустяковая уступка похоти или гневу сегодня - это утрата высотной позиции или железнодорожного узла или крепостного укрепленья, - утрата, которая завтра позволит врагу предпринять атаку, в ином случае невозможную».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990.

С. 133.

«Можно никогда не убивать, не красть и не нарушать никакого уголовного закона и быть, однако, далеким от Царства Божьего».

Соловьев В. Христианские чтения (Альманах) М. 1989. С. 98.

«Кого надо считать дураком? Кажется, будто это всякий знает, а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке неодинаково. По академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении, изъяснено так, что "дурак — слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка, безумный, шут"... В подкрепление такого толкования приведен словесньй пример: "Он был и будет дурак дураком". "Дурачок — смягчение слова дурак". Ученее этого объяснения уже и искать нечего, а между тем в жизни случается встречать таких дураков или дурачков, которым эта кличка дана, но они, между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не представляют...Это люди любопытные, и про одного такого я здесь и расскажу.

Был у нас в деревне безродный крепостной мальчик Панька. Рос он при господском дворе, ходил он в том, что ему давали, а ел на застольщине вместе с коровницею и с ее детьми. Должность у него была такая, чтобы "всем помогать"; это значило, что все должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. Как сейчас его помню: бывало, зимою, — у нас зимы бывают лютые, когда мы встанем и побежим к окнам, Панька уже везет на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы и плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и птицы. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика.

Спросишь его, бывало:

- Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь? А он шутя отвечает:

- Как так "с ухой"? Он, гляди-ко, с чистой водицею.

- А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки! А Паня головой мотнет и отвечает:

- Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, - слава-те. Господи!

Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилася, потому что все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм подавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим лапти плетет, и ложился он, бывало, позже всех, а вставал раньше всех до света и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто не жалеет, и все говорят:

- Ему ведь ничего, - он дурачок.

- А чем же он дурачок?

- Да всем...

- А например?

- Да что за пример! - вон коровница-то все огурцы и картошки своим детям отдает, а он, хоть бы что ему... и не просит у них, и на них не жалуется. Дурак!

Мы, дети, не могли хорошо в этом разобраться, и хоть глупости от Паньки не слыхали, и даже видели от него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туесочки из бересты, — однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить.

Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало, на беговых дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где -какой неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке — сейчас же остановится подзовет виноватого и приказывает:

- Ступай сейчас в контору и скажи моим именем старосте, чтобы дали тебе двадцать пять розог, а если слукавишь — я тебе вечером при себе велю вдвое дать.

Прощенья у него уж и не смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание.

Вот раз, летом, едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько рвут, сколько ее топчут копытами и с корнями выколупывают...

Управитель и расшумелся.

А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша — сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили "творожничком" — словом, он был мальчик у матери избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкий. Выгнал он жеребят рано утром "на росу", и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон — он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли.

Управитель, как увидел это, так сейчас стегнул Петю и говорит:

- Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам.

Сказал это и уехал.

А Петрушка так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке:

—Брат милый, Панюшка, очень страшно мне... скажи, как мне быть? А Панька его по головке погладил и говорит:

—И мне тоже страшно было... Что с этим делать-то... Христа били... А Петрушка еще горче плачет и говорит:

—Боюсь я идти и боюсь не идти... Лучше я в воду кинуся. А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал:

—Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся,—авось тебя Бог помилует. Видишь, ты трус какой.

Петрушка спрашивает:

—А как же ты, Панюшка, постараешься?

—Да уж я штуку выдумал—постараюсь!

И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается.

—Не робей,—говорит,—Петька, все сделано; и не ходи никуда—с тебя наказанье избавлено. Петька думает:

«Все равно: надо верить ему»,—и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе:

—Что, пастушонок утром приходил сечься?

—Как же,—говорит,—приходил, ваша милость.

—Взбрызнули его?

—Да,—говорит,—взбрызнули.

—И хорошо?

—Хорошо,—постаралися.

Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь.

—Что же,—говорили,—уже если дурак его выручил,—нехорошо двух за одну вину разом наказывать.

Ну, не дурак ли взаправду наш Панька был?

И так он все и дальше жил.

Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются—всякой своего сына жалко.

А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились,и он вдруг приходит к помещику и сам просится:

—Велите,—говорит,—меня отвести в город—в солдаты отдать.

—Что же тебе за охота?

—Да так,—отвечает,—очень мне вдруг охота пришла.

—Да отчего? Ты обдумайся.

—Нет,—говорит,—некогда думать-то.

—Отчего некогда?

—Да нечто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведьлюбимыйу Господа,—обо мне плакать некому,—я и хочу идти.

Его отговаривали.

—Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над тобой на войне-то,пожалуй, все расхохочутся.

А он отвечает:

—То и радостней: хохотать-то веселее, чем ссориться; есливсем весело станет, так тогда все и замирятся.

Еще раз сказали ему:

—Утешай-ка лучше сам себя да живи дома! Но он на своем твердо стоял.

—Нет, мне,—говорит,—это будет утешнее.

Его и утешили,—отвезли в город и отдали в рекруты, а когдасдатчики возвратились,—с любопытством их стали расспрашивать:

—Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то?

—Как же,—говорят,—видели.

—Небось, смеются все над ним,—какой увалень?

—Да,—говорят,—на самых первых порах-то было смеялись, да он на все два рубля, которые мы дали ему награждения, на базаре целые почвы с горохом и с кашей купил и всем по одному роздал, а себя позабыл... Все стали головами качать и стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит:

—Что вы, братцы, я ведь без хитрости! Кушайте. Рекрута его стали дружно похлопывать:

—Какой, мол, ты ласковый!

А наутро он раньше всех в казарме встал, да все убрал и старым солдатам сапоги вычистил. Стали хвалить его и старики у нас спрашивали: «Что он у вас, дурачок, что ли?»

Сдатчики отвечали:

—Не дурак, а... малость сроду так.

Так Панька и пошел служить со своим дурачеством и провел всю войну в «профосах»—за всеми позади рвы копал да пакость закапывал, а как вышел в отставку, так, по привычке к пастушеству, нанялся у степных татар конские табуны пасти.

Отправился он к татарам из Пензы и не бывал назад много лет, а скитался, гоняя коней, где-то вдали, около безводных Рын-Песков, где тогда кочевал большой местный богач Хан-Джангар. А Хан-Джангар, когда приезжал на Суру лошадей продавать, то на тот час держал себя будто и покорно, но у себя в степи что хотел, то и делал; кого хотел - казнил, кого хотел - того миловал.

За отдаленностью дикой пустыни следить за ним было невозможно, и он как хотел, так и своевольничал. Но расправлялся он так не один: находились и другие такие же самоуправцы, и в их числе один лихой вор, по имени Хабибула, и стал он угонять у Хана-Джангара много самых лучших лошадей, и долго никак его не могли поймать. Но вот раз сделалась у одних и других татар свалка, и Хабибулу ранили и схватили. А время бьшо такое, что Хан-Джангар спешил в Пензу, и ему никак нельзя было остановиться и сделать над Хабибулою суд и казнить его такою страшною казнью, чтобы навести страх и ужас на других воров.

Чтобы не опоздать в Пензу на ярмарку и не показаться с Хабибулою в таких местах, где русские власти есть, Хан-Джангар и решил оставить при малом и скудном источнике Паньку с одним конем и раненогоХибибулу, окованного в конских железках. И оставил им пшена и бурдюк воды и наказал Паньке настрого:

- Береги этого человека как свою душу! Понял? Панька говорит:

- Чего же не понять-то! Вполне понял, и как ты сказал, я так точно и сделаю. Хан-Джангар со всей своей ордой и уехал, а Панька стал говорить Хабибуле:

- Вот до чего тебя твое воровство довело! Такой ты большой молодец, а все твое молодечество не к добру, а ко злу. Ты бы лучше исправился. А Хабибула ему отвечает:

- Если я до сих пор не исправился, так теперь уж и некогда.

- Как это "некогда"? Только в том ведь и дело все, чтобы хорошо захотеть человеку исправиться, остальное все само придет... В тебе ведь душа такая же, как и во всех людях: брось дурное, а Бог тебе сейчас зачнет помогать, делать хорошее, вот и пойдет все хорошее.

А Хабибула слушает и вздыхает.

- Нет, - говорит, - уже про это некстати и думать теперь!

- Да отчего же некстати-то?

- Да оттого, что я окован и смерти жду.

- А я тебя возьму да и выпущу.

Хабибула ушам своим не поверил, а Панька ему улыбается ласково и говорит:

- Я тебе не шучу, а правду говорю. Хан мне сказал, чтобы я тебя "как душу свою берег", а ведь знаешь ли, как надо сберечь душу-то? Надо, брат, ее не жалеть, а пусть ее за другого пострадает - вот мне теперь это и надобно, потому что я терпеть не могу, когда других мучают. Я тебя раскую и на коня посажу и ступай, спасай себя, где надеешься, а если станешь опять зло творить - ну, уж тогда не меня обманешь, а Господа.

И с этим присел и сломал на Хабибуле конские железные путы, и посадил его на коня, и сказал:

- Ступай с миром на все стороны.

А сам остался ожидать здесь возвращения Хана-Джангара, - и ждал его очень долго, пока ручеек высох и в бурдюке воды осталось очень немножечко. Тогда и прибыл Хан-Джангар со своей свитой.

Осмотрелся Хан и спрашивает:

- А где Хабибула? Панька отвечает:

- Я отпустил его.

- Как отпустил? Что ты такое рассказываешь?

- Я тебе говорю то, что взаправду сделал по твоему велению и по твоему хотению. Ты мне велел беречь его как свою душу, а я свою душу так берегу, что желаю пустить ее помучиться за ближнего... Ты ведь хотел замучить Хабибулу, а я терпеть не могу, чтобы других мучили, - вот и возьми меня и вели меня вместо его мучить, - пусть моя душа будет счастливая и от всех страхов свободная, потому что ведь я ни тебя, ни других никого не боюся ни капельки.

Тут Хан-Джангар стал водить глазами во все стороны, а потом на голове тюбетейку поправил и говорит своим:

- Подойдите-ка поближе ко мне: я вам скажу, что мне кажется. Татары вокруг Хана-Джангара стеснилися. А он сказал им потихонечку:

- А ведь Паньку, сдается, нельзя казнить, потому что в душе его, может быть, ангел был...

- Да, - отвечали татары все одним голосом, - нельзя нам ему вредить: мы его не поняли за много лет, а теперь он в одно мгновенье всем нам ясен стал: он ведь, может быть, праведный».

Лесков Н. Дурачок. В кн.: Где любовь, там и Бог. Заокский, 1999. С.150-160.

«Ленивый хочет и не хочет. Зевающим не под стать царство небесное; оно любит, чтобы затрачивали силы; его захватывают неукротимые. Если ты спешишь туда, пусть не задерживает тебя страсть к любимым, не зовут назад мирские соблазны, не останавливают домашние заботы. Надо разрубать цепи мирских дел, потому что выпутаться из них невозможно. Египет надо покинуть так, чтобы не возвращаться сердцем к горшкам с мясом. Содом надо покинуть совсем, быстро и сразу, оглядываться - грех. Оглянулась женщина - и была превращена в каменную статую. Мужчине не дозволено пребывать где-то, в каком-то краю, ему приказано спешить в гору, если он не предпочитает погибнуть. Пророк кричит, чтобы мы бежала из Вавилона. Исход из Египта называется бегством. Нам приказано бежать из Вавилона, а не переселяться из него постепенно и медленно. Ты можешь видеть, что многие откладывают дела и готовятся к бегству, слишком долго его обсуждая. Они говорят: «Когда я освобожусь от этих забот, когда я кончу то и вот то». Глупый, что если сегодня возьмут у тебя твою душу? Разве ты не знаешь, что дело возникает из дела? Что порок называется пороком? Почему ты не делаешь сегодня уже того, что сделать тем легче, чем своевременнее ты станешь делать? Будь старателен в другом месте, здесь необходима наибольшая стремительность. Не считай, не взвешивай, сколько ты оставишь; будь уверен, что один Христос достаточно заменит тебе все. Отважься только верить Ему от всего сердца, отважься переложить на Него всю заботу о тебе. Перестань надеяться на себя, с полной уверенностью кинься к Нему, и Он примет тебя. Направь помыслы твои к Господу, и Он Сам тебя накормит, как поешь ты слова пророка: «Господь правит мною, и ни в чем не будет у меня недостатка на месте пастбища, так Он поместил меня; у воды обновления воспитал Он меня, обратил мою душу».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 129-130.

Если человеку страшно, если он однако и несчастен, пусть поедет за город, туда, где он будет совсем один, наедине с небом, природой и Богом. Только там, только тогда он почувствует, чт все так, как должно быть, и что Господь хочет видеть людей счастливыми среди безыскустной, но прекрастоной природы… Пока ты без страха смотришь в небо, ты можешь быть уверен, что чист душой и обязательно снова будешь счастлив.

Франк. Убежище. Дневник в письмах. М., 1995.,С.184,185.

Богатство, бедность, распоряжение средствами

«Мое имущество досталось мне по наследству, я владею им по праву, не обманом. Почему я не могу употребить его или злоупотребить им по своей воле? Почему я обязан давать что-нибудь тем, кому я ничего не должен? Расточаю, теряю – то, что гибнет, мое; других это не касается». Один из твоих членов мучается от голода, а тебя тошнит от куропаток. Голый брат коченеет от холода, а у тебя так много одежды, испорченной молью и гнилью. Ты проигрываешь в кости за ночь тысячу золотых, а в это время какая-нибудь несчастная девушка, гонимая нуждой, продает свое целомудрие, и гибнет душа, за которую Христос отдал свою душу. Ты говоришь: «Какое мне дело? То, что мне принадлежит, я трачу по своей воле!» И после этого тебе кажется, что ты христианин, когда ты даже и не человек?»

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 178

«Неужели когда-нибудь не хватало необходимого для жизни тем людям, которые всем сердцем стремились к благочестию: ведь как мало то, что требует от нас природа? А ты измеряешь необходимость не потребностями природы, а целями желаний. Однако благочестивым людям достаточно того, чего мало природе. Хотя я, конечно, не очень удивляюсь и тем, которые вдруг оставляют все свое состояние для того, чтобы бесстыдно выпрашивать чужое. В обладании деньгами нет греха, но восхищение деньгами сочетается с пороком. Если богатство течет к тебе, исполни долг доброго управляющего. Если отняли его, не терзайся так, будто лишился чего-то великого, а скорее радуйся, что с тебя сняли опасную ношу. Но того, кто главным занятием жизни считает собирание сокровищ, кто видит в них нечто достославное и желанное, хранит их до глубокой Несторовской старости, возможно, по праву назовут хорошим купцом, однако я никак не назову хорошим христианином того, кто полностью зависит от себя и не верит обетованиям Христовым. Как же иначе! Тот, Чья милость щедро кормит и одевает воробушков, разве обманет благочестивого человека, верящего в Него?»

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 206.

Церковь пролагает свой путь во времени, как воинское соединение через неведомые страны, где невозможно какое бы то ни было нормальное снабжение. Она живет за счет государства и обществ, сменяющих друг друга, как солдаты живут за счет населения, изо дня в день. Как может она отдать Бедняку, законному наследнику Спасителя, царство, что не от мира сего ? Она ищет Бедняка, она взывает к нему на всех земных путях. А Бедняк извечно остается все там же—на самой вершине головокружительного пика, и лицо его обращено к Сатане, который неутомимо твердит ему на протяжении двадцати веков своим ангельским голосом, своим пленительным, чарующим голосом: «Все это дам тебе, если, падши, поклонишься мне...» В этом, быть может, кроется потустороннее объяснение невероятной покорности масс. Могущество досягаемо, Бедняку стоит только руку протянуть. Но он о том не ведает или делает вид, что не ведает. Он уставился в землю, а искуситель ждет, что с секунды на секунду будет наконец произнесено слово, которое предаст ему род человеческий, но это слово никогда не слетит с высоких уст, скрепленных печатью самого Бога.

Неразрешимая проблема: как восстановить Бедняка в его правах, не сделав сильным мира сего. И случись даже невозможное, удайся даже беспощадной диктатуре с ее армией чиновников, экспертов, статистиков, опирающейся в свою очередь на миллионы шпиков и жандармов, приструнить одновременно повсюду на земном шаре хищников, свирепых и хитроумных зверей, созданных для наживы, эту человеческую породу, живущую человеком (ибо ее неутолимая алчность к деньгам всего лишь лицемерная, хотя, возможно, и бессознательная форма омерзительного, постыдного голода, который ее пожирает),—все равно людьми неотвратимо и очень скоро овладеет отвращение к aurea mediocritas, возведенному таким образом в универсальное правило, и повсюду, подобно цветам по весне, пробьется тяга к бедности.

Не существует общества, которое одержало бы верх над Бедняком. Одни живут за счет глупости ближнего, другие за счет его тщеславия, его пороков. А Бедняк живет за счет милосердия. Какое великое слово».

Бернанос Ж. Сохранять достоинство: Худож. публицистика. М., 1988. С. 81.

О прощении

«Говорят: «Я не хочу никому вредить, но не хочу терпеть, когда мне вредят». Нет, если тебе причинили ущерб, от души прости обиду, остерегаясь того, как бы ни случилось чего-нибудь, что и тебе надо было бы простить. Надо столь же осмотрительно избегать своей вины, сколь легко прощать чужую вину. Чем ты больше, тем больше смиряй себя, чтобы служить всем в любви».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 180

«Каждый согласен с тем, что прощение - прекрасная вещь, пока выбор - простить или не простить - не приходится сделать ему самому. Такая ситуация возникла, например, во время войны, когда само упоминание о прощении вызывало бурю возмущения - не потому, что люди считают эту добродетель слишком высокой и трудной: сама мысль о прощении кажется им отвратительной и низкой. Они говорят: «Меня тошнит от подобных рассуждений!» И половине из вас уже не терпится меня спросить: «Хотелось бы знать, как бы вы относились к гестапо, будь вы поляком или евреем?» Я и сам бы хотел знать... В этой книге я не пытаюсь рассказать вам, что я мог бы сделать - я могу сделать крайне мало, - я лишь рассказываю, что представляет собой христианство. Не я его придумал. И в самой сердцевине его нахожу слова: «Прости нам грехи наши, как и мы прощаем должникам нашим». сказано совершенно ясно и недвусмысленно, что мы не получим прощения, если сами не будем прощать. Другого пути нет. Что же нам делать?

Приступая к изучению математики, вы начинаете не с интегралов, а с простого сложения. Точно так же, если вы действительно хотите научиться прощать (все зависит от вашего желания), то лучше начать с чего-нибудь более легкого, чем гестапо. Для начала можно простить собственному мужу или жене, родителям, детям, соседу или сослуживцу что-либо сделанное или сказанное ими на прошлой неделе. На первое время этого будет достаточно».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990.

С. 117, 118.

О суетном и греховном мире

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует...

Он к свету рвется из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушен,

Невыносимое он днесь выносит...

И сознает свою погибель он,

И жаждет веры... но о ней не просит.

Не скажет ввек, с молитвой и слезой,

Как ни скорбит перед замкнутой дверью:

«Впусти меня, я верю, Боже мой!

Приди на помощь моему неверью!..»

Тютчев Ф.И. Соч. в 2 тт. Т. 1. М., 1980. С. 129.

«…этот мир не знает Христа, в котором истинный свет. Он лежит целиком во зле, любит себя, живет для себя, старается для себя. Он не принимает Христа, Который и есть истинная любовь. От этого мира Христос отделил не только апостолов, но всех, которых Он признал достойными Себя. Как можем мы поэтому смешивать этот всегда осуждаемый в Писаниях мир с христианством и льстить нашим порокам, обозначая их именем ничтожного мира?»

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 184.

«В душах иссякли благодатные источники богосозерцания; они должны вновь забить ключом. Современные люди как бы ослепли для Божиих лучей, пронизывающих мир; им необходимо вновь прозреть. Отвлеченный рассудок, выдавая себя за «разум», восстал против живой тайны Божией; ему предстоит опомниться, смириться и преобразиться в верующий разум. Божии лучи опять засияют человеку с очевидностью; но для этого ему предстоит очистится в страданиях и унижениях. Этот процесс уже начался и свешает свое назначение.

Человечество растеряло свои святыни. Они не исчезли и не перестали быть; они по-прежнему реальны. Но человек не видит их, не испытывает их, не трепещет и не ликует от духовного прикосновения к ним, не загорается, не борется за них и не ищет их осуществления; в нем иссякла духовная любовь, т.е. любовь к Совершенству, а без этого невозможна живая религия. То, к чему тянется масса современного человечества, - не священно; а мимо священного она проходит - то равнодушно, то с кощунственной усмешкой на устах».

Ильин И.А. Аксиомы религиозного опыта. М., 1993. С. 60.

«Наконец я в деревне покойного дядюшки. Пишу к тебе, сидя в огромных дедовских креслах, у окошка; правда перед глазами у меня вид не очень великолепный: огород, две-три яблони, четвероугольный пруд, голое поле - и только; видно, дядюшка был не большой хозяин; любопытно знать, что же он делал, проживая здесь в продолжение пятнадцати лет безвыездно. Неужели он, как один из моих соседей встанет рано поутру, часов в пять, напьется чаю и сядет раскладывать гранпасьянс вплоть до обеда; отобедает, ляжет отдохнуть и опять за гранпасьянс вплоть до ночи; так проходят 365 дней. Не понимаю... Однако ж не думай, чтоб я жил совершенно отшельником: по древнему обычаю, я, как новый помещик, сделал визиты всем моим соседям, которых, к счастию, немного; говорил с ними об охоте, которой терпеть не могу, о земледелии, которого не понимаю, и об их родных, о которых сроду не слыхивал...

Я скоро здесь нашел все те же страсти, которые меня пугали между людьми так называемыми образованными, то же честолюбие, то же тщеславие, та же зависть, то же корыстолюбие, та же злоба, та же лесть, та же низость, только с тою разницею, что все эти страсти здесь сильнее, откровеннее, подлее...

И между тем они не счастливы, жалуются и проклинают жизнь свою, - как и быть иначе! Вся эта безнравственность, все это полное забвение человеческого достоинства переходит от деда к отцу, от отца к сыну в виде отческих наставлений и примера и заражает целые поколения. Я понял, наблюдая вблизи этих господ, отчего безнравственность так тесно соединена с невежеством, а невежество с несчастием: христианство недаром призывает человека к забвению здешней жизни; чем более человек обращает внимания на свои вещественные потребности, чем выше ценит все домашние дела, домашние огорчения, речи людей, их обращение в отношении к нему, мелочные наслаждения, словом, всю мелочь жизни, - тем он несчастливее; эти мелочи становятся для него целию бытия; для них он заботится, сердится, употребляет все минуты дня, жертвует всею святынею души, и так как эти мелочи бесчисленны, душа его подвергается бесчисленным раздражениям; характер портится; все высшие, отвлеченные, успокаивающие понятия забываются; терпимость, эта высшая из добродетелей, исчезает, - и человек невольно становится зол, вспыльчив, злопамятен, нетерпящ; внутренность души его становится адом.

Вследствие этих печальных наблюдений над моими деревенскими друзьями я заперся и не велел никого из них пускать к себе.»

Одоевский В.Ф. Сильфида. М.,. 1992.

С. 194-198.

О гневе и мщении

«Когда сильная душевная боль побуждает тебя к отмщению, хорошо бы тебе вспомнить, что гнев нисколько не то, чему он ложно подражает, т.е. гнев не храбрость... Ты стараешься казаться мужественным, так как не оставляешь обиду без отмщения, но так ты выказываешь свое мальчишество, которым ты не в силах овладеть, как то приличествует мужчине. Насколько храбрее, насколько благороднее пренебречь чужой глупостью, чем подражать ей. - Но он навредил, он дикарь, он глумится! - Чем он хуже, тем больше остерегайся уподобиться ему! Какое злое безумие мстить за чужую наглость, становясь еще наглее? Если же ты пренебрежешь оскорблением все поймут, что оно нанесено незаслуженно. Но если ты рассердишься, ты доставишь нападающему лучший повод. Затем подумай, что от мщения полученная неприятность нисколько не устраняется, а увеличивается. Как же наступит конец взаимных обид, если каждый будет платить местью за свою боль? С обеих сторон возникнут враги, боль станет сильнее, и, разумеется, чем более застарелой она будет, тем неизлечимее. Мягкость же и терпеливость исцеляют иногда даже того, кто нанес обиду; он приходит в себя и из недруга становится вернейшим другом!»

Эраэм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 212.

«Держи под подозрением все, что диктует тебе душевный порыв, даже если это честное. Хорошо бы тебе помнить, что между сумасшедшим и безумствующим во гневе ничуть не больше разницы, чем между кратковременным безумием и постоянным. Пусть тебе придет в голову, как много ты говорил и делал в гневе достойного раскаяния, такого, что тебе уже хочется изменить, но тщетно. Поэтому, как только разгорячится в тебе желчь, если не можешь ты тут же избавиться от гнева, образумься, по крайней мере, настолько, чтобы вспомнить, что ты не безумный.

Вовсе не гневаться - наиболее богоподобно и потому наиболее прекрасно. Преодолевать зло добром - значит подражать совершенной любви Иисуса Христа. Дело разумного человека - подавлять гнев и обуздывать его. Потворствовать ярости приличествует не человеку, а диким и безжалостным зверям.

Если это поможет тебе понять, сколь некрасив человек, побежденный гневом, посмотри , когда здоров, на лицо разгневанного или же сам в гневе подойди к зеркалу. Когда горящие глаза пылают, щеки бледны, рот перекошен, губы в пене, члены твои дрожат, голос ревет, движения не соответствуют сами себе, кто тогда подумает, что ты человек?»

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 214, 215.

Об искушении

«Таким образом вся жизнь человеческая на сей земле, как выше упомянуто, есть время искушения. Потому мы должны молиться об освобождении от искушения не в том смысле, чтобы вовсе не быть искушаемыми, - потому что это невозможно, особенно для жителей земли, - но чтобы в искушении нам не падать. Побеждаемый же от искушения по моему мнению есть тот, кто впадает в оное и запутывается в его сетях. В эти-то сети ради уловленных в оные и вошел Спаситель; и ... отвечает Он попавшимся в оную и впавшим в искушение и взывает к ним как к своей невесте: Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди».

Ориген. О молитве и увещание к мученичеству. СПб. 1897. С. 137.

О милости Божьей

Слово к Богу из глубин сердца

И вот, хотя грехи мои чрезвычайные и непомерные

Уже превосходят, превышают, перекрывают

Спасительные плоды Твоей доброты,

Все-таки ради меня Ты принял мучения смертные:

В ладони Свои впустил железные клинья,

Дал пригвоздить Себя к убийственной крестовине,

Дабы умерить поползновения мои против воли Твоей;

Согласился, о Жизненосец, чтобы прибили

Твои стопы к орудию гибели

И застыл - изможденный, измученный, -

Дабы сдержать бегущую дикость мою.

О, я злополучный!

Изумительны, Боже, и другие Твои попущения:

Ты, иссушивший мгновенно смоковницу,

Не иссушил взлетевшие над Тобой кулаки,

Дабы и я мог уповать на Твое прощение;

Ты, погасивший зарю,

Не уничтожил мертвых душою злодеев,

Которые палками колотили Тебя, о Господи,

Пощадил их, над ними сжалился,

Дабы помиловать и меня, мертвеца,

Чье место давно на погосте;

Ты, окрасивший лик луны цветом кровавым,

Не пресек подлейшей напраслины лжесвидетелей,

Дабы решимость придать моим несмелым устам

Тебя восхвалять, о Боже пресветлый;

Ты, потрясавший стихиями,

Не сказал ни единого слова худого

Ни одному богохулу яростному,

Дабы елеем кротости величавой

Помазать голову мне, злосчастному;

И когда обманщиком обозвали Тебя богообидчики,

Ты, о рассекший скалу,

Не раздробил им челюсти, не раскрошил на части,

Дабы мне, от добра бесконечно далекому,

Вконец не отчаяться;

Ты, обрекший змею ползать на чреве,

не проткнул потроха богоубийц их же мечами,

Дабы и после успения

Я сохранился весь как бы в ковчежце

И сподобился воскресения;

Ты не разверзнул бездны и в них не столкнул

Запечатавших дверь Твоей гробницы живой,

Дабы в мою омраченную душу

Свет просыпался Твой;

И семя тех, кто мертвым Тебя объявил

И, словно земную плоть, похищенным,

Дабы меня, недостойного и поминанья,

Удостоить продлением безграничным;

И тех отступников бесноватых,

Которые серебром

Прельстили Искариота

И выдали Тебя на поругание,

Ты в столп соляной не превратил,

Как некогда сделал это с женою Лота,

но кровью Своею мир окропил и укрепил,

Дабы я , нестойкий всегда и во всем,

Мог утвердиться на вечном утесе Твоем,

на этой твердыне твердынь,

О Боже, благословляемый всеми.

Аминь.

Нарекаци Г. Книга скорбных песнопений. Ереван. 1984. С. 124, 125.

"Не следует думать, будто суд Божий карает грешников так, чтобы совершенно отсечь их от милосердия, или будто милосердие настолько обеляет праведника, что он становится неподвластным истине. Важно помнить, что "все пути Господни -- милость и истина", ведь Бог применяет милосердие к грешникам, воздавая земными благами за добрые дела, совершенные ими в миру…Судом правды Своей Он настигает только избранных, наказывая их в этой жизни, дабы не были они поражены вечными муками. Ныне тебе следует терпеливо сносить все наказания Господни, ибо ты согрешил. Покайся, ибо для отпущения твоих грехов достаточно благодати…

"Ибо Господь кого любит, того и наказывает"… Потому будь твердым в терпении, ибо Бог обращается с тобой, как с сыном. Пусть мало избранных по сравнению с грешниками, и все-таки неисчислимо число тех, кто будет спасен. Неправда, будто Мария Магдалина одна, и добрый разбойник один, и Петр один, и Павел один, ибо неисчислимы те, кто следуя примеру раскаяния их, были приняты Господом и обрели многие великие богатства, дарованные благодатью.

Дела милосердия отнюдь не уступают суду Божьему, ибо милосердие награждает праведников дарами столь великими, что дела его бесконечно превосходят дела истины. Разве ты не знаешь, что "милости Господней полна земля"? Сыщется ли на земле такая тварь, которая могла бы гордиться тем, что имеет и чего не получила бы из рук милосердия? Даже если ты тяжело обидел Бога, милосердие Его больше всех грехов мира. Пусть не ввергает тебя в отчаяние число и тяжесть грехов. Разве милосердие не посетило тебя? Разве милосердие уже не облобызало тебя?

Вот, ты упал и не разбился. Почему? Разве ты не сосуд хрупкий, который при падении должен разлететься на куски, если только кто-нибудь не поддержит его рукой? Так отчего же при падении ты не разбился? Кто поддержал тебя своею рукой? Кто, спрашиваю я, если не Господь?"

Савонарола Джироламо. Молитвы из темницы

М. 1998. С.259-260.

Не судите

«Помни особенно, что не можешь ни чьим судиею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним , может, прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то возможет стать и судиею. Как ни безумно на вид, но правда сие. Ибо был бы я сам праведен, может, и преступника, стоящего предо мною, не было бы. Если возможешь принять на себя преступление стоящего пред тобою и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно приими и пострадай за него сам, его же без укора отпусти. И даже если б и самый закон поставил тебя его судиею, то сколь лишь возможно тебе сотвори и тогда в духе сем, ибо уйдет и осудит себя сам еще горше суда твоего. Если же отойдет с целованием твоим бесчувственный и смеясь над тобою же, то не соблазняйся и сим: значит , срок его еще не пришел, но придет в свое время; а не придет, все равно: не он , так другой за него познает, и пострадает, и осудит, и обвинит себя сам, и правда будет восполнена. Верь сему, несомненно верь, ибо в сем самом и лежит все упование и вся вера святых.

Делай неустанно. Если вспомнишь в нощи, отходя ко сну: «Я не исполнил, что надо было», то немедленно восстань и исполни. Если кругом тебя люди злобные и бесчувственные не захотят тебя слушать, то пади пред ними и у них прощения проси, ибо воистину ты в том виноват, что тебя не хотят слушать. А если уже не можешь говорить с озлобленными, то служи им молча и в уничижении, никогда не теряя надежды. Если же все оставят тебя и уже изгонят тебя силой, то, оставшись один пади на землю и целуй ее, омочи ее слезами твоими, и даст плод от слез твоих земля, хотя бы и не видал и не слыхал тебя никто в уединении твоем. Верь до конца, хотя бы даже и случилось так, что все бы на земле совратились, а ты лишь единый верен остался: принеси и тогда жертву и восхвали Бога ты, единый оставшийся. А если вас таких двое сойдутся, то вот уж и весь мир, мир живой любви, обнимите друг друга в умилении и восхвалите Господа: ибо хотя и в вас двоих, но восполнилась правда Его».

Достоевский Ф.М. Собр. соч. в 30 тт. Т. 14. Ленинград. 1976. С. 291.

«Когда считаешь себя в праве осудить какое-нибудь даже действительно возмутительное явление, поступок – проверь, нет ли в это время в тебе личной злобы, раздражения, ревности, зависти , враждебности к людям, желания унизить, осмеять: почти всегда найдешь, что есть. Выводы отсюда ясны».

Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 146.

«Людей от природы наделенных хорошим характером, часто совершенно невозможно подвести к сознанию того, что и они нуждаются во Христе, пока в один прекрасный день их прекрасные качества не изменят им, и все их самодовольство не рассыплется в прах. Иными словами, трудно богатым войти в Царство Небесное.

Совсем иначе дело обстоит с дурными людьми - маленькими, приниженными, застенчивыми, надломанными, хилыми, одинокими или чувственными, неуравновешенными. Стоит им только попытаться стать «хорошими», как они тут же обнаруживают, что нуждаются в помощи Христа. Для них - либо Христос, либо ничего. Либо взять крест и следовать за Ним, либо погибнуть от отчаяния.

Они-то и есть потерявшиеся овцы. Он пришел специально ради них. Они в подлинном ужасном смысле слова нищие, и Он благословил их. Они это то «ужасное сборище», в которое Он ходил, и, конечно же, фарисеи до сих пор говорят, как говорили с самого начала, что мол «будь христианство чем-то стоящим, эти люди не принадлежали бы к Нему».

Для каждого из нас здесь заключено либо предостережение, либо надежда. Если вы хороший человек, и вам легко быть добродетельным, - берегитесь! От тех, кому много дано, много и спросится. Если то, что Бог дал вам через природу, вы ошибочно считаете своей собственной заслугой, если вы удовлетворены тем, что вы просто «неплохой человек», то вы все еще мятежник: дар, полученный вами, сделает ваше падение еще более ужасным, вашу испорченность более глубокой, ваш дурной пример более губительным. Дьявол был когда-то архангелом; природными дарованиями он настолько же превосходил вас, насколько вы превосходите шимпанзе.

Но если вы - несчастное создание, изуродованное воспитанием в семье, где царила низкая ревность и бессмысленные ссоры; если вы страдаете от какого-либо отвратительного извращения, постоянно терзаемы комплексом своей неполноценности, который заставляет вас огрызаться на ваших лучший друзей, - не отчаивайтесь. Он все это знает. Вы - один из тех нищих, которых Он благословлял. Он знает, с какой никудышной машиной вам приходится справляться. Продолжайте делать, что можете. В один прекрасный день - может быть в ином мире, а может быть и гораздо раньше - Он выбросит ее на свалку и даст вам новую. И тогда-то вы, возможно, удивите всех нас, ибо вы прошли трудную школу. Кое-кто из последних будет первым, а кое-кто из первых окажется последним».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990.

С. 206, 207.

О совершенствовании

«Задача совершенствования есть в известном смысле основная задача и, можно сказать, само существо христианской жизни; ибо сказано: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный», и в этом завете суммированы все заповеди Христова откровения. Стремление к совершенствованию, неустанная внутренняя работа совершенствования есть необходимый определяющий признак духовной жизни как таковой. Где их нет, где приостанавливается творческое усилие духа, где человек сполна удовлетворен достигнутым и не стремится к лучшему, там духовная жизнь не то что останавливается на определенном уровне, а уже искажена в самом своем существе и замерла. Ибо она по своему существу есть именно неустанное творчество, беспрерывное самоопределение через стремление к лучшему...

Основная заповедь Божия призывает нас совершенствовать не других людей и не мир в целом, а нас самих; и, как мы видели, она предписывает нам не какие-либо определенные действия, а определенное, именно максимально совершенное состояние души, некий строй внутреннего духовного бытия - что непосредственно для каждого из нас есть именно строй нашего собственного бытия. Но так как содержание этого внутреннего совершенствования есть любовь, то - как мы тоже видели - заповедь совершенствования совпадает с заповедью развития в себе благодатных сил любви. А сила любви, по самому своему существу будучи неким излучением вовне, конкретно выражается в нравственной активности, в любовной деятельности на благо ближнего, в излиянии добра в мир. Нравственная активность в мире, этот общий императив заповеди любви, совпадает, таким образом, с задачей совершенствования мира в самом широком и общем смысле этого понятия».

Франк С.Л. Духовные основы общества. М., 1992.

С. 435, 436.

«Прежде чем становиться христианами, заранее подсчитайте свои убытки. «Не обманывайтесь, - говорит Он. - Если вы дадите Мне возможность действовать, Я сделаю вас совершенными. Отдавшись в Мои руки, вы от Меня уже не уйдете. Не ждите ничего меньшего и ничего другого. У вас есть свобода воли, и если вы Меня не оттолкнете, знайте, что Я намерен довести дело до конца. Каких бы страданий это вам ни стоило в вашей земной жизни, какого бы непостижимого очищения это ни стоило вам после смерти, чего бы это ни стоило Мне, Я не успокоюсь и вам не дам успокаиваться, пока вы не станете буквально совершенными - пока Мой Отец не сможет сказать, что Он вполне доволен вами, как Он сказал, что доволен Мной. Я могу сделать это и сделаю. Но ни за что меньшее я не возьмусь».

Другая, столь же важная сторона дела состоит в том, что этот Помощник, Которого не удовлетворит никакой результат кроме совершенного, будет в восторге от первого же вашего слабого, неуверенного усилия, которое вы сделаете завтра же для выполнения какой-нибудь простейшей обязанности. Как говорил великий писатель Джордж Макдональд, каждый отец радуется, видя первые шаги своего ребенка, но ни один отец не удовлетворится ничем, кроме твердой, свободной мужественной поступи взрослого сына. Точно так же, - писал он, - Богу легко угодить, но Его трудно удовлетворить».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990.

С. 195, 196.

«Представьте себе, что вы - жилой дом. Бог берется отстроить его заново. Вначале вы, возможно, еще будете понимать его действия: Он исправляет водостоки, заделывает течи в крыше и т.д. вы знаете, что эти работы необходимы, и не удивляетесь. Но вот Он начинает трясти дом самым безжалостным и, как мы думаем, бессмысленным образом. Что это Он еще замыслил? Объясняется это тем, что Он строит совершенно иной дом, какого у вас и в мыслях не было: тут пристраивает новое крыльцо, там добавляет этаж, возводит башенки, расчищает дворы. Вы думали, что вас превратят в небольшую хорошенькую дачку, но Он строит дворец. Он намерен Сам поселиться в нем.

Заповедь «будьте совершенны» не идеалистическая пустая фраза и не повеление совершить невозможное. Он собирается превратить нас в создания, способные исполнить эту заповедь. Он сказал в Библии, что мы - «боги» и собирается сделать Свои слова реальностью. Если мы позволим Ему сделать это (ибо при желании мы можем и помешать), Он превратит самого слабого, самого отталкивающего из нас в бога или богиню - в бессмертное существо, пульсирующее такой энергией, радостью, мудростью и любовью, каких мы теперь и представить не в состоянии, - в безупречное зеркало, в совершенстве (хотя, конечно, в уменьшенном масштабе) отражающее Бога, беспредельность Его могущества, радости и благости. Процесс превращения долог и временами весьма мучителен, но в нем - единственная цель нашего существования. Это то, что нам предстоит. Ничего меньше. То, что Он сказал, Он сказал всерьез».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990.

С. 198, 199

«Жизнь, воплощение Христово нам говорит вот о чем: человек, даже в его падшем состоянии, настолько глубок, настолько потенциально свят, что он может вместить в себя присутствие Божие, что он может быть местом Боговселения. Как говорит Апостол, вся полнота Божества обитала во Христе телесно(Кол. 2,9).

Это значит, что каждый из нас призван и способен вместить в себя Бога; причем не как сосуд, который остается чуждым тому, что он содержит, как чаша, которая не делается причастной той влаге, которую в нее вливают; нет, мы можем быть пронизаны так, что - неслиянно, несмешенно, но- реально мы соединены с Божеством...

Это нас призывает к тому, чтобы вырасти трудом, подвигом или, вернее, открытостью Богу в такую меру, чтобы град человеческий постепенно вырос в меру Града Божия, то есть стал так глубок, так широк, так возвышен и так свят, что первым гражданином этого Града мог бы быть Иисус из Назарета, Сын Божий, ставший сыном человеческим. Вот это наше призвание, это - цель мироздания, это- надежда наша.»

Сурожский А. Беседы о вере и Церкви.

М. 1991. С.302-304.

Об аде

«Прошло четыре года. Аграфена жила в маленьком городе, занесенном снегом и тихом, у молодой барыни. Она была замужем, но с мужем разошлась и детей не имела; жить в этой квартирке, где всюду были белые отсветы снега из окон, ей нравилось.

Сильно топили, было тепло. За стенами далекие снега, полусонный город, метели; здесь же ходила легкой походкой маленькая барыня, выкармливая грудного, а другой мальчик ходил в гимназию - в первый класс.

Аграфене думалось, что, живя здесь, хлопоча в кухне, таская дрова, свежепахнущие, веселые, она ведет благочестивую, спокойную жизнь.

По субботам, отпросившись у барыни, бегала она наискось в церковь, через заснеженную улицу, увязая, обдаваемая острым и жгучим зимним духом. В церкви скромно становилась сбоку, слушая «Свете Тихий...».

Пел хор гимназистов; светло мерцали и струились свечи, золотели, мигали. Сердце ее обнималось тогда благоговейной ясностью; и среди тихих напевов нежданно вставал некто дивный и грозный; случалось - вдруг перед лицом этих риз на иконостасе, от голоса отца Дмитрия, высокого, тонкого, веяло таким безмерным, что она в ужасе спрашивала себя: верю или не верю? Вдруг, если не довольно верю, не живу с мужем, посты плохо чту - вдруг тогда и конец, и спасенья нет, ад и проклятье?

С этими вопросами обратилась она раз к барыне.

- У вас, может у господ, и вовсе в Бога не веруют, а нам как?

Барыня улыбнулась, как всегда задумчиво и к Аграфене ласково:

- В Бога я верю, Аграфена, вы не думайте. Насчет ада плохо умею сказать; объяснить не могу, а наверно, думаю, что нет. Нету такого ада, незачем; и здесь, на земле, достаточно».

Зайцев. Б.К. Соч. в 3-х тт. М., 1993. Т. 1. (Аграфена).

С. 123-124.

О тяготах жизни и промысле Божьем

«О. Василий загасил лампу, выбросил в окно трепетавшую бабочку и, бодрый, как после крепкого сна, полный ощущением силы, новизны и необыкновенного спокойствия отправился в дьяконский сад... И чудны были его мысли - яркие и чистые они были, как ясное утро, и какие-то новые: таких мыслей никогда еще не пробегало в его голове, омраченной скорбными и тягостными думами. Он думал, что там, где видел он хаос и злую бессмыслицу, там могучею рукою был начертан верный и прямой путь. Через горнило бедствий, насильственно отторгая его от дома, от семьи, от суетных забот о жизни вела его могучая рука к великому подвигу, к великой жертве. Всю жизнь его Бог обратил в пустыню, но лишь для того, чтобы не блуждал он по старым, изъезженным дорогам, по кривым и обманчивым путям, как блуждают люди, а в безбрежном и свободном просторе ее искал нового и смелого пути. Вчерашний столб дыма и огня - разве он не был тем огненным столбом, что указывал евреям дорогу в бездорожной пустыне? Он думал: «Боже, хватит ли слабых сил моих?» - но ответом был пламень, озарявший его душу, как новое солнце.

Он избран.

На неведомый подвиг и неведомую жертву избран он, Василий Фивейский, тот, что святотатственно и безумно жаловался на судьбу свою. Он избран. Пусть под ногами его разверзнется земля и ад взглянет на него своими красными, лукавыми очами, он не поверит самому аду. Он избран. И разве не тверда земля под его ногою?

О. Василий остановился и топнул ногой. Обеспокоенно закудахтала и насторожилась испуганная курица, сзывая цыплят. Один из них был далеко и быстро побежал на зов, но на дороге его схватили и подняли большие, костлявые и горячие руки. Улыбаясь, о. Василий подышал на желтенького цыпленка горячим и влажным дыханием, мягко сложил руки, как гнездо, бережно прижал к груди и снова заходил по длинной дорожке.

- Какой подвиг? Я не знаю. Но разве смею я знать? Вот знал я про судьбу мою, жестокой называл ее - и знание мое было ложь. Вот думал я родить сына - и чудовище, без образа, без смысла, вошло в мой дом. Вот думал я умножить имущество и покинуть дом - а он раньше меня покинул, сожженный огнем небесным. И это - мое знание. А она - безмерно несчастная женщина, оскорбленная в самом чреве своем, исплакавшая все слезы, ужаснувшаяся всеми ужасами? Вот ждала она новой жизни на земле, и была скорбной эта жизнь, - а теперь лежит она там, мертвая, и душа ее смеется сейчас и знание свое называет ложью. Он знает. Он дал мне много: он дал мне видеть жизнь и испытать страдание и острием моего горя проникнуть в страдание людей; он дал мне почувствовать их великое ожидание и любовь к ним дал. Разве они не ждут, и разве я не люблю? Милые братья! Пожалел нас Господь, настал для нас час милости Божьей!

Он поцеловал пушистую головку цыпленка и продолжал:

- Мой путь. Но разве думает о пути стрела, посланная сильной рукой? Она летит и пробивает цель - покорная воле пославшего. Мне дано видеть, мне дано любить - и что выйдет из этого видения, из этой любви, то и будет Его святая воля - мой подвиг, моя жертва.

Пригретый теплой рукой цыпленок заволок глаза и заснул, - и улыбнулся поп.

Вот - стиснуть только руку, и он умрет. А он лежит в моих руках, на моей груди и спит доверчиво. И разве я - не в руке Его? И смею я не верить в Божию милость, когда этот верит в мою человеческую благость, в мое человеческое сердце».

Андреев Л. Избранное. (Жизнь Василия Фивейского) Лениздат. 1984. С. 205, 206.

«— Сударыня,—сказал я,—вы выбрасываете из дому ребенка, и вы понимаете, что это—навсегда.

— Это зависит только от нее самой.

— Я постараюсь воспрепятствовать ее отъезду.

— Вы же ее совсем не знаете. Она слишком горда, чтобы остаться здесь, она не вынесет, если почувствует, что к ней проявили снисходительность.

Я потерял терпение.

— Господь вас сломит!—вскричал я.

У нее вырвался какой-то стон, нет, не стон побежденного, который молит о пощаде, а скорее вздох, глубокий вздох человека, собирающегося с силами, чтобы бросить вызов.

— Сломит? Я уже сломлена. Теперь Бог бессилен, чем еще может он меня наказать? Сына он у меня отнял. Я больше его не боюсь.

— Бог разлучил вас с ним на время, но ваше жестокосердие...

— Замолчите!

— Ваше жестокосердие может разлучить вас с ним навсегда.

— Вы кощунствуете. Бог не мстит.

— Он не мстит, это слово человеческое, оно имеет смысл для вас одной.

— Может, скажете еще, что мой сын меня возненавидит? Сын, которого я носила, кормила!

— Вы не будете ненавидеть друг друга, вы друг друга не узнаете.

— Замолчите!

— Нет, не замолчу. Священники слишком часто молчат, и я хотел бы думать, что молчат только из жалости. Но мы малодушны. Принцип установлен, а там болтайте, что хотите. Ну и что сделали из ада вы, люди? Своего рода место вечного заключения, наподобие ваших собственных тюрем, заблаговременно уготованное для человеческой дичи, которую ваша полиция травит от сотворения мира,—для врагов общества. Вы не прочь отправить туда же богохульников и святотатцев. Но может ли здравый ум, может ли гордое сердце приять без отвращения подобный образ божественной справедливости? Когда образ ада вас стесняет, вы ничтоже сумняшеся просто отбрасываете его. Вы судите об аде по законам сего мира, а он не от мира сего. Он не от мира сего, и еще менее—от мира христианского. Вечное наказание, вечное искупление—уж и то чудо, что сама мысль об этом является нам в здешней жизни; ведь едва грех изыдет из нас, достаточно знака, взгляда, немого зова, чтобы прощение ринулось на нас с небесных высот, как орел. А все потому, что распоследний из людей, пока он жив, даже если думает, что не любит, еще способен полюбить. Сама ненависть лучится, и то, что мы именуем отчаянием, для самого непритязательного из бесов—светозарное, победное утро. Ад, сударыня,—не любить. Для вас выражение «не любить» звучит банально. Для живого человека не любить—значит любить меньше, полюбить другого. Способность любить кажется нам неотделимой от нашей сути, от самой нашей сути; понимание—это ведь тоже своего рода любовь,—ну а что, если ее можно все же вовсе утратить? Не любить, не понимать—и тем не менее жить, вот что чудовищно! Всеобщее заблуждение состоит в том, что мы приписываем таким, покинутым богом существам что-то свое, человеческое, нашу вечную подвижность, в то время как они—вне времени, вне движения, окаменели навсегда. Увы! Да подведи нас за руку сам Бог к одному из этих скорбных созданий и будь оно нам в прошлом даже самым дорогим другом, о чем бы мы стали теперь с ним говорить и на каком языке? Разумеется, если человек, нам подобный, пусть и самый ничтожный, пусть негодяй из негодяев, брошен живым в геенну огненную, я готов разделить его судьбу, я бросился бы отбивать его у палача. Разделить его судьбу!.. Беда, невообразимая беда этих охваченных пламенем камней, прежде бывших людьми, в том и состоит, что им уже нечего разделить.

Мне кажется, я довольно точно передаю свои слова, и, возможно, в чтении они даже впечатляют. Но пробормотал я все это наверняка так невнятно, так несвязно, что моя тирада должна была показаться нелепой. Меня едва хватило на то, чтобы членораздельно выговорить все до конца. Я был выпотрошен. Увидь меня кто-нибудь в эту минуту— привалившегося к стене, мнущего пальцами шляпу—перед этой властной женщиной, я был бы сочтен за провинившегося, который тщетно пытается оправдаться. (Нет сомнения, я и на самом деле был таким.) Она глядела на меня с необыкновенным вниманием.

— Нет проступка,—сказала она хрипло,—который давал бы право...

Мне казалось, я слышу ее сквозь густой туман, приглушающий звуки. И в то же время мною овладевала печаль, неизъяснимая печаль, против которой я совершенно бессилен. Быть может, это было величайшим искушением в моей жизни. И в эту минуту Бог пришел ко мне на помощь: я вдруг ощутил на своей щеке слезу. Одну-единственную слезу, какую случается видеть на лицах умирающих в последний миг их земных страданий. Она смотрела, как стекает эта слеза.

— Вы меня слышали?—спросила она.—Вы меня поняли? Я говорила вам, что нет на свете такого проступка...

Я признался, что нет, не слышал. Она не отрывала от меня глаз.

— Передохните минутку, вы не в состоянии сделать и десяти шагов, у меня больше сил, чем у вас. Право же, все это совсем не похоже на то, чему нас учат. Это—грезы, поэмы. Я не считаю вас дурным человеком. Я уверена, вы сами, подумавши, устыдитесь этого гнусного шантажа. Ничто не может разлучить нас—в этом ли мире, в ином ли—с тем, кого мы любили больше самих себя, больше жизни, больше спасения.

— Сударыня,—сказал я,—даже в этом мире достаточно пустяка, какого-нибудь ничтожного кровоизлияния в мозг, да и того меньше, и мы уже не узнаем людей, к которым были горячо привязаны.

— Смерть не безумие.

— Мы действительно знаем о ней еще меньше.

— Любовь сильнее смерти, это написано в ваших книгах .

— Любовь не мы придумали. У нее свой строй, свой закон.

— Господь Бог повелевает любовью.

— Нет, он любовью не повелевает, он сам любовь. Если вы хотите любить, не ставьте себя вне любви.

Она положила обе руки на мою, наши лица почти соприкасались.

— Это нелепо, вы говорите со мной как с преступницей. Неверность моего мужа, равнодушие моей дочери, все это для вас—ничто, ничто, ничто!

— Сударыня,—сказал я,—я говорю с вами как священник, как велит мне голос свыше. Напрасно вы принимаете меня за человека, витающего в облаках. Как я ни молод, мне отлично известно, что есть немало семей, подобных вашей или еще более несчастных. Но зло, которое может пощадить

одних, других убивает, и мне кажется. Господь сподобил меня увидеть опасность, которая угрожает вам, да, вам, вам одной.

— Иными словами, всему виной я.

— О сударыня, никто не может предвидеть, к чему в итоге приведет один дурной помысел. У дурных та же судьба, что и у хороших: на тысячу развеянных ветром, заглушенных сорняками, высушенных зноем приходится один, который пускает корни. Семена зла и добра носятся повсюду. Все горе в том, что людское правосудие, как правило, вмешивается слишком поздно: оно наказывает и клеймит проступки, однако не в его возможностях пойти дальше, глубже лица, их совершившего. А наши ужасные дурные помыслы отравляют воздух, которым дышат другие, и зародыш какого-нибудь преступления, зароненный в душу несчастного помимо его воли, никогда бы не вызрел в плод, если бы не это тлетворное начало.

— Все это бредни, чистые бредни, больные грезы!—Она была смертельно бледна.—Если так думать, невозможно жить.

— Я в этом не сомневаюсь, сударыня. Если бы Бог наделил нас ясным представлением о солидарности, связующей всех нас как в добре, так и во зле, мы бы не могли жить, это сущая правда.

Читая эти строки, можно, конечно, подумать, что я говорил не наобум, а действовал продуманно. Клянусь, никакого плана у меня не было. Я просто отбивался, как мог.

— Не соблаговолите ли сказать, какой дурной помысел я утаила,—произнесла она после долгой паузы,—что это за червь в сердцевине плода?..

— Вы должны смириться с... волей божьей, открыть ваше сердце.—Я не решался говорить ей прямо о преставившемся младенце, и разговор о смирении, казалось, ее удивил.

— Смириться? С чем?..

И тут вдруг она поняла.

Мне случалось сталкиваться с закоренелыми грешниками.

Большинство защищается от Бога, противопоставляя ему своего рода слепое чувство, и, когда видишь на лице старца, оправдывающего свой порок, глуповатое и в то же время упрямое выражение капризничающего ребенка, это надрывает сердце. Но сейчас передо мной был бунт, подлинный бунт, озаривший своим пламенем человеческое лицо. Он появился в ее взгляде, остановившемся и словно затуманенном, в выражении рта, и даже голова ее не только не была гордо поднята, но, напротив, клонилась к плечу, словно придавленная незримым бременем... Нет, показная наглость богохульства ничто перед этой трагической простотой! Казалось, внезапная вспышка, взрыв воли отнял у нее все силы,

оставив тело недвижным, бесстрастным, опустошенным непомерной затратой жизненной энергии.

— Смириться?—сказала она мягким голосом, леденившим сердце.—Что вы понимаете под этим? Разве я не смирилась? Если бы я не смирилась, я бы умерла. Смирение! Да я и так слишком смиренна! Я стыжусь этого.—Ее голос, хотя она и не повышала тона, звучал странно, с каким-то металлическим звоном.—Мне не раз прежде случалось завидовать слабоумным женщинам, которые так и не сумели выкарабкаться. Но такие, как я, замешаны крепко, из песка и извести. Чтобы заставить это несчастное тело забыть, мне следовало убить его. Однако не всякий, кто жаждет смерти, способен покончить с собой.

— Я говорю не о таком смирении,—сказал я,—вы отлично это знаете.

— О каком же? Я хожу к обедне, говею на пасху, я могла бы вовсе не выполнять обрядов, я думала даже об этом. Но я сочла это ниже своего достоинства.

— Сударыня, уж лучше бы вы богохульствовали, чем говорить такое. В ваших словах вся гордыня ада. Она молчала, уставившись в стену.

— Как смеете вы так говорить о Боге? Вы закрываете ему ваше сердце, и вы...

— Я хоть жила спокойно. Я бы умерла от этого...

— Так не может продолжаться. Она взвилась, как змея.

— Бог сделался мне безразличен. Какой вам прок, глупец, если вы вынудите меня признать, что я его ненавижу?

— Вы уже не ненавидите его,—сказал я.—Ненависть— это равнодушие и презрение. А вы теперь противостоите друг другу, лицом к лицу. Он и вы.

Она по-прежнему глядела в одну точку, не отвечая. В этот момент меня охватил неизъяснимый ужас. Все, что я только что сказал, все, что она сказала мне, весь этот нескончаемый диалог показался мне лишенным всякого смысла. И какой разумный человек расценил бы его иначе? Я, безусловно, поддался обезумевшей от ревности и гордыни девушке, мне показалось, я вижу в ее глазах мысль о самоубийстве, жажду покончить с собой, вижу так же явственно, так же отчетливо, как видишь слово, написанное на стене. Но то был внутренний толчок, не проверенный разумом, подозрительный уже в силу самой своей необузданности. И не было никаких сомнений, что женщина, стоявшая сейчас передо мной, как перед судьей, действительно прожила много лет в ужасном оцепенении отверженных душ> которое является самой жестокой, самой неисцелимой, самой бесчеловечной формой отчаяния. Но как раз к этому недугу священник и не вправе подойти без трепета. Я хотел с маху разогреть это оледенелое сердце, озарить беспощадным светом все, вплоть до самого дальнего закоулка совести, которую Господь в своем милосердии пожелал, быть может, оставить пока в спасительном сумраке. Что сказать? Что сделать? Я чувствовал себя как человек, который единым духом взобрался на головокружительную высоту и, открыв глаза, остановился, ослепленный, не способный ни подняться выше, ни спуститься вниз.

И тут—нет! этого невозможно выразить словами,—в то время как я изо всех сил боролся с сомнением, со страхом, ко мне вернулся дар молитвы. Пусть меня поймут правильно: я не переставал молиться с самого начала этого необыкновенного разговора, молиться в том смысле, в каком понимают это слово легкомысленные христиане. Несчастное животное может делать дыхательные движения и под пневматическим колоколом, но что толку! И вдруг воздух вновь со свистом врывается в его бронхи, разглаживает одну за другой складочки тонкой легочной ткани, уже успевшей скукожиться, артерии вздрагивают под напором тарана красной крови—и все его существо напрягается, как корабль, когда паруса, оглушительно грохоча, полнятся ветром.

Она упала в кресло, зажав голову руками. Разорванная мантилья висела на ее плече, она сняла ее мягким движением, мягким движением бросила на пол. Я не терял из виду ни одного ее жеста, но в то же время меня не покидало странное ощущение, что мы оба уже не в этом унылом зале, что комната пуста.

Я увидел, как она вынула из-за выреза блузки медальон, висевший на простой серебряной цепочке. И все с той же мягкостью, которая была ужасней, чем любая ярость, поддела ногтем крышку—стекло отскочило на ковер, она не обратила на это внимания. На кончиках ее пальцев осталась светлая прядь, похожая на золотистую стружку.

— Вы мне клянетесь...—начала она. Но тотчас прочла в моих глазах, что я все понял и клясться не стану.

— Дочь моя,—сказал я (это обращение само сорвалось с моих губ),—с Господом Богом не торгуются, предайтесь ему, не ставя никаких условий, отдайте ему все, он воздаст вам сторицею. Я не пророк, не кудесник, и оттуда, куда все мы идем, вернулся один он.

Она не возражала, только склонилась еще ниже, я видел, как при каждом моем слове вздрагивают ее плечи.

— Я могу утверждать лишь одно: нет царства живых и Царства мертвых, есть только царство божие, и все мы, живые и мертвые, принадлежим ему.

Я произнес эти слова, мог бы произнести и другие, сейчас это не имело ни малейшего значения! Мне казалось, что чудесная рука разверзла какую-то незримую стену и в эту брешь ворвался покой, величаво подымаясь вокруг, как вешние воды в разлив,—покой, неведомый земле, сладостный покой мертвых.

— Это мне ясно,—сказала она поразительно изменившимся, но спокойным голосом.—Знаете, о чем я думала минуту назад? Быть может, мне не следует вам в этом признаваться? Так вот, я говорила себе: если бы где-нибудь, в этом мире или в ином, было место, где нет Бога—пусть я даже должна там вынести тысячу смертей, умирать ежесекундно, вечно,—я унесла бы туда моего...—она не осмелилась произнести имя преставившегося младенца,—и я сказала бы Богу: «Ну, насыться! Раздави нас!» Вам это, конечно, кажется чудовищным?

— Нет, сударыня.

— То есть как нет?

— Я и сам, сударыня... Мне тоже случается... Я не мог договорить до конца. Передо мной стоял образ бедного доктора Дельбанда, он смотрел мне в глаза своим старым, усталым, неколебимым взглядом, в котором я боялся читать. И я слышал, мне казалось, что я слышу в эту самую минуту стон, рвущийся из груди стольких людей, стенания, рыдания, хрип—о, бедное наше человечество под гнетом, его ужасающий шепот...

— Полноте!—сказала она раздумчиво.—Возможно ли такое?.. И даже дети, невинные малютки с верным сердцем... Вы хоть видели, как они умирают?

— Нет, сударыня.

— Он послушно сложил ручки, он молился так серьезно... я только что пыталась дать ему попить, на его обметанных жаром губах еще была капля молока...

Она дрожала, как лист на ветру. Мне казалось, я один, один стою между Богом и этим созданием, преданным пытке. Грудь моя разрывалась. И все же Господь Бог сподобил меня устоять.

— Сударыня,—сказал я,—будь даже наш Бог богом язычников или философов (для меня это одно и то же) и укройся он в своем небесном чертоге, наши горести все равно низвергли бы его оттуда. Но вы знаете, что Спаситель сам снизошел к нам. Вы можете грозить ему кулаком, плевать ему в лицо, стегать его бичом и в конце концов распять на кресте, что изменится от этого? Все это уже было, дочь моя...

Она не решалась смотреть на медальон, который все еще держала в руке. Я никак не мог предвидеть того, что она сделает! Она сказала мне:

— Повторите то, что вы сказали... об аде... что ад—это больше не любить.

— Да, сударыня.

— Повторите!

— Ад—это больше не любить. Пока мы живы, мы можем тешить себя иллюзией, считать, что любим сами по себе,

помимо Бога. Но мы подобны безумцам, протягивающим руки к лунному отражению в воде. Простите меня, я очень плохо выражаю свои мысли.

Она как-то странно улыбнулась, но лицо ее оставалось по-прежнему напряженным, улыбка была мрачная. Она зажала медальон в кулаке и другой рукой прижала этот кулак к груди.

— Каких слов вы ждете от меня?

— Говорите: да приидет царствие твое.

— Да приидет царствие твое.

— Да будет воля твоя.

Внезапно она встала, все так же прижимая кулак к груди.

— Сударыня,—вскричал я,—вы твердили эти слова тысячи раз, но теперь нужно сказать их от глубины души.

— Я ни разу не читала «Отче наш» с тех пор... с тех пор, как... Да вы и сами это знаете, вы все знаете еще прежде, чем вам скажешь,—заговорила она снова, пожав плечами, на этот раз гневно. Потом она сделала жест, смысл которого я понял лишь потом. Лоб ее блестел от пота.—Я не могу,— простонала она,—мне кажется, я теряю его во второй раз.

— Царствие, о пришествии которого вы молите,—это также и ваше царствие и его.

— Пусть же оно приидет!—Она посмотрела мне в глаза, и мы стояли так несколько секунд, потом она сказала:—Я вверяюсь вам.

— Мне!

— Да, вам. Я оскорбила Бога, должно быть, я его ненавидела. Да, теперь я понимаю, что так и умерла бы с этой ненавистью в сердце. Но вверяюсь я только вам.

— Я слишком ничтожный человек. Вы положили бы золотой в дырявую руку.

— Еще час тому назад моя жизнь казалась мне упорядоченной, все было на своем месте, вы не оставили от нее камня на камне.

— Такой и отдайте ее Богу.

— Я хочу отдать все или ничего, так уж мы, женщины, созданы.

— Отдайте все.

— Нет, вам меня не понять, вы думаете, я уже смирилась. Но того, что еще уцелело во мне от гордыни, хватило бы, чтобы проклясть вас!

— Отдайте и вашу гордыню вместе со всем остальным, отдайте все.

Я еще не договорил, когда увидел в ее глазах какой-то неизъяснимый свет, но было уже слишком поздно, чтобы я мог чему бы то ни было помешать. Она швырнула медальон в горящие поленья. Я бросился на колени, сунул руку в огонь, Но не почувствовал даже ожога. На мгновение мне показалось, что я держу в пальцах светлую прядку, но она ускользнула от меня и упала на пламенеющие угли. За моей спиной стояла такая ужасная тишина, что я не смел обернуться. Суконный рукав моей сутаны сгорел до локтя.

— Как вы смели!—пробормотал я.—Что за безумие! Она отступила к стене, прильнула к ней спиной, руками.

— Я прошу у вас прощения,—сказала она униженно.

— Вы что же—считаете Бога палачом? Он желает, чтобы мы жалели себя. Впрочем, наши горести принадлежат не нам, он возлагает их на себя, приемлет их в сердце свое. Мы не вправе намеренно искать страданий, чтобы бросить им вызов, попрать их. Понимаете?

— Что сделано, то сделано, теперь я бессильна это изменить.

— Да будет мир с вами, дочь моя,—сказал я и благословил ее.

Мои пальцы немного кровоточили, кожа местами вздулась. Она разорвала носовой платок и перевязала мне руку. Мы не проронили больше ни слова. Мир, который я призвал на нее, снизошел на меня. Так просто, так буднично, что ничье присутствие уже не могло его смутить. Да, мы так незаметно вернулись к повседневной жизни, что самому внимательному свидетелю не удалось бы заметить сокровенной тайны, которая уже принадлежала не нам.

Она попросила, чтобы я назавтра выслушал ее исповедь. Я взял с нее слово никому не рассказывать того, что было между нами, и сам обещал хранить молчание.

--Что бы ни случилось,—сказал я. Произнося эти слова, я почувствовал, как сжалось мое сердце, и снова меня охватила печаль. Да сбудется воля Божья.

Бернанос Ж. Дневник сельского священника. В кн.:Сохранять достоинство: Худож. публицистика. М., 1988. С. 140-148.

Отрывок из романа Жоржа Бернаноса «Дневник сельского священника». Молодой сельский священник беседует со знатной дамой, своей прихожанкой. Благодаря силе его веры она обретает мир с Богом. На следующий день она умерла, но умерла как истинная христианка после долгих лет борьбы со своим горем и гордыней.

О покаянии

«Если надеешься ты умилостивить Всевышнего

Не поступками благородными,

Но только устами угодливыми,

Ты, чьи надежды в стране фараоновой,

Понапрасну усердствуешь, лебезя и витийствуя!

С кем, с чем сопоставлю тебя, сущность моя,

Сердцевина неизменная и нечистая?

Я - Содом, небесным огнем уже озаренный,

Я - судия Ниневии осужденный,

Я - Ханаан, проклятый и отлученный,

Я кощунствую с Вифсаидою,

Я предаю с Иудою,

Я - грех безграничный, многократный, непреходящий,

Я - город идолов, разрушению подлежащий,

Я - след мятежа Израиля древнего,

Я - подобие Тира отверженного,

Я своенравнее Галилеи,

Капернаума неуверовавшего слепее,

Амалика свирепее,

Сидона порочнее,

Царицы Савской испорченнее.

Я - образ всего дурного и неприглядного,

Я - седины старца развратного,

Я - львиный последыш, ставший аспидом ужасающим,

Самое себя пожирающим,

Я - голубь, но только по глупости беспримерной,

А не по кротости святой, проникновенной,

Я - последний день Иерусалима,

Чье паденье неотвратимо,

Осязаемо, зримо.

Я - дом, покинутый благоразумным жильцом,

Полуразрушенный, загаженный нечистотами,

Я - обиталище помыслов извращенных,

Изъеденный лишаями бессчетными.

Я - строенье, Тобой возведенное,

Оскобленное увещаниями,

Заветами оздоровленное,

Обмазанное глиною незлобивости,

И вот той же самою дланью

Снесенное по справедливости.

Я, негодный, отринут, отринут,

Подобно рабу нерадивому и лукавому,

Зарывшему в землю казну

и не принесшему пользы

Господину во гневе правому.

Но Ты, о Боже духов и всяческой плоти,

Как о Тебе говорит Моисей-боговидец,

Ты, долготерпящий и многомилостивый,

Как величает тебя избранник Иона,

Отнесись ко мне благосклонно,

Дай мне силы закончить книгу мою, -

Об этом одном Тебя заклиная ныне, -

Дай засеять слезами раскаянья ниву мою,

Чтобы колосья после косьбы оказались

В безмерном снопе Твоей благостыни,

Не уподобь меня иссякшей земле Израиля,

ничего не плодящей, мертвой пустыне.»

Нарекаци Г. Книга скорбных песнопений. Ереван. 1984. С.37,38.

«Раскаяние – это еще не покаяние; обнаружить в себе грех и греховность – надо; но только над ними плакаться –недостаточно. Если мы действительно понимаем, что Бог может нас исцелить (по слову Исаии пророка: Если грехи ваши были бы как багряница, Он может сделать их чистыми, как лен; 1,18), если только мы в это верим, то мы должны от греха вырваться к Живому, спасающему нас Богу.

Есть рассказ в житиях святых о том, как два пустынника ушли в город продавать свое изделие с тем, чтобы купить хлеба и вернуться в пустыню. За те несколько часов, которые они провели там, один из них согрешил, и другой пал. Когда они встретились, один сказал: Я в пустыню с тобой не вернусь, мне там больше нет места: я согрешил, я оскверню наше братство… Другой ему сказал: Бежим в пустыню, будем каяться – и Бог нас очистит!.. Он его убедил. И оба вернулись. Признались всему братству в своих грехах; им было велено в течение сорока дней, запершись в кельях, умолять Бога. И братья приходили к их окнам и дверям, и прислушивались. Первый – день и ночь исповедовал свой грех, плакал над собою, говорил Богу, что нет ему уже надежды на спасение. И братья изумлялись такой силе раскаянья. А у кельи другого они стояли в недоумении, потому что после первого исповедания подвижник стал петь пасхальные песнопения. Благодарить Бога за Его любовь, за Его милосердие, за то, что Он – спасение. Они отходили, покачивая головой: этому, верно, не спастись, он не умеет каяться… Прошло сорок дней, и оба вышли из своего келейного заточения. Первый сказал, что за эти сорок дней он до глубины познал свое недостоинство, понимает, что ему нет места в братстве. Посвященном чистоте, подвигам и Богу, и он ушел из пустыни и погряз в грехе. А другой вышел с сияющим взором: он говорил о том, что Бог – его Спаситель, что все возможно в укрепляющем нас Господе Иисусе Христе, что сила Божия в немощи совершается. И он остался, и долголетним подвигом вырос далеко за ту меру. От которой он отпал… Он спасся надеждой, он спасся той искрой радости, которая отличает надежду как предвкушение, от веры, являющейся лишь убеждением».

Антоний Сурожский. Беседы о вере и Церкви.

Интербук, М., 1991, С. 168, 169

"Необходимо освободить человеческую душу от того плена, в котором она находится у ничтожного и дурного. Христианская религия предлагает для этого покаяние…Покаяние мыслимо только как свободное совестное внутреннее делание самого человека, в котором никто не может заменить его: только он сам добровольно может поставить себя перед лицо Божие, узнать самого себя в своих деяниях и прострадать покаянным сердцем свою виновную грешность…Смысл таинства покаяния совсем не в том, чтобы "свалить" накопившиеся грехи и приняться за новые -- того же качества и еще большего количества. В совершении таинства должен "зачаться" новый человек, -- по-новому видящий, любящий, постигающий, желающий и действующий; с обновленной совестью, с новой ответственностью, в новой силе, с новыми молитвами, с новым духовным подходом к людям и к миру, и,-- что важнее всего,-- с новым созерцанием Бога и в новой обращенности к Нему".

Ильин И.А. Аксиомы религиозного опыта. Рарогъ.

М., 1993, С.243, 244

О творчестве

«Я признавал, что творческие дары даны человеку Богом, но в творческие акты человека привходит элемент свободы, не детерминированный ни миром, ни Богом. Творчество есть ответ человека на призыв Бога. Бесплодно и нелепо ставить вопрос о том, может ли быть оправдано творчество с точки зрения религии искупления. Для дела искупления и спасения можно обойтись без творчества. Но для Царства Божьего творчество человека необходимо. Царство Божье приходит и через творческое дело человека. Новое, завершающее откровение будет откровением творчества человека. Это и будет чаемая эпоха Духа. И в ней, наконец, реализуется христианство как религия Богочеловечества. Я сознал религиозный, а не культурный только, смысл творчества, творчества не оправдываемого, а оправдывающего. В глубине этого есть дерзновенное сознание о нужде Бога в творческом акте человека, о Божьей тоске по творящем человеке. Творчество есть продолжение миротворения. Продолжение и завершение миротворения есть дело богочеловеческое, Божье творчество с человеком, человеческое творчество с Богом. Но я изначально сознал глубокую трагедию человеческого творчества и его роковую неудачу в условиях мира. Это сознание есть очень существенная сторона моей книги «Смысл творчества».

Бердяев Н.А. Самопознание. Лениздат. 1991. С. 211.

О религиозном фанатизме и неприятии мира

«Странно, мне все это внушил «священник Петров» и его маленькая книжка. Я раскрыл некоторые страницы - и вдруг почувствовал в душе «бал». Дело в том, что у меня уже давно в душе стоят, в нерешенном споре, две фигуры из Достоевского - отца Зосимы и отца Ферапонта. Читатель, вероятно помнит их. Зосима - благостный старец. Он неудержимо влечет к себе праведного Алешу Карамазова, и, обратно, сам уже умирающий, влечется к молодому послушнику более, чем к седовласым братьям-монахам. Свет глубокого вечера, почти ночи, сливается с светом утра, почти утренней зорьки. Удивительно: мы вообще наблюдаем нередко, что близость к смерти как-то совпадает в трансцендентном значении своем и влиянии на человеческую психику с близостью еще не отодвинувшегося вдаль рождения. Это - не всегда так, но иногда так; и именно так было между Зосимою и Алешею. Второй еще не знает греха в его глубоких изгибах; но и первый, знающий всяческий человеческий грех (через исповедь), с тем вместе каким-то внутренним светом или какою-то догадкою преодолел тяжесть греха и не чувствует его, не чувствует в себе и в самом мире. Он оставляет Алеше нечто вроде биографических воспоминаний и поучений: и главное из них - не бояться греха, не убегать грешного человека; и, наконец, это поучение разливается светозарною любовью на целую природу, на безгрешных животных, «у которых начало мысли Божией», и поэтому человек не должен их оскорблять и возноситься над ними:

«Братья, - учил он, - не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его: ибо сие уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле. Любите все создание Божие: и целое и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь - и тайну Божию постигнешь в веках. Постигнешь однажды и уже неустанно начнешь ее познавать все далее и более, на всякий день. И полюбишь наконец весь мир уже всецелою, всемирною любовью. Животных любите: им Бог дал начало мысли и радость безмятежную. Не возмущайте же ее, не мучьте их, не отнимайте у них радости, не противьтесь мысли Божией. Человек, не возносись над животными: они безгрешны, а ты со своим величием гноишь землю своим появлением на ней и след свой гнойный оставляешь после себя - увы, почти всяк из нас! - Деток любите особенно, ибо они тоже безгрешны, яко ангелы, и живут для умиления нашего, для очищения сердец наших и как некое указание нам. Горе оскорбившему младенца! А меня отец Анфим учил деток любить: он, милый и молчащий в странствованиях своих, на поданные ему грошики им пряничков и леденцу, бывало, купит и раздает; проходить не мог мимо деток без сотрясения душевного: таков был человек». И т.д.

И вот он умер. Любовь к нему, да и действительно праведная жизнь внушила ожидание в монастыре, что тление не коснется тела его. Но тление коснулось «перси» человека. Обманувшийся монастырь восскорбел о любимом старце. Но не восcкорбел, а обрадовался этому отец Ферапонт. Это - обратный полюс Зосимы, его благости, его отсутствия тягостного ощущения греха. По Ферапонту, мир именно подавлен грехом; и символ его , выражение его, «бес», является чем-то везде присутствующим. Угрюмый, одинокий, он является в келью Зосимы с обличениями. В невероятно дикой сцене Достоевский нарисовал его фигуру во весь рост; во весь рост нарисовал его духовный образ. «Извергая - извергну!» «Сатана - изыди! Сатана - изыди!» - повторял он, крестя все углы и стены комнаты, по его уверению наполненной «чертями», которых напускал суда Зосима и «днесь сам провонял от них». Тяжелые вериги завистливого постника звенели при каждом его движении, внушая почтительность наполнившему келью народу. «Постов не содержал по чину схимы своей!» - гремел Ферапонт. Наконец, выйдя из кельи он повалился с воплем на землю и, обращаясь к заходящему солнцу возопил:

- Мой Господь победил! Христос победил заходящу солнцу!

- Вот кому сидеть в старцах! Вот кто свят, - заговорила толпа, умиляясь и приходя в исступление: исступление уже не умиления к миру, а строгости к миру; не в восторг вездеприсутствия Бога, а в страх вездеприсутствия дьявола...

Достоевский... противопоставлением Зосимы и Ферапонта, может быть безотчетно выразил вековечную и уже о самой действительности истину: истину о тысячелетнем борении двух идеалов - благословляющего и проклинающего миролобызающего и мироплюющего, поднимающего из скорби и ввергающего в скорбь - в мировой жизни древа Господня, древа евангельского. Что такое католицизм, в его отделении от православия? Францисканцы, с веревками и босые, даже и одевались совершенно как Ферапонт. Вообще «Ферапонт» - слишком возможет, «Ферапонту» есть какая-то лазейка в христианский мир; Ферапонт прокрадывается туда, «садится» или, пожалуй, «сажается старцем», начинает «крестить чертей» и наконец говорит:

«Поклонитесь моему Богу, поклонитесь Заходящему Солнцу»...

В самом деле, концепция его до того противоположна благословляющей концепции Зосимы, что при одном имени, при одном месте жительства и, вообще, при полной внешней, по символу веры, слиянности с Зосимою и Паисием - он прямо исповедует другую вовсе веру, имеет второго и именно своего «Бога», с Христом «благодеющим миру», с Христом, «искупившим мир от греха» и уже «заключившим дьявола» «в бездну» - прямо не имеющего ничего общего! Ферапонт, несмотря на слова о себе «погань есмь» (что довольно верно), имеет Богом себе свою гордость; о, он везде «сядет», несмотря на смиренное «не сяду в старцах», «servus servorum sum» (слуга слуг). Бог - забыт. Это - именно Навуходоносор, преображенный в «зверя» и пожирающий «траву» в тот самый миг, когда воззрился на мир: «Кто равен Мне в поднебесной». И этот «Навуходдоносор», этот «servus servorum» - как показал великий наш аналитик сердца человеческого - возможен в каждом человеке, или, точнее, в зародыше он обитает каждое сердце, Ферапонта, меня, читателя, всякого. Это - дух ложного смирения; дух - прикидывающегося смирения; дух - всем будто бы «служения», который вдруг кончает, как Сикст V при избрании: «Да мне все послужат». Тут есть демон какой-то; т.е. в сердце человеческом есть какая-то демонская струйка, которая, например, начинает:

- От большого разума вознеслись вы над моим ничтожеством. Пришел я сюда малограмотен, а здесь что и знал - забыл: сам Господь Бог от премудрости вашей меня маленького защитил.

И - кончает прямо владычеством над разумом, т.е. насильственным и внешним ломанием его в щепы. Галилею он скажет - «отрекись»; труд Коперника, «не читая», поместит в «Index» (католический каталог «отреченных книг»). Он шел «с сумочкой», «прихрамывая», а кончает как И. Навин: «Стой, солнце, и не движься луна». Вся история средневекового папства есть история «отца Ферапонта»; и, повторяем, это - далекая история, это - вечная история, это - история вовсе не кончившаяся еще сейчас, ибо тут завязан какой-то вековечный грех, что-то запутанное в судьбах и характере человека! Не «благословляющее» начало, а «проклинающее»: это самое, самое яркое отличие, водораздельная между Зосимою и Ферапонтом линия, которую из великого страха мы должны держать в уме. Ибо «Ферапонт» далеко не побежден, и «Зосима» есть только мечта, личная мечта романтика и психолога, но да будет позволено за образ Зосимы сказать - и великого праведника, хотя и не удостоившегося мощей, Земли Русской.

Да, мы верим - Бог есть Любовь. Это - написано (Иоанна ев.). Это - для нас катехизис. Так и будем называться «Иоанниты», дабы не примешивать к единому ценнейшему зерну еще пустой соломы, вымолоченной от любви, соломы очень поздних и очень неверных измышлений. «Любовь» - и баста; ничего «проклятого». Пусть Ферапонт со своими «чертями», и, в сущности, - ибо «дьявол есть отец лжи и человеконенавистник искони» - тайно именно бесу поклоняющийся (отсюда и запах «беса», его мучащий, - запах неопознанной собственной его молитвы «бесу»), толкнется именно о эту стену, где начерчен Евангельский глагол любимейшего Христова ученика. <...> Остановимся.

«Не любите мира» - это точный глагол ученика Иисусова; но можно ли дать этим словам чудовищную интерпретацию «ненавидьте мир», и «будьте злы к миру»? «Благая весть» Евангелия самою темою и содержанием своим требует благостного истолкования; и когда мы не находим его, то должны лучше оставить всякую попытку истолковать место, чем истолковывать его в злом, озлобленном и озлобляющем направлении. «Пренебрегайте миром» - это мог бы истолковать «совершенный» фарисей; «будьте холодны к миру» - это Иуда говорит. «Любите мир, но тою возвышенною, как бы небес любовью, при которой нет для вас избранников в мире, нет к одному предпочтения, но все нам благостно, все - мило; любовью, которая не как страсть - рабствует своему предмету, но как владыка - объемлет все предметы одинаково»; вот истолкование данного места. На нем и останавливается священник Г. Петров: «Христианство прямо утверждает: «Кто любит мир, в том нет любви Отчей»; но оно нигде не требует ради любви к Творцу вражды к Его творению. Иисус Христос сказал: «Кто хочет идти за Мною, отвергнись от себя» (Мф. 16.24), т.е. освободись от грубых инстинктов, от низменных привязанностей, стань новым духовным существом».

Так поясняет он знаменитые евангельские слова, давшие повод к множеству злых перетолкований Ферапонтов Востока и Запада, противопоставивших «мир» и «мирское» - «церкви» и «церковному».

Но мы еще упростим его истолкование. Слова Иисуса имели конкретное отношение к конкретным людям: «Фарисей, сними с себя фарисейство и гряди ко Мне», «Книжник, оставь книгу - и слушай благую весть», «Корыстолюбец, оставь корысть!» Было совершенно чудовищною интерпретациею истолковать это личное и конкретное обращение... как росток для какого-то Юстинианова Codex’a, как какой-то кантовский морально-философский императив в его логической сухости. Через дикое углубление в легкий сирийский глагол получилась доктрина: «Отвергнись, т.е. забудь и пренебреги ради Меня - детей»; «разори честный достаток - плод пота и труда», и вообще духовно и материально «оголись» и «гольем за Мною следуй». А богатый Иов? А многоженный Давид? Да неужели же святое Богу есть одно в третьем тысячелетии, иное - во втором и противоположное - в первом минувшей и нашей эры? Святое - вечно свято! Богово - всегда Богово!

Священник Петров так и истолковывает: «Иисус нигде не говорит: «отрекись», «отстранись совершенно от всего окружающего тебя». В своем окончательном заключении Евангелие заповедует нам: «все создано на пользу и на радость человека, но ничто созданное не должно властвовать над нами». И только мрачный изувер-фанатик может думать, что христианство вообще враждебно светлым, жизнерадостным впечатлениям бытия. Напротив, тщательное рассмотрение убеждает, что среди всех философских и религиозных учений нет более светлого и жизнерадостного мировоззрения, чем христианское.

«Проповедь Спасителя начинается и оканчивается призывом всех труждающихся и обремененных к самой совершенной радости. На Тайной вечере, подводя перед учениками итоги своей свыше трехлетней проповеди, Иисус Христос говорит им: «Все это сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна» (Иоан. 15.11). Если же в Евангелии говорится немало о кресте, о страданиях, о неизбежности горестей для христианина, то все это не есть собственно неотъемлемая принадлежность Царства Божия, а результат противодействия последнему со стороны царства зла. Апостол Павел пишет коринфянам: «надлежит быть и разномыслиям между вами». Здесь, понятно, речь идет не о желательной необходимости, а о печальной неизбежности. Путь к истине труден, идет через ошибки и заблуждения; без споров не обойтись; разномыслия неизбежны. Точно так же и путь к Царствию Божию. Без терний он пройти не может. Зло сильно в мире; без боя своей власти не уступит. Против поборников любви и правды оно выдвигает все силы ада. Страдания, мучения физические и нравственные, то, что названо общим именем «крест», тут будут неизбежны. Их не замалчивает голгофский Страдалец. «Меня гнали, - говорит Он, - будут гнать и вас; но эти гонения не должны омрачать светлых надежд». Лицемерие, неправда и насилие распяв, поставили стражу и в злобном упоении торжествовали победу над Ним; но прошло два дня, и торжество разрушилось: Христос воскрес, а с Ним воскресли добро и правда».

Розанов В.В. Около церковных стен. М.,

С. 11-17.

О свободе совести

«Смеем думать, что, к чести нашего столетия, в Европе не найдется ни одного просвещенного человека, который не считал бы веротерпимость долгом правосудия, долгом, который предписывают нам человечность, совесть, религия; законом, необходимым для сохранения мира и для процветания государств...

Каждый законодатель, исповедующий какую-либо религию и признающий права совести, должен быть веротерпимым: он должен сознавать, как несправедливо и как жестоко принуждать человека выбирать между казнью и действиями, которые он считает преступными. Он видит, что все религии опираются на факты, утверждены на известном роде доказательств, на истолковании известных книг... он видит, что ко всем религиям принадлежали просвещенные и добродетельные люди; что противоположные мнения поддерживались людьми добросовестными, которые всю жизнь размышляли об этих вопросах. Неужели же законодатель будет настолько твердо убежден в своем веровании, чтобы считать врагами Бога тех, кто думает иначе, нежили он? Будет ли он рассматривать свое внутреннее руководящее им убеждение, как юридическое доказательство, дающее ему право на жизнь или на свободу людей, думающих иначе, нежели он? Неужели он не будет сознавать, что те, кто исповедует иное учение, имеют по отношению к нему такое же законное право, как и то, которым он вооружился против них?..

Если же мы будем теперь рассматривать правосудие и охрану прав людей, то мы найдем, что свобода убеждений, свобода исповедывать их публично и сообразовываться с ними в своем поведении во всем, что не наносит ущерба правам другого человека, есть столь же реальное право, как и право личной свободы и собственности. Таким образом, всякое ограничение в пользовании этим правом противоречит справедливости, и всякий закон против веротерпимости есть закон несправедливый.

Конечно, законом следует считать в этом случае лишь закон постоянный, так как возможно, что род лихорадочного возбуждения, вызываемый ревностью к религии, требует на известное время, в известной стране иного режима, чем при здоровом состоянии, но в таком случае подобные законы оправдываются единственно безопасностью и спокойствием тех, которых лишают прав. Общее благо человечества, составляющее главное стремление всех добродетельных сердец, требует свободы убеждений, совести, культа прежде всего потому, что эта свобода представляет собой единственное средство установить между людьми истинное братство, так как, если невозможно соединить их в общем религиозном веровании, то надо научить их смотреть на всех людей с иными, чем у них, убеждениями, как на братьев, и относиться к ним, как к братьям. Эта свобода есть также и самое верное средство дать умам возможность проявить всю, свойственную человеческой природе деятельность, узнать истину относительно всех вопросов, тесно связанных с моралью, и заставить всех признать эту истину; а отрицать то, что знание истины составляет высшее благо для людей - невозможно. И действительно, невозможно, чтобы в какой-либо стране утвердился или продолжал существовать закон, противный тому, что общее мнение людей, получивших либеральное развитие, будет считать несоответствующим ни праву граждан, ни общему благу. Такая общепризнанная истина не может изгладиться из памяти, и заблуждение не может восторжествовать над ней. Во всех политических устройствах это есть единственная преграда, которую можно противопоставить произвольному насилию, злоупотреблению силой. Может ли политика иметь иные цели? Разве реальная сила, богатство, а в особенности счастье страны, не зависят от мира, царствующего внутри государства? Все эти вещи, связаные между собой, связаны и с терпимостью в области мнений, а в особенности, мнений религиозный, единственно волнующих народ. Веротерпимость в больших государствах необходима для устойчивости правительства. И действительно, правительству, имеющему в своем распоряжении средства общественного принуждения, нечего опасаться отдельных личностей, пока последние не могут собрать вокруг себя достаточного числа людей, чтобы оказать сопротивление, равное правительственной полиции и войскам, или же пока они не будут в состоянии лишить правительство той силы, которой оно располагает. Нетрудно убедиться в том, что религиозные мнения, которые, вследствие отсутствия веротерпимости, соединяют людей в меньшее число групп, одни только способны дать отдельным личностям эту опасную власть. Веротерпимость же, напротив, не может производить никаких смут и отнимает всякий предлог к волнениям. Она естественным образом разъединяет мнения: в стране, разделенной на множество сект, ни одна не может претендовать на господство, и потому все они остаются спокойными...

Если вы хотите, чтобы люди любили добродетель и были добродетельными, так предпочитайте людей, желающих сделать своих ближних разными, лицам, старающимся прибавить новые заблуждения к заблуждениям, в которые люди могут быть вовлечены их инстинктами. Люди, верующие, что религия, исповедуемая ими, истинна, должны стремиться к веротерпимости: во-первых, чтобы иметь право на терпимость по отношению к себе в странах, где религия их не имеет преобладающего значения, а затем для того, чтобы их религия могла подчинить себе все умы. Каждый раз, как люди пользуются свободой защищать свои идеи, истина всегда торжествует. Смотрите, что с того недавнего времени, как позволено рассуждать о колдовстве, это столь распространенное с древнейших времен заблуждение, почти совершенно исчезло. Неужели вы думаете, что необходимы палачи, убийцы для того, чтобы люди перестали верить в ложных богов и духов?..

Что сказали бы вы о человеке, который не хотел бы, чтобы судья выслушал обе стороны? А какую бы вы религию ни проповедовали, вы - когда дело касается истины - представляете собой лишь одну сторону из спорящих сторон. Ваши судьи - разум и совесть каждого человека. Какое право имеете вы помешать человеку узнать истину? Какое право имеете вы запретить ему просвещать своих ближних? Если ваша вера имеет доказательства, то почему вы боитесь, чтобы ее рассматривали? Если же ее доказать нельзя, если она может быть внушена лишь особенною милостью Божией, то зачем же вы хотите присоединить человеческое насилие к этой благодатной силе?»

Вольтер. Собр. соч. СПб. Т.1. С. 143-147.

«Итак, религиозный опыт и религиозное верование свободны по самому естеству своему и отстаивают себя и свою свободу, когда надо, даже до смерти. Поэтому борьба за свободу совести, ведшаяся в истории человечества, есть явление естественное, необходимое и духовно-верное. Она должна вестись в виде прямого осуществления свободного верования, с провозглашением этой свободы и доказательствами ее правоты и неуязвимости. Она должна вестись не только как борьба за свободу веры, но и как борьба за свободу ее проявления, исповедания и церковного оказательства. И каждому исповеданию, которое сумеет доказать духовность своего искания, своей веры и своего церковного делания, должна быть общественно и государственно гарантирована подобающая ему свобода...

Религиозная свобода не есть свобода одного человека или одного исповедания; она освобождает всех людей и все исповедания. Она отрицает вообще право человека навязывать другим, совращая их, или вынуждать у других - как веру, так и неверие. Никто не имеет права заставлять других веровать во что-нибудь; но именно в силу этого никто не имеет права заставлять других не верить во что-либо определенное, или же не верить ни во что. Религиозная «автономия» есть свобода веры, а не свобода принуждения. Она есть свобода «избрания веры» для себя и за себя, а не для других...

Поэтому всякая власть, - церковная или государственная, конфессионально-связанная или безбожная, - совершает величайшую духовную и культурную ошибку, пытаясь втиснуть религиозную жизнь людей в форму принудительную, - все равно, в принудительное вероисповедание или в принудительное безбожие...

Гонение во всех случаях и при всех положениях ведет к подрыву и ослаблению самой преследующей власти, ибо оно закаляет непокорных, делая их врагами, и деморализует покорных, делая их рабами. Нелепо строить церковь на врагах и на рабах. Погибельно утверждать государство на враждебном и на рабьем правосознании. Ибо враг есть вечный вредитель, а раб есть готовый предатель...

Самый успех религиозного гонения есть опасность для гонителя: ибо масса, прошедшая через вынужденное отречение и поддавшаяся ему, впитавшая в себя атмосферу страха, угроз и казней, возросшая на лжи и симуляции, - становится в религиозном, моральном, культурном и политическом отношении чернью - пребывает в духовном растлении и есть мнимая величина перед лицом Божиим. И государство, состоящее из такой черни, лишено внутренней, духовной спайки и верности: оно подобно дому, построенному из пустых кирпичей, или источенному в своих бревнах термитами... Насилующая власть есть тираническая власть над рабами и будет однажды продана ими, свергнута и поругана, как это бывало в истории Рима и Византии.

Вот почему всякая церковь, чтобы жить и крепнуть, должна культивировать свободный и лично-самостоятельный религиозный опыт, воспитывая его в своих приверженцах и предоставляя такую же свободу своим противникам, как имеющим однажды в будущем свободно принять ее веру. Доброму хозяину нужны не разбитые, но цельные кратеры. Истинному пастырю необходимы души искренние, цельные, бесстрашные, свободные и сильные. А автономно и искренно неверующий ближе к религиозному прозрению, чем гонимый безбожник и преследуемый до ожесточения невер».

Ильин И.А. Аксиомы религиозного опыта. М., 1993. С. 77-80.

Помню один августовский вечер. За обедом шли бурные споры из-за дела Дрейфуса. Маринетта, так же как и я, принадлежала к лагерю «дрейфусаров», требовавших пересмотра дела. Она теперь превосходила меня в искусстве вовлекать аббата Ардуэна в прения и умела заставить его всТать на ту или другую сторону. Ты за столом восхваляла газетную статью Дрюмона, а Маринетта вдруг спросила звонким голоском, словно девочка на .уроке «закона божьего»:

— Господин аббат, скажите,—дозволительно христианам ненавидеть евреев?

В тот вечер аббат Ардуэн, к нашему с ней большому удовольствию, не отделался туманными отговорками. Оя заговорил о важной роли народа, избранного свидетелем деяний господа, о предсказанном его обращении в истинную веру, которое будет возвещать «конец времен». Гюбер стал возражать, заявил, что надо ненавидеть палачей Спасителя нашего, и тогда аббат ответил ему, что каждый из нас имеет право ненавидеть только одного палача, виновного в муках Иисуса Христа: «Ненавидеть только самого себя, и больше никого...»

Мориак Ф. Клубок змей в кн.: Дорога в никуда М., 1989. С. 184.

Признает ли христианство свободу совести и веротерпимость? Этот вопрос имеет кровавую и трагическую историю, о нем соблазнялся христианский мир. Горели костры, лилась кровь, кипели злобные страсти, совершались величайшие насилия во имя религии любви, религии свободы. Защищали свободу совести и веротерпимость люди, равнодушные ко всякой религии, всякой вере. Легко быть терпимым ко всякой вере тому, кто ни во что не верит, кто равнодушен к истине. Но как соединить горячую веру и преданность единой Истине с терпимым отношением к ложной вере и к отрицанию Истины? Не есть ли веротерпимость всегда признак индифферентизма? Так и думают те христиане, которые отрицают свободу совести и веротерпимость. Защита свободы совести и веротерпимости стала прерогативой либерализма и гуманизма, никакой религиозной веры не держащегося. Свобода совести и веротерпимость защищаются, как совершенно формальные принципы, безотносительны? к какой-либо положительной истине. Люди религиозные, верующие в положительную Истину, исключающую всякую ложь. защищали свободу совести лишь в таком месте и в такое время, где и когда вера их была гонима и утесняема. Так, католики, которые менее всего склонны были признавать принцип свободы совести, апеллировали к свободе совести в России, когда католическая вера была утеснена и ограничена в правах. Христианство в период гонений, до Константина Великого, защищало свободу религиозной совести в лице ряда апологе тов и учителей Церкви. Но после Константина Великого, когда христианство стало господствующей религией, мы уже не слышим аргументов в защиту религиозной свободы, уже раздаются голоса в защиту насилия против еретиков и инакомыслящих, призыв к вмешательству меча государственного в дела веры. Так внешне, исторически стал этот вопрос и породил много лжи, неискренности, грубого утилитаризма. Но как внутренне поставить для христианского сознания вопрос о свободе религиозной совести, поставить его по существу, отрешившись от мирских выгод, от позитивизма и утилитаризма, примешанного к христианству в истории? Христианство эксклюзивно, и оно не может терпеть рядом с собой лжи, оно не может признавать равноценности Истины и лжи, не может быть равнодушно к тому, что люди ложь предпочитают Истине. Христианству чужд формальный либерализм, равнодушный к Истине, и христианское сознание не может защищать свободу религиозной совести аргументами формального либерализма. Христианская свобода не есть формальная, бессодержательная свобода природного Адама. В христианстве свобода не есть право, как в гуманистическом либерализме, свобода есть обязанность, долг перед Богом. И если христиане должны защищать свободу совести и веротерпимость, то совсем не по тем либеральным, формально-правовым основаниям, по которым защищает их мир, равнодушный ко всякой вере и всякой истине, дорожащий свободой заблуждения, лжи и зла. Люди, отрицающие самую религиозную совесть, могут лишь совершенно внешне защищать свободу религиозной совести, она нужна им, чтобы отстоять свое право на неверие и на ложь, она нужна им, чтобы их оставили в покое. Но только внутри христианства свобода религиозной совести и веротерпимость приобретают внутренний смысл и религиозное оправдание. Христианство признает свободу совести и требует терпимого отношения к человеческой душе, к ее интимному духовному опыту и духовному пути, потому что свобода входит в содержание христианской веры, потому что христианство есть религия свободы. Сам Бог бесконечно терпим к злу мира. Он терпит во имя свободы самых страшных злодеев. Не формально, а материально утверждает христианство свободу религиозной совести, утверждает свободу не из-за равнодушия к истине и согласия на ложь, а из веры в истину, которая есть откровение о свободе человеческого духа. Для христианского сознания свобода есть содержательная, предметная истина. Христос открыл нам бесконечную свободу духа и кровью своей укрепил ее на веки веков. Вера в Голгофу есть вера в свободу. Требование свободы религиозной совести в христианском сознании ставится на несоизмеримо большей глубине, чем в сознании либеральном, гуманистическом, внерелигиозном. Насилие над человеческой душой в делах веры есть измена Христу, отрицание самого смысла христианской религии, отрицание самой природы веры. Человек должен свободно пройти через испытания и свободно их преодолеть. Человек должен искать истину и исследовать истину. Отрицание религиозной свободы, фанатическая нетерпимость и насилие в духовной жизни родились из идеи принудительного спасения, идеи, противоположной смыслу христианства. Бог сам мог бы насильственно спасти весь род человеческий, мог бы лучше и вернее это сделать, чем насилие церковной иерархии или государственной власти. Но Бог не хочет насильственного спасения, ибо оно противоположно Его замыслу о мире и человеке, ибо Бог ждет свободного ответа человека на свой зов, ищет свободной любви своего другого. И Бог, как и человек, может сказать: насильно мил не будешь. Нельзя насильно вогнать в рай. Идея принудительного спасения, столь роковая по своим последствиям в истории, есть ложное уподобление Царства Божьего царству кесаря, есть принижение мира духовного до уровня мира природного. В мире природном, в царстве кесаря, царят насилие и принуждение. Мир духовный, Царство Божье, есть порядок свободы. Насилие никого не может спасти, потому что спасение предполагает акт свободы, спасение есть просветление свободы изнутри. История христианства полна насилий, но эта история не принадлежит духовному миру, не связана с сокровенной историей христианства, она принадлежит внешней социальной истории человечества, она определяется состоянием природного человека. Если средневековое христианство полно кровавых насилий, то повинно в этом не христианство, а то варварское природное человечество, которое с таким трудом проходило свой путь христианизации. То, что обыкновенно ставится в вину католической церкви, должно было бы быть поставлено в вину варварству человеческой природы. Но вопрос о религиозной свободе не есть исторический вопрос, это есть вопрос самого существа христианской веры. И вот с точки зрения существа христианской веры, веротерпимость не есть терпимость к человеческим заблуждениям и ложным верованиям, а есть любовно-бережное отношение ко всякой человеческой душе, к ее внутренней духовной жизни, к ее индивидуальному пути. Человеческая душа приходит к Богу сложными и многообразными путями, тяжкими страданиями, трагическим опытом жизни, борением духа. Человек проходит путь испытаний, изживает свой неповторимо индивидуальный опыт. Никто не смеет сказать, что он обладает полнотой Истины, а другой находится целиком во тьме. Плерома находится лишь в Боге, мы же вмещаем лишь те или иные стороны истины, воспринимаем лишь отдельные лучи света. .Отрицание свободы религиозной совести, насилие и грубость в отношении к религиозной жизни человека есть механизация и материализация религиозной жизни, есть отрицание духа и духовной жизни, ибо дух и духовная жизнь есть свобода. Восстание и бунт человека новой истории против насилия в делах веры и религии, против уподобления жизни духовной жизни государственной есть праведное восстание и праведный бунт. Это восстание и бунт могут порождать и порождают ложные и роковые последствия, могут обозначать отпадение от веры, но в них есть внутренний момент истины, истины о свободе. Насильственно Царства Божьего создать нельзя, его можно создать лишь свободно. На этом рухнули все исторические теократии, и крушение их было провиденциально. Без человека, без человеческой свободы Бог не может создать своего царства и не хочет создать его. Царство Божье может быть лишь богочеловечес-ким царством. И человек должен до конца пройти путь свободы. Ничто в мире не может удержать его на этом пути, потому что сам Бог хочет, чтобы человек до конца исполнил свою свободу и в свободе пришел к божественной полноте. Человек должен пройти через трагедию свободы, чтобы найти выход из нее в свободе Христовой, в третьей свободе. Свобода есть судьба, фатум человека, как ни парадоксально это звучит. Фанатизм, дышащий насилием, есть лишь помешательство и безумие, порожденное неспособностью природного, варварского человека вместить в себе истину духа, небесную плерому христианства. Фанатизм есть ущемленность духа страстями души и тела, подавленность духовного человека человеком природным. Фанатизм есть всегда нарушение элементарных требований гигиены духа. Когда человек во имя любви пылает ненавистью и во имя свободы совершает насилие, он находится в состоянии помешательства, вследствие бессилия принять в себя истину о любви и свободе. Природное человечество часто находилось в состоянии помешательства и потери душевного равновесия вследствие бессилия принять в себя и вместить истину христианства. Нет ничего более трудного для человека, чем принять в себя истину о свободе и остаться ей верным. Голова его мутится, и сердце его пылает. И кажется человеку, что зло, которое он совершает, он совершает во имя добра. Мир эллинский находился в большем равновесии и менее склонен был к наси-лиям, чем мир христианский, потому что ему не пришлось еще вмещать в себя слишком высокую и головокружительную истину о свободе. Невмещенная, непонятая истина о свободе и породила насилия, которых раньше не знали. Истина христианства непосильна была человечеству.

Христианское возрождение в мире возможно лишь через пафос свободы. Будущее христианство есть христианство свободы духа, христианство, выдержавшее испытание свободы, преодолевшее соблазны отречения от бремени свободы. Наше христианство может быть лишь новым 'христианством, новым не в смысле противоположности его вечному христианству, а в смысле нарождения новой души, воспринимающей вечную истину христианства. Эта новая душа может принять лишь христианство свободы духа, ибо рабство духа, насилие над духом, тирания духа целиком отходят к царству антихриста. Русская религиозная мысль раскрывала свободу духа как основную свою тему. Славянофилы учили о христианской свободе. И величайшим глашатаем ее был Достоевский <...> Свобода окончательно приведет к Богу или дьяволу. И наступит время и наступает уже, когда свобода будет только в христианстве, когда Церковь Христова будет защищать свободу человека против насилий царства мира сего, царства кесаря, ставшего окончательно безбожным царством. Мы это видим в коммунизме, который есть окончательное истребление свободы духа, отрицание образа человека. Отрицание свободы духа и есть дух антихриста. Предельная тирания, абсолютное самодержавие власти мира сего и будет явлением царства антихриста. И лишь в Церкви Христовой будет спасение от этой истребляющей тирании, от окончательного воплощения духа Великого Инквизитора. В царстве Христовом ограничивается всякая власть, всякое самодержавие одного или всех, ибо утверждается власть самой Истины, самой Божьей Правды. Дух Христовой свободы направлен против всякой тирании, тирании справа, слева или с середины, тирании монархической, аристократической или демократической, социалистической или анархической. Это не есть дух либерализма, всегда пустого, бессодержательного и равнодушного к Истине, это есть дух благодатной, просветленной свободы, свободы любви. Искание Царства Божьего и есть обнаружение свободы духа. Царство Божие, которого мы должны искать прежде всего, есть царство духа. В духовном мире преодолевается тирания и насилие всякой внеположности, всякой разорванности. Царство Божие есть переход в духовный мир, в котором все уже будет по-иному, чем в мире природном. Бог будет всячески во всем, и потому свобода победит всякое насилие. Чтобы войти в духовный мир, человек должен совершить подвиг свободы. Человек должен получить свободу не извне, а изнутри ее раскрыть.!

Бердяев Н.А. Философия свободного духа. М., 1994.

С. 107-111.

На страже русского православия стоит государственная власть, с обнаженным, подъятым мечем, — «хранительница догматов господствующей веры и блюстительница всякого в святой церкви благочиния», — готовая покарать малейшее отступление от того церковного, ею оберегаемого « правоверия », которое установлено не только изволением Святого Духа, вселенскими и поместными соборами, святыми отцами и всею жизнью церкви, — но, для большей крепости и с значительными добавлениями, также и Сводом Законов Российской Империи. Приведенные нами выше подлинные выражения заимствованы из этого Свода... Там, где нет живого внутреннего единства и целости, там внешность единства и целости церкви может держаться только насилием и обманом»...

Дух жестокого преследования, возбужденного церковными и гражданскими властями против местной протестантской секты (штундистов) на юге России, Аксаков выражает живое чувство справедливого негодования:

«Отучать острогом от алкания духовной пищи, не предлагая взамен ничего, отвечать острогом на искреннюю потребность веры, на запросы недремлющей религиозной мысли, острогом доказывать правоту православия, — это значит посягать на самое существенное основание святой веры — основание искренности и свободы, подкапываться под самое вероучение православной церкви и давать в руки своему противнику, протестантизму, победоносное оружие.

И, однако, оказывается, что уголовные законы с их «острогом», столь возмутившим нашего патриота, безусловно необходимы для поддержания « господствующей церкви». Наиболее искренние и разумные защитники этой церкви (как, например, историк Погодин, цитируемый в числе многих других нашим автором) откровенно признаются, что, раз религиозная свобода будет допущена в России, половина православных крестьян отпадет в раскол (схизма сгароверов, весьма многочисленных, несмотря на все преследования), а половина высшего общества перейдет в католичество.

Что свидетельствуется этими словами? То, что целая половина членов православной церкви, половина русских крестьян, половина женщин русского образованного общества только по наружности принадлежат православной церкви и удерживаются в ней только страхом государственного наказания..! Так это положение нашей церкви? Таково, стало быть, ее современное состояние? Недостойное состояние, не только прискорбное, но и страшное! Какой преизбыток кощунства в ограде святыни, лицемерия вместо правды, страха вместо любви, растления при внешнем порядке, бессовестности при насильственном ограждении совести, — какое отрицание в самой церкви всех жизненных основ церкви, всех причин ее бытия — ложь и безверие там, где все живет, есть и движется истиною и верою, без них же в церкви «ничтоже бысть»!...

Однако ж не в том главная опасность,что закралось зло в среду верующих, а в том, что оно получило в ней право гражданства, что такое положение церкви истекает из положения, созданного ей государственным законом, и такая аномалия есть прямое порождение нормы, излюбленной для нее и государством и самим нашим обществом...

Вообще у нас в РОССИИ, В деле церкви, как и во всем, ревнивее всего охраняется благовидность, decorum, — и этим большею частью и удовлетворяется наша любовь к церкви, наша ленивая любовь, наша ленивая вера! Мы охотно жмурим глаза и в своей детской боязни «скандала» стараемся завесить для своих собственных взоров и для взора мира многое, многое зло, которое, под покровом внешнего «благолепия», «благоприличия», «благообразия», как рак, как ржавчина, точит и подъедает самый основной нерв нашего духовно-общественного организма.

Нигде так не боятся правды, как в области нашего церковного управления, нигде младшие так не трусят старших, как в духовной иерархии, нигде так не в ходу «ложь во спасение», как там, где ложь должна бы быть в омерзении. Нигде, под предлогом змеиной мудрости, не допускается столько сделок и компромиссов, унижающих достоинство церкви, ослабляющих уважение к ее авторитету. Все это происходит, главным образом, от недостатка веры в силу истины...

Если судить по словам ее защитников наша церковь уже не «малое, но верное стадо», а стадо великое, но неверное, которого «пастырем добрым» — полиция, насильно, дубьем загоняющая овец в стадо!... Соответствует ли такой образ образу Церкви Христовой? Если же не соответствует, то она уже не есть Христова, — а если не Христова, то что же она? Уж не государственное ли только учреждение, полезное для видов государственных, — как и смотрел на нее Наполеон, признавший, что религия — вещь для дисциплины нравов весьма пригодная?... Но церковь есть такая область, где никакое искажение нравственной основы допущено быть не может, и тем более в принципе, где никакое отступление от жизненного начала не остается и не может остаться безнаказанным, — где, если солгано, то солгано уже «не человекам, а Духу». Если церковь не верна завету Христову, то она есть самое бесплодное, самое анормальное явление на земле, заранее осужденное словом Христовым.

Если церковь в деле веры прибегает к орудиям недуховным, к грубому вещетвенному насилию, то это значит, что она отрекается от своей собственной духовной стихии, сама себя отрицает, перестает быть « церковью », — становится государственным учреждением, т.-е. государством, « царством от мира сего », — сама обрекает себя на судьбу мирских царств»... «Она отрекается сим от самой себя, от собственной причины бытия, осуждает сама себя на мертвенность и бесплодие »...

В России не свободна только русская совесть... Оттого и коснеет религиозная мысль, оттого и водворяется мерзость запустения на месте святе, и мертвенность духа заступает жизнь духа, и меч духовный — слово — ржавеет, упраздненный мечом государственным, и у ограды церковной стоят не грозные ангелы Божий, охраняющие ее входы и выходы, а жандармы и квартальные надзиратели, как орудия государственной власти, — эти стражи нашего русского душеспасения, охранители догматов русской православной церкви, блюстители и руководители русской совести...

И вот, наконец, последний вывод из этого строгого рассмотрения дела :

«Дух истины, дух любви, дух жизни, дух свободы… В его спасительном веянии нуждается русская церковь!»

Аксаков И.С. О Русской Церкви. В кн.: Соловьев В. Русская идея. Брюссель, С. 18-22.

Пришли необыкновенные времена. Грандиозное переустройство старой, омертвелой и смертной жизни, ширясь и углубляясь, постепенно захватывает все многообразные формы и стороны. Дошла очередь до религии. После бесчисленных …., после потоков драгоценной крови лучших людей, борцов за идею, церковь православная получила от многострадального народа, именем его Коммисаров, величайшее благо: полную неограниченную свободу.

Декретом своим об отделении церкви от республики народ сказал ей как смердевшему Лазарю:

–Востани!

Какая светлая радость, какое дивное счастье! Церковь свободна…

Народ, воскресивший ее, никому уже не позволит заставлять ее молиться за веценостных палачей и распутных цариц, прославлять их мерзости и возглашать многолетие. Уже не надо ей казуистикой оправдывать убийство и истребление народа народом. Не надо искажать истинный смысл великого завета: "Больше сея любовь" никто же имать, да кто душу свою положит за други своя", посылая за пролетария русского на пролетария немецкого класть душу за "друга" – эксплуататора, капиталиста. Не надо с амвонов устраивать невежественных холопов пеклом, за неприязнь к угнетателям-панам, фашистски проповедуя: "Несть власти аще от Бога".

Радостное чудо! Церковь свободна…

Но увы! Где эта радость?

Или я ошибся и принял гробокопателей церкви и гасителей духа ея за идейных экрецов и первосвященников. Почему эта церковно-служительская, священнослужительская масса и белые, и черные сонмы не приветствуют восторженно пришествие благовести, вести евангельской? Почему отцы и аввы, преподобия и преосвященства не восклицают просветленно друг другу:

–Воскрес!

Нет, иное отвратительно мозолит глаза: темное, подвальное кишащее царство гадов всполошилось и тревожно запрыгало под живительным лучом солнца…

Смотрите, смотрите! Вот бежит в архаическом одеянии, развратиненький и пошлый гад, отец Иван, богохульно носящий звание служителя Христа, бежит этот служитель черта на окраины города в среду темных баб подстрекать их на изуверство, и шепчет он:

–Кафедральный собор в кинематограф обращают! Защитите!

Вот другой гад, упитанный и гладкий отец Петр, кощунственно отождествляя церковь с уличной девкой, предоставленной не совершенством старой жизни ему на потребу, созывает не просветленных светом разумения или ослепленных им чад своих в чаше с причастием и шипит:

–Спешите, спешите: последний раз! Большевики запрещают молиться и причащаться.

А вот третий гад, умненький и сам неверующий, академик, отец Василий, мчит в тиснение листки с воззванием о прекращении "гонения" на церковь и по дороге, спотыкаясь на предательских смоленских тротуарах, думает:

–На сколько-то серебренников уменьшается доход мой, когда перейду на иждивение от государства к прихожанам?

Вот и четвертый гад, безнравственный и скверный (кто этого не знает?) отец Николай, взобравшись на амвон, вопит, что большевики изгоняют его из училища, как законоучителя, и ведут тем нравственность народную к падению.

Я жалею, что стоящий рядом со мной седобородый дедушка в серой свитке, слишком тихо возражает:

–Ну, чьи бы коровки мычали, а чьи помолчали…

А тут же пятый вторит четвертому, что церковь без государства может жить, а государство без церкви–никогда. Ах, как ему бедному не по душе завет Христа апостолам: не вторгаться в те дома, где не принимают.

А шестой, седьмой в глухих селах, пока мало солдат, дурят головы старикам:

–Вот, мол, братцы: налоги с вас брать-то будут, а на содержание церкви не дадут ничего, все на ваш горб валят.

Но довольно о городах. Разве мы все забыли нашу белорусскую поговорку:

–Алтарист² и органист² не ус² на руки не чист²; вочи завидущ² руки загрибущ² рукави широки, а в к²шен² (кармане) хоч собаку ховай.

–Не к нам речь моя. Ибо:

–Срама не ……

к вам, к вам, истинные служители Христа, обращаюсь. Верю, что есть вы, хоть и облеплены грязным легионов фарисеев и лжесвяенников.

А если вы есть,– почему молчите?

Почему не возвысите голос в оборону правды?

Савонарола, Гус, пророк Аввакум шли на костры и дыбы палачей. Вам не грозят эти ужасы.

Неужели же вы боитесь осуждения в несолиданости от тех, по недоразумению, собратьев ваших–гадов, мнение которых должно быть для вас ничтожно?

Еще не поздно! Спасите достоинство, чистоту и честь церкви православной. Отметите от себя негодный сор, образуйте ячейки истых пастырей верующего народа и огненным словом заклеймите торгующих духом.

Вам ли бояться фильтрации духовенства? Вам ли бояться естественного отделения козлов от овец?

А знаете: ….конюшни будут вычищены. Чиновники в рясах после декрета волей неволей побегут с насиженных мест туда, где им пристало быть. И будет церковь – как голубица непорочная.

Так не ваше ли дело бороться с игрой на невежестве и нравственной слепоте, привитой массам вашими презренными коллегами! Не ваше ли дело разъяснить толпе истинный смысл декрета о церкви?

Не ваше ли дело бороться с устройством кощунственных, провокационных крестных ходов?

Или вам жалко тех собратьев, что как заведенные машины твердили народу изстари взирать птиц небесных, а теперь сами очутились пред птичьим положением и суетятся?

Пожалейте же народ!

А они пусть не сеют, не жнут, не заботятся, что им пить или что есть.

Прихожане верующие пропитают их.

Конечно, если они того заслужат.

Пусть церковь православная докажет свою мощь, прожив без опеки республики.

Позорным замалчиванием или конфузливыми бреднями потворствуют противобольшевитсякие газеты созданию нового тормоза в творческой работе Народных Комиссаров. Они, пишущие там, имевшие в своих программах отделение церкви от государства, теперь уже в оппозиции не имеют мужество одобрять его, раз сделано не их руками. Их прогрессивная глупость доходит до того, что не признает нового стиля, введенного не им, а большевиками. Они, громившие когда-то растление веры, теперь увлеченные не посильной борьбой, слились с голосами растлителей и являют один стак. Они, что возмущались травлей иноверцев и темным делом подстрекателей на погромы, на почве "ритуальных убийств", они теперь на стороне травивших подстрекателей. Они, что поют похоронную идейному большевизму из-за прикрывшихся и прикрывающихся для темных дел хулиганов и мерзавцев. Они, знающие, что идейные большевики отряхивают, елико возможно, от ног своих грязь эту,–они сами.

–Слышите?–

Они сами, видимо не прочь, в целях борьбы, включить в ряды свои кишащее царство гадов церкви.

Но вы, истинные последователи Христа, что же вы чуждые гражданской борьбы и партийных симпатий, вы что же своим молчанием своим позорите невесту Христову?

Вас не заставляют, как встарь, воздавать кесарево кесареви.

Но воздайте же Божие Богови.

Вы знаете, что недостойные носители рясы заметались, бросились в гущу темноты народной, глупости бабьей и нелепостями мутят народ.

Почему же вы не идете на торжище и не говорите:

–Братья! не верьте обманщикам. Большевики не запрещают молится, крестить, венчаться и отпевать умерших…

–большевики не хотят стрелять в крестные шествия верующих…

–большевики отбирают в пользу народа только то, что награблено гадами церкви…

–Большевики истинные поборники свободы совести и не запрещают насаждать нравственность.

Вы не идете, вы молчите. Или вас нет? Или истинная церковь уже погибла? И нет сильных духом.

Докажите же обратное! Что среди тьмы тем великих инквизиторов, влекущих вновь Христа на распятие, есть еще и истинные поборники его учения.

Докажите!

Или вас нет?

Горецкий М. Известия смоленского совета.

1918. No29(57), 20 февраля. С.2.

В то время, когда наше общество пытается создать демократическое государство на развалинах тоталитарного, оно, естественно, не может не испытывать потребность в силе, способной объединять людей между собой. Есть немало тех, кто видит эту силу в религии, и такой взгляд на религию может быть верным при том условии, что в ней мы видим не просто обряды и верования, которые могут быть разными у верующих людей, а признает ее как личный, духовный поиск, на который каждый из нас имеет неотъемлемое право. Там же, где это условие не признается, любая религия может явиться поводом для розни и непримиримой вражды.

Чем больше нарушалась божественная гармония мира, чем ниже опускался человек, чем немощней становилась культура — тем сильней и яростней овладевает сознанием миф о справедливой власти.

Вспомним великого русского философа Георгия Федотова. Оцерковленное, оправославленное зло гораздо страшнее откровенного антихристианства. Не менее страшен крайний экстремизм протестантских или католических фанатиков.

Но обществу нужна объединяющая сила идеала и веры, носителями которых являются церкви и религиозные общины. Эта огромнейшая сила единения людей оказывается действенной там, где общество воспитывается в подлинном уважении к свободе совести каждого его члена и где эта свобода не просто декларируется, но и охраняется законом.

Ну, а может быть, для России всего этого вовсе и не нужно? Быть может, достаточно и того, что "было", славной русской старины — той России, "которую мы потеряли"? Из этого исходят те, кто возводят в абсолют "русскую общину", которая составляет, по их утверждениям, устои "истинно почвенного" общественного бытия, не требующего ничего иного для благополучия российского будущего и отвергающего "западные либеральные штучки" и "западные мерзости" иного бытия. Достаточно широкая социальная база таких воззрений исключает пренебрежительное отношение к ним, обусловливает необходимость поисков компромисса.

Возможно, в силу того, что в стране долгое время доминировала лишь одна идеология, некоторых наших соотечественников (нередко добрых и мыслящих) смущает существующее в наши дни большое множество разных религий и мировоззрений. Кое-кто даже готов наложить на все это разнообразие свое грозное табу. Плохо, что при этом совершенно упускаются из виду, по крайней мере, два важных обстоятельства. Первое — это то, что монополизм идеологический так же, как и любой иной, останавливает развитие и прогресс общества. Второе — что не может быть никакой речи о достоинстве человека там, где подавляется его свобода к личному поиску истины и смысла жизни. Объединяющим фактором для нашего покалеченного идеологическим и прочим насилием общества должно явиться к уважение к достоинству личности, к ее правам и свободам.

Зоц В.// От Лютера до Вайцзеккера. М.,1994. С.5, 6.

Об отношении верующего к войне

«Безумствует мир во взаимном кровопролитии, и убийство, считаемое преступлением, когда люди совершают его поодиночке, именуется добродетелью, если делается скопищем». Так писал в третьем веке знаменитый Киприан, говоря про воинство.

Так же относилась к войне и вся христианская община первых веков до пятого века. Христианская община определенно признавала в лице своих руководителей, что христианам запрещено всякое убийство, а потому и убийство на войне.

Перешедший в христианство во втором веке философ Татиан считает убийство на войне так же недопустимым для христиан, как и всякое убийство, и почетный воинский венок считает непристойным для христианина. В том же столетии Афинагор Афинский говорит, что христиане не только сами никогда не убивают, но и избегают присутствовать при убийствах.

В третьем столетии Климент Александрийский противопоставляет языческим «воинственным» народам «мирное племя христиан». Но всего яснее выразил отвращение христиан к войне знаменитый Ориген. Прилагая к христианам слова Исаии, что придет время, когда люди перекуют мечи на серпы и копья на плуги, он совершенно определенно говорит: «Мы не поднимаем оружия ни против какого народа, мы не учимся искусству воевать, ибо через Иисуса Христа мы сделались детьми мира».

Отвечая на обвинение Цельзом христиан в том, что они уклоняются от военной службы, так что, по мнению Цельза, если только Римская империя сделается христианской, она погибнет, Ориген говорит, что христиане больше других сражаются за благо императора, сражаются за него добрыми делами, молитвой и добрым влиянием на людей. Что же касается борьбы оружием, что совершенно справедливо, говорит Ориген, что христиане не сражаются вместе с императорскими войсками и не пошли бы даже в том случае, если бы император их к этому принуждал.

Так же решительно высказывается и Тертуллиан, современник Ори-гена, о невозможности христианину быть военным. «Не подобает служить знаку Христа и знаку дьявола,— говорит он про военную службу,— крепости света и крепости тьмы; не может одна душа служить двум господам. Да и как воевать без меча, который отнял сам Господь? Неужели можно упражняться мечом, когда Господь сказал, что каждый, взявшийся за меч, от меча погибнет? И как будет участвовать в сражении Сын мира?»

В четвертом веке Лактанций говорит то же. «Не должно быть никакого исключения в заповеди божьей, что убить человека всегда грех,— говорит он.— Носить оружие христианам не дозволено, ибо их оружие — только истина». В правилах египетской церкви третьего века и в так называемом «Завещании господа нашего Иисуса Христа», безусловно, запрещено всякому христианину поступать на военную службу под страхом отлучения от церкви.

В «Деяниях святых» много примеров христианских мучеников первых веков, пострадавших за отказ продолжать службу в римских легионах.

Так, Максимилиан, приведенный в присутствие по отбыванию воинской повинности, на первый вопрос проконсула о том, как его зовут, отвечал:⁴«Мое имя христианин, и потому я сражаться не могу». Несмотря на это заявление, его зачислили в солдаты, но он отказался от службы. Ему было объявлено, что он должен выбрать между отбыванием воинской повинности и смертью. Он сказал: «Лучше умру, но не могу сражаться». Его отдали палачам.

Марцеллий был сотником в Троянском легионе. Поверив в учение Христа и убедившись в том, что война — нехристианское дело, он в виду всего легиона снял с себя военные доспехи, бросил их на землю и объявил, что, став христианином, он более служить не может. Его посадили в тюрьму, но он и там говорил: «Нельзя христианину носить оружие». Его казнили.

Вслед за Марцеллием отказался от военной службы служивший в том же легионе Касьян. Его также казнили.

При Юлиане Отступнике отказался продолжать военную службу Мартын, воспитавшийся и выросший в военной среде. На допросе, сделанном ему императором, он сказал только: «Я — христианин и потому не могу сражаться».

Первый вселенский собор (325 г.) ясно определил строгую эпитимию за вторичное поступление в войска христиан, оставивших службу. Подлинные слова этого постановления в переводе, признанном православною церковью, таковы: «Благодатию призванные к исповедыванию веры и первый порыв ревности явившие и отложившие воинские поясы, но потом, аки псы, на свою блевотину возвратившиеся... таковые 10 лет да припадают к церкви, прося прощения, по трилетнем слушании Писания в притворе».

Оставшимся в войсках христианам вменялось в обязанность во время войны не убивать врагов. Еще в четвертом веке Василий Великий рекомендует в течение трех лет не допускать до причащения солдат, виновных в нарушении этого постановления.

Таким образом, не только в первые три века христианства, во время гонении на христиан, но и в первые времена торжества христианства над язычеством, когда христианство было признано господствующей, государственной религией, в среде христиан еще держалось убеждение, что война несовместима с христианством. Ферруций высказал это определенно и решительно (и был за это казнен):

«Не дозволено христианам проливать кровь, даже в справедливой войне и по приказу христианских государей».

В четвертом веке Люцифер, епископ Кальярский, учит, что даже самое дорогое для христиан благо — свою веру — они должны защищать «не убийством других, а собственной смертью». Павлин, епископ Но-ланский, умерший в 431 году, еще грозил вечными муками за службу кесарю с оружием в руках.

Таков был взгляд христиан первых четырех веков на отношение христианства к военной службе.

Толстой Л.Н. Круг чтения. В 2-х тт. Т. 1. М., 1991. С. 390-392.

О знамениях второго пришествия Христа.

Мельчает, обесценивается с каждым годом творение рук Твоих, Господи. Угасаем, сходим на нет, каждый в своей скорлупе, каждый в своей боли, в своем одиночестве. Раздробленные, перемолотые этим жестоким веком, мы уже плохо соображаем кто есть кто, что есть что, кем, откуда и почему. Бес несовместимости празднует бал. Не дает человеку подойти к человеку. Даже святыни перестают быть для нас святынями, если предполагают некую людскую общность. Даже знамение креста, символ страданий Твоих, не волнует. И пустуют храмы, унаследованные от предков.

В свое время бесы отняли их у нас, опустошили, поглумились над ними, потом вернули. Мы с радостью их приняли, полагая, что как только перекроем, покрасим, побелим, обновим алтарь и позолотим крест, все вернется на круги своя. Ан, не вернулось. Святыни не терпят глумления, они перестают быть святынями. И звонят колокола, зовут нас по имени на языке древних христиан, а дойти до своего храма мы не можем, забыли кто и по какой дороге некогда ходил. Проложили новые дороги, дошли, но не можем найти вход. Проломили стены, вставили двери, вошли, преклонили колени перед алтарем, но молитва застряла в гортани, пересохло во рту, стынет Слово Божье на наших устах...

Оказалось, нечем молиться, нет слов. Наши бедные, измотанные, загнанные, обескровленные слова, они от человека к человеку с трудом добираются, куда уж им взмыть в поднебесье, долететь до Всевышнего!

Прости, Господи, не уберегли мы чудо нашего бытия, Слово, которое вначале было у Бога и которое было Бог. В трудные времена было оно нам и хлебом насущным, и утешением духа, но трудным временам не было конца и края. Со временем, чтобы не выродиться, мы стали торговать этим Божественным даром. Мы его обменивали когда на хлеб, когда на зрелища, а когда и на пустоту. И доменялись. Мы сокрушили Древо нашей духовной жизни, а нету Древа, нету и человека. Сегодня толпы с пустыми душами снуют вокруг, рожают себе подобных, так что ни выйти из своего жилища, ни войти. Сегодня от знаменитой речи праведников остались одни вереницы пустых звуков, пригодных для пустого времяпровождения, для политики, для обмана ближнего и самого себя, но для храмов, для исповеди, для общения с небесами наша речь уже непригодна.

Оставшись без Бога, мы ощетинились, стали агрессивными как никогда. Агрессия лежит сегодня во всем, что творится и замышляется в этом мире. Агрессия есть субстанция, которая никогда и никуда не исчезает. Она обладает свойством самонакапливания, самовызревания, пока не взорвется, чтобы затем начать все сначала. От глупой свары двух соседок у забора и до мирового кровопролития путь не столь уж долог, как об этом принято думать. Сегодня вся наша жизнь состоит из всевозможных столкновений. Локальные, гражданские, мировые войны. Революции и контрреволюции. Когда красные берут верх, и белые низвергнуты, когда белые на коне, а красные в бегах, и так до тех пор, пока не слились все в единую серую массу, с одним демоном во главе, серым до невозможности.

Измельчавший, постаревший, подешевевший, – сегодня мало что осталось от того, что было некогда Человеком. Это самая большая наша беда, ибо Господь сотворил человека по образу и подобию Своему. «Ищите лица Моего», – говорит Господь через своих пророков. В каком-то смысле жизнь человеческая есть поиск того лица, которое несет в себе Свет, Покой, Благодать, всего того, что питает и чем живет наш дух.

Но, Боже милостивый, что видно сегодня на лицах, окружающих нас! Озабоченность, печаль, неуверенность, пустота, порок, осатанелость, отчаяние. Что поделаешь, когда тело борется за свое выживание, дух становится обузой, и он отходит, залегает на дно. Но если дух уходит на долгое, на очень долгое время, он может и не вернуться. И люди остаются без души, то есть бездуховными. Потом бездуховные порождают себе подобных, и зависают криком в пустыне слова Святого Писания – ищите Моего лица...

Прости, Господи, что мы больше не любим ближнего своего, и даже не то что не любим. Как говорится, глаза бы наши на него не глядели. Близкий никогда не был нам близок, он не подошел к нам, когда нам было невмоготу, не протянул нам руку помощи. Разуверившись в ближнем, мы освободили себя от любви к человеческому роду вообще. В наших нескончаемых, бессмысленных баталиях мы ставили в первые ряды самых красивых, самых достойных, самых умных, зная, что они погибнут в первом же бою. Боже, сколько невинной крови было пролито!

В конце концов душа человеческая одичала, переродилась. Сегодня нас уже не то что страдания ближнего, сегодня нас и смерть ближнего не волнует. Целые народы пройдут мимо скончавшегося на перекрестке незнакомца, никто не остановится, не спросит: кто такой, откуда, от чего помер, почему не идет родня хоронить.

Духовная пустота проникла так глубоко в человеческое сознание, разошлась так широко, что сегодня притча о добром Самаритянине, подобравшего некогда на дороге побитого незнакомца, чтобы вылечить за свой счет, вызывает ядовитые усмешки, точно речь идет о самом неразумном размещении капитала.

Прости, Господи, но мы так давно, так далеко отошли от самих себя, что уже плохо соображаем, где восход, где заход, что есть земное, что есть небесное, что допустимо, а чего нельзя нигде, никак, ни при каких обстоятельствах.

Сидим вот на пустоте, радуемся как дети бескрайности, безбрежности этой пустоты. Читаем, смотрим и слушаем всякую дребедень и радуемся как дети, до чего быстро, до чего всесторонне тупеем. Забавляемся небрежением нравов, думая, что это полезно для бодрости духа, для омоложения тела, и не заметили, как аморальность стала нашей натурой, нашей сутью. Мы разрушили основы Твоих заповедей, Господи, и ужасаемся хаосу, который идет на нас!

Господи, мы растеряли все, что у нас было, все, что мы знали, все, что умели... Наши безграмотные предки, одним отрывком из Нагорной проповеди, передаваемой из уст в уста, из поколения в поколение, воздвигли Христианскую цивилизацию на тысячи лет. Мы же, образованные, повидавшие свет, с Библией у изголовья, полный текст на разных языках, в разных переплетах, не в состоянии разумно обустроить свой завтрашний день.

Дети безбожнейшего века, мы сами стали в душе безбожниками. Умеем рвать, но увязывать, соединять, восстанавливать не умеем. Умеем взрывать дома, города и горы, но положить кирпич на кирпич так, чтобы пролежали хотя бы сто лет, не умеем. Мы утеряли тайну созидания, мы уже не в состоянии основать род, общину, державу.

И даже когда громогласно объявляем, что, мол, все, начинаем собирать камни, когда мы их действительно собираем, когда проходим перед всем миром с огромной кошелкой собранных камней, ты, Господи, прекрасно знаешь, что в душе мы были и остаемся разбрасывателями. Для того и собираем, чтобы было, что разбрасывать.

Что творится в сегодняшнем мире! Господи, обрати лице Твое и посмотри, что творится в этом мире! Вирус презрения к человеческому роду проникает все глубже и глубже, охватывая новые страны и народы. Опасность самоуничтожения витает над созданным Тобою, таким величественным, таким прекрасным, таким беззащитным миром! Услышишь ли Ты еще хоть один раз наш вопль, узришь ли нас?

Друцэ И.П. Исповедь конца века, конца тысячелетия.

Московские новости. 1999. No50.

— «Да, печаль у нас, отец Александр. Трудно маму забывать, а тут еще такое тяжелое время. Главное, ведь только что вернулся, думал, наладим жизнь, и вот...

Он умолк и сидя у стола, в сумерках, задумался и посмотрел в даль. Ветви в церковном дворе закрыли и домишко священника. Казалось, что сейчас же за стеной тесного кабинетика, забитого книгами, начинается весенний, таинственный спутанный лес. Город по-вечернему глухо шумел, пахло сиренью.

Что сделаешь, что сделаешь, - конфузливо забормотал священник. Воля Божия.
Может, кончиться все это когда-нибудь? Дальше-то лучше будет? – Неизвестно у кого спросил Турбин.

Священник шевельнулся в кресле.

Тяжкое, тяжкое время, что говорить, - пробормотал он, - но унывать не следует...

Потом вдруг наложил белую руку, выпростав ее из темного рукава ряски, на пачку книжек и раскрыл верхнюю, там, где она была заложена вышитой цветной закладкой.

Уныние допускать нельзя... Большой грех - уныние... Хотя кажется мне, что испытание будут еще. Как же, как же, большие испытания, - он говорил все увереннее. – Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по специальности, конечно, больше всего богословские...

Он приподнял книгу так, чтобы последний свет из окна упал на страницу, и прочитал:

«Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделалась кровь».

Булгаков М. Белая гвардия.

Киев. 1989.С. 16,19.

Этот незамысловатый сюжет из "Белой Гвардии" Михаила Булгакова, вобравший в себя смущение, которое переживала Россия и булгаковский герой, перекликается сегодня с потрясениями, которые переживает не только наше отечество, но и Содружество Независимых Государств. Беспокойство из года в год нарастает, ощущение конца мира и истории обостряется, сознание неизбежных грядущих бедствий и злосчастий овладевает многими людьми.

Земля, что с тобой сделали твои благодетели и кормители! Бедная святая земля под белыми крыльями Божьих птиц–аистов, как ты перевернулась в год тысячелетия после принятия креста. Пришла, упала звезда Полынь, и ты уже больше не белая. Ты черная на все следующие тысячелетия. Бог бросил в твои виды дерево, и сделались они горькими ему. Сиятельные отцы–святители оказались большими лжецами, шли как посланники рая, а превратились в посланников ада. Хлебцы в их руках превратились в уголь. Оливковая ветка побагровела и окровавилась, потому, что это была не ветка, а меч. Голубь и голубка клюют человеческую печень, кровью мочатся, кровавыми слезами плачет и кровью умывается сам человек. Дети при зачатии каменеют во чреве матери, а рожденные, почувствовав землю, сразу же поедают ее. Убегают от игры в жизнь на радиоактивных свалках истории, от флагов–игрушек, бронзовых и бетонных идолов, которых из-за ненужности выбросили на ту же свалку боги двадцатого столетия. Звери, земноводные и птицы завершают свой путь, убегая в небытие. Тенькает, плачет неизвестно на каком свете привязанная к опустевшему и мертвому дому синица.

Как перед вторым пришествием пашут и сеют рожь и садят картофель покойники. Рожь не на жизнь, а на смерть. Завтра, а может быть сегодня уже смерть явиться сюда и пожнет богатый урожай. И нечего, что коса у него тупая и ржавая, больше и красивее будут страдать. Ничего, что у нее нет зубов, что она незрячая. Слепые и беззубые – они не несытные, они человечину употребляют в пищу. Родина – она кровь любит, кровью крепится. Течет в засеки Родины радиоактивная рожь, гремит радиоактивный картофель.

Казько В. Судный день. Повести, рассказы.

Мн. 1998.С. 318, 319.

"Пустыня растет. Все ближе и дальше. Умирают леса и реки. Скоро мы узнаем, что такое молчаливая весна, весна без птиц. Природа умирает из-за нас. Мы убийцы всего живого. Жизнь, с ее дыханием, с ее органическим движением, мы подменяем машиной. Компьютеры убивают творческую мысль, телевизоры упраздняют богатство человеческих отношений. Искусственные души и тела, убогое потребительство, трусливый оптимизм - вот признаки нашего времени. Мертвую цивилизацию мы находит сегодня повсюду - на Западе и на Востоке, на Севере и на Юге. Смерть идеологий поставила человечество перед единой и главной проблемой: сохранить жизнь, которой становится все меньше и меньше".

Горичева Т…

"Чернобыль висит на шее бедной Украины и на нашей с вами шее. Атомные электростанции с каждым годом становятся все опаснее, никто не знает, куда деть отработанное и смертельно опасное топливо. Не говоря уже о том, что существует ряд стран, в том числе и Россия, в которой живут, неся на себе ядерно-химический груз самоуничтожения. Ни технически, ни экономически избавиться от этого груза эти страны не могут: только единая, всепланетная, разумно организованная экономика смогла бы спасти эти страны, а заодно и весь остальной мир… Сегодня наша планета обладает огромным запасом и жизнеутверждающих и низменных, разрушающих дух произведений. Государство, как известно, существует для разумной организации жизни граждан, но давайте посмотрим, что выбирает государство для показа своим гражданам? Ни для кого не секрет, что мы живем в долг, живем в условиях постоянных кризисов. Каждый рубль на учете, каждый киловатт. И тем не менее при всей нашей бедности мы покупаем бесконечные "мыльные оперы" у латиноамериканцев. Неисчислимое количество энергии что ни вечер улетает в трубу. "Санта Барбара" стала наркотиком, люди готовы лечь речь на рельсы, если им не дадут узнать, устояла ли Мариана под натиском молодого Хуанито или не устояла. Миллионы светлейших голов проводят вечера, слушая всякие бредни, пытаясь найти в них хоть какой-нибудь смысл, и я сильно сомневаюсь, что у молодой супружеской пары, просмотревшей все 285 серий "Игры на нервах", родится что-нибудь путное. Воистину, пока мы готовились отмечать двухтысячелетие Рождества Христова, Рок и Секс сокрушили христианскую цивилизацию.

И все-таки у нас есть шанс спасти себя, свое будущее и будущее своих детей. Если нам конечно хватит ума и воли преодолеть моря и горы предрассудков, создать Единую человеческую семью. Другого пути у нас нет".

Друцэ И.П. Всемирное правительство или апокалипсис.

Московские новости. 1998. No4. С.15.

– И я вам скажу–улучшилась жизня то улучшилась, да не во всем!

– О-й, правда! Поживем да увидим, что из этого еще может получиться!

Плохо получиться! Видимо коней света идет!

А что думаешь? В Библии же написано черным по белому – как наступит двухтысячный год, так все и начнет валиться. А сколько тут до него сталось –двадцать лет! Даже уже меньше…

а сны теперь какие людям сняться, вы задумывались над этим? Разве такие как когда-то? То дубленках, то о манишках, то о курортах!.. и перед потопом у людей на уме только и было – наесться сверх меры и как наибольшую выгоду получить!

Совсем мало осталось нам конца ожидать!

Карпюк А. избранные произведения в двух томах.

Мн. Т.2. 1991. С. 205. Роман "Корни"

Несчастье нашего времени – потеря ощущения ценности одного человека. Мы привыкли к массовым убийствам, к насилию и террору, аспространяющимуся не множество людей. Слова героя Достоевского об одном невинном ребенке кажуться на редкость несовременными… чудовищна попытка уничтожить целиком часть человечества потому, что они отличаются от других – тех, кто уничтожает. И о каждом отдельном человеке эта арифметика людоедов не хочет знать ничего.

Иванов В.Вс. Всего два года. Предисловие к книге А.Франк.

Убежище. Дневник в письмах. М., 1995.С.12.

Разное

«Семь раз я презирал свою душу:

Первый раз, когда увидел, что она покорялась, чтобы достичь высот.

Второй раз, когда заметил, что она хромает в присутствии увечных.

Третий раз, когда ей дано было выбирать между трудным и легким, и она выбрала легкое.

Четвертый, когда она свершила зло и в оправдание себе сказала, что другие поступают так же.

Пятый, когда она, стерпев по слабости своей, выдала терпение за силу.

Шестой, когда она с презрением отвернулась от уродливого лица, не ведая, что это одна из ее личин.

И седьмой раз, когда она пела хвалебную песнь и мнила это добродетелью.»

Джебран Халиль Джебран. Избранное. Ленинград. 1986. С. 243.

«В естественном своем состоянии ты самого себя познать не можешь, а потому и Бог тебя познать Его не допустит (а потому и познание Бога тебе не дается). Естественный свет сияет в тебе как месяц, он прибывает и убывает; но свет от высоты, благодать, сияет как солнце, и всякую светлость блистанием, ясностию и чистотою своею превосходит.

Делами своими ты Богу угодить не можешь: ибо в делах своих по природе ты имеешь предметом одну только природу - самого себя; то Богу угодно быть не может. Если же будешь искать Бога, то найдешь Бога, и Он даст тебе праведную жизнь и сохранит тебя в правде, которая в том заключается, чтобы ты воистину признавал, что Он есть Бог и что ты сам ничто. Все , что тебя от Бога и Бога от тебя отлучает, и что всегда препятствует Ему совершить в тебе дело свое, заключается единственно в том, что ты что-нибудь значишь и Богу делами своими угодить желаешь: Бог же твоих дел не хочет; Он хочет Своего дела. От этого вся беда и тревоги. Склонность к добру поелику добром обладать для нас приятно, есть самолюбие, есть наслаждение ради наслаждения. Так не должно любить ни Бога , ни людей. Люби истину ради истины и правду люби в ней самой.

Обратись к отеческому сердцу Бога - и все свое упование возложи единственное на драгоценные заслуги Иисуса Христа. Крест да будет твоею оградою. Бросься душою к стопам Иисуса: в Нем одном ищи очищения и оправдания всей твоей жизни».

Жуковский В.А. Полн. собр. соч. В 12-ти тт. Т. 9. Спб. 1902. С. 15.

«Тот, кто любит опасность, заслуживает того, чтобы от нее погибнуть».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 204.

«Все, что ценно в мире сем, - ничто в глазах Бога. Спасение не достигается ни знатностью, ни богатством, ни ученостью, ни формальной праведностью фарисеев. Такое учение было, с одной стороны, в высшей степени притягательным, а с другой стороны, таило в себе аформалистические и адогматические потенции. В процессе превращения из гонимой секты в господствующую Церковь, христианство неизбежно претерпевает всевозможные изменения, в результате которых многие из первоначальных ценностей оказываются буквально перевернутыми. Вместо детской простоты - сложнейшая и отвлеченнейшая система догматов. Вместо призыва «кто хочет быть больший - будь всем слуга» - могущественный и властный епископат, окружаемый божескими почестями. Вместо отрицания фарисейской праведности - в смертный грех возводится малейшая ошибка при обряде и т.п. На мену аформализму и адогматизму раннего христианства приходят формализм и догматизм средневековой церкви. Все это не было заложено в самом Писании, а явилось результатом извечного стремления человека раз и навсегда упорядочить, зафиксировать и заковать жизнь духа в рамки религиозных законов и обрядов. Человеку всегда хочется, чтобы истина была не где-то над ним и вне его, а здесь, в руках, пойманная и посаженная в клетку человеческих установлений. Но дело в том, что адогматичность и аформалистичность христианства зафиксированы в Священном Писании. А Писание можно перетолковать, можно спрятать, но нельзя сказать, что оно ошибается. Поэтому Писание всегда было угрозой формальной Церкви, и поэтому его всегда, чаще всего, по-видимому, бессознательно, старались прятать от мирян. Тем не менее за сухой формалистикой магических действий, обеспечивающих спасение, всегда чувствовалась идея, что эффективность всей этой формалистики зависит от абсолютного неформального условия - любви к Богу. Именно этот аформализм, всегда сохраняющийся в качестве основного ядра христианства, был и остается источником его гибкости и силы. Наличие этого аформалистического ядра в христианстве всегда таит в себе возможность взрыва-протеста против далеко зашедшей формальной интерпретации христианства в данных конкретных условиях. Всегда остается возможность, что преданность организации может перейти в преданность идеалу, проповедуемому этой организацией, и бунту против организации во имя ее идеала. Именно это и произошло в Реформации, которая стала бунтом против Рима во имя проповедуемого Римом Христа».

Борисов А. Побелевшие нивы. Размышления о русской православной церкви. М., 1994. С. 142.

«Любезный Белинский! Письмо твое я получил, а с ним – ясный и неопровержимый вывод моей ошибки. Как быть! […] Благодарю за все известия о тебе, но не знаю радоваться ли твоему обращению? Новая система вероятно удовлетворит тебя не более старой, хотя и удалит многие вопросы, не разрушив их, впрочем, вполне. Между бесконечностью и человеком, как он ни умен, всегда остается бездна, и одна вера, одна религия в состоянии перешагнуть ее, одна она в состоянии наполнить пустоту, вечно остающуюся в человеческом знании. Но та система хороша, которая не мешает верованиям, составляющим интегральную часть человеческого существа и содержит побуждения к добрым подвигам! […] Твой Станкевич».

Станкевич Н.В. Избранное. М., 1982. С. 111.

«Если весь мир целиком сойдет с ума, элементы перевернутся, ангелы падут - Истина лгать не может; не может не произойти того, о чем Бог сказал, что оно произойдет».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 128.

«Здесь уместно будет рассказать об одном случае, который нельзя обойти молчанием, потому что подобные случаи лучше всего показывают, что за человек был епископ Диньский.

После уничтожения разбойничьей шайки Гаспара Бэ, который скрывался прежде в Олиульских ущельях, один из ближайших его помощников, Крават, бежал в горы. Некоторое время он скрывался со своими уцелевшими от разгрома шайки Гаспара Бэ, в Ниццском графстве, потом ушел в Пьемонт и вдруг снова появился во Франции, в окрестностях Барселонеты… Жандармы охотились за ним, но безуспешно. Он ускользал от них, а иногда оказывал и открытое сопротивление. Это был смелый негодяй. И вот в самый разгар вызванного им смятения в те края прибыл епископ, который объезжал тогда Шателарский округ. Мэр города явился к нему и стал уговаривать вернуться. Крават хозяйничал в горах до самого Арша и далее. Ехать было опасно даже с конвоем, - это значило напрасно рисковать жизнью трех или четырех злосчастных жандармов.

Поэтому-то я и полагаю ехать без конвоя, - сказал епископ.
Хорошо ли вы обдумали это, ваше преосвященство? – спросил мэр.
Так хорошо, что отказываюсь от жандармов; я уеду через час.
Уедете?
Уеду.
Один?
Один.
Нет, ваше преосвященство! Вы не уедете.
Послушайте, - сказал епископ, - там в горах, есть маленький бедный приход, я не посещал его уже три года. Там живут мои добрые друзья – смирные и честные пастухи. Из тридцати коз, которых они пасут, им принадлежит только одна. Они плетут из шерсти красивые разноцветные шнурки и играют на самодельных свирелях. Надо, чтобы время от времени им говорили о Господе Боге. Что бы они сказали про епископа, который подвержен страху? Что бы они сказали, если бы я не приехал к ним?

Но разбойники, ваше преосвященство, разбойники!
В самом деле, - сказал епископ, - я чуть было не забыл о них. Вы правы. Я могу встретиться с ними. По всей вероятности, они тоже нуждаются в том, чтобы кто-нибудь рассказал им о Боге.
Ваше преосвященство , да ведь их целая шайка! Это стая волков!
Господин мэр, а может быть, Иисус Христос повелевает мне стать пастырем именно этого стада. Пути Господни неисповедимы!
Ваше преосвященство, они ограбят вас!
У меня ничего нет.
Они вас убьют!
Убьют старика священника, который идет своей дорогой, бормоча молитвы? Полноте! Зачем?
О Боже! Что, если все-таки повстречаетесь с ними!
Я попрошу у них милостыню для моих бедных.
Не ездите, ваше преосвященство, ради Бога, не ездите! Вы рискуете жизнью.
Господин мэр, - сказал епископ, - неужели в этом все дело? Я живу на свете не для того, чтобы пещись о собственной жизни, а для того, чтобы пещись о душах моих ближних.»

Гюго В. Отверженные. Т.1. М., 1987. С. 376, 377.

«Ты молишь Бога, чтобы смерть не пришла преждевременно, а лучше молиться, чтобы Бог дал тебе лучший образ мыслей, чтобы в том месте, где настигнет тебя смерть, не застала она тебя неподготовленным. Ты не помышляешь об изменении жизни, а просишь Бога, как бы тебе не умереть. О чем же ты молишься? Более всего о том, чтобы подольше грешить. Молишься о богатстве, а не знаешь как пользоваться богатством. Разве ты не молишься о собственной погибели? Ты молишься о добром здоровии и злоупотребляешь благополучием; разве в твоем благочестии нет нечестивости?»

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 139

«Люди многое способны понять в жизни, многое тонко подмечают в чужой душе, но такое редкое, почти не существующее явление – чтобы человек умел видеть самого себя. Тут самые зоркие глаза становятся слепы и пристрастны. Мы бесконечно снисходительны ко всякому злу и безмерно преувеличиваем всякий проблеск добра в себе. Я не говорю уже о том, чтобы быть к себе строже, чем к другим (что собственно, и требуется), но если бы мы приложили к себе хотя бы те же мерки, как к другим, - и то как на многое это открыло бы нам глаза. Но мы безнадежно не хотим этого, да и не умеем уже видеть себя, и так и живем в своей слепой успокоенности».

Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 99.

«И обратно, слепота к своим грехам, невидение их – естественное состояние природного падшего человека. Мы бессознательно утаиваем от себя наши грехи, забываем их, потому что так легче жить. Может быть, сам Господь временно закрывает от нас часть наших грехов, чтобы не повергнуть нас в ужас и уныние от ясного созерцания всей бездны нашей нечистоты. Но ведь если нет видения своих грехов, нет и покаяния; а нет покаяния – нет и спасения. «Дая мне зрети мои прегрешения» – естественный молитвенный вздох каждого из нас, вступающего в великие дни поста. А для этого нужно не щадить себя, отвергнуться от себя, отречься от греховного своего естества…»

Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 105, 106.

«Происшествие было так. Ф.М. Достоевский зашел раз сумерками к недавно умершей в Париже Юлии Денисовне Засецкой, урожденной Давыдовой, дочери известного партизана Дениса Давыдова. Ф.М. застал хозяйку за выборками каких-то мест из сочинений Джона Буниана и начал дружески укорять ее за протестантизм и наставлять в православии. Юлия Денисовна была заведомая протестантка, и она одна из всех лиц известного великосветского религиозного кружка не скрывала, что она с православием покончила и присоединилась к лютеранству. Это у нас для русских не дозволено и составляет наказуемое преступление, а потому признание в таком проступке требует известного мужества. Достоевский говорил, что он именно «уважает» в этой даме «ее мужество и ее искренность», но самый факт уклонения от православия в чужую веру его огорчал. Он говорил то, что говорят многие другие, то есть что православие есть вера самая истинная и самая лучшая и что, не исповедуя православия, «нельзя быть русским». Засецкая, разумеется, держалась совсем других мнений и по характеру своему, поразительно напоминавшему характер отца ее, «пылкого Дениса», была как нельзя более русская. В ней были и русские привычки и русский нрав, и притом в ней жило такое живое сострадание к бедствиям чернорабочего народа, что она готова была помочь каждому и много помогала. Она первая с значительным пожертвованием основала в Петербурге первый удобный ночлежный приют и сама им занималась, перенося бездну неприятностей. Вообще, она была очень доступна всем добрым чувствам и отзывалась живым содействием на всякое человеческое горе. Притом все, что она делала для других, - это делалось ею не по-купечески, а очень деликатно. Словом, она была очень добрая и хорошо воспитанная женщина и даже набожная христианка, но только не православная. И переход из православия в протестантизм она сделала, как Достоевский правильно понимал, потому, что была искренна и не могла сносить в себе никакой фальши. Но через это-то Достоевскому и было особенно жалко, что такая «горячая душа» «ушла от своих и пристала к немцам». И он ей пенял и наставлял, но никак не мог возвратить заблудшую в православие. Споры у них были жаркие и ожесточенные, Достоевский из них ни разу не выходил победителем. В его боевом арсенале немножко недоставало оружия. Засецкая превосходно знала Библию, и ей были знакомы многие лучшие библейские исследования английских и немецких теологов, Достоевский же знал священное писание далеко не в такой степени, а исследованиями его пренебрегал и в религиозных беседах обнаруживал более страстности, чем сведущности. Поэтому, будучи умен и оригинален, он старался ставить «загвоздочки», а от уяснений и доказательств он уклонялся: загвоздит загвоздку и умолкнет, а люди потом все думают: что сие есть? Порою все это выходило очень замысловато и забавно...

Тою зимою, о которой я вспоминаю, в Петербург ожидался Редсток, и Ф.М. Достоевский по этому случаю имел большое попечение о душе Засецкой. Он пробовал в это именно время остановить ее религиозное своенравие и «воцерковить» ее. С этой целью он налегал на нее гораздо потверже и старался беседовать с нею наедине, чтобы при ней не было ее великосветских друзей, от которых (ему казалось) она имела поддержку в своих антипатиях ко всему русскому. Он заходил к ней более ранним вечером, когда еще великосветские люди друг к другу не ездят. Но и тут дело не удавалось: иногда им мешали, да и Засецкая не воцерковлялась и все твердила, что она не понимает, почему русский человек всех лучше, а вера его всех истиннее? Никак не понимала... и Достоевский этого ее недостатка не исправил. Засецкая говорила, будто она имела уже об этом ранее беседы с такими-то и с такими-то авторитетными людьми, но что ни один из них не был в этом случае счастливее Достоевского».

Лесков Н.С. Собр. соч. В 11-ти тт. Т. 11. М., 1958. С. 147-149.

«2-го марта 1845 года. Три года прошло без всякой перемены в жизни. Домик свой учреждал да занимался чтением отцов церкви и историков. Вывел два заключения, и оба желаю признавать ошибочными. Первое из них, что христианство на Руси еще не проповедано; а второе, что события повторяются и их можно предсказывать. О первом заключении говорил раз с довольно умным коллегой своим, отцом Николаем, и был удивлен, как он это внял и согласился. «Да, - сказал он, - сие бесспорно, что мы во Христа крестимся, но еще во Христа не облекаемся». Значит, не я один сие вижу, и другие видят, но отчего же им всем это смешно, а моя утроба сим до кровей возмущается».

Лесков Н.С. Собр. соч. В 11 тт. Т. 4. М., 1958. С. 49.

«Глазам любезна внешняя красота тела. Подумай, сколь благородно обличие души. Кажется, безобразное лицо не приятно. Помни, сколь ненавистен дух, изуродованный пороками! То же самое делай и с остальным. Ведь и в душе есть своя красота и свое безобразие, одно любезно Богу, другое дьяволу; подобное – подобному. У души тоже есть своя молодость, старость, болезнь, здоровье, смерть, жизнь, бедность, богатство, наслаждение, печаль, война, мир, холод, жар, жажда, питье, голод, пища. Короче говоря, все, что человек ощущает в теле, он должен подмечать и в душе. Следовательно, путь к духовной и совершенной жизни в том, чтобы мы постепенно привыкали освобождаться от тех вещей, которые не истинны…»

Эразм Роттердамский . Оружие христианского воина.

С. 142.

Мудрый жить в миру обязан,

Словно муж-пустынножитель.

Обучать людей он должен,

Как наставник и учитель.

Если он дурным поступком

Осквернитьсвою обитель –

За соблазн всего народа

Отвечает соблазнитель.

Гурамишвилли Д. Стихотворения и поэмы. Ленинград.1980. С.50.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Августин Аврелий (354-430), христианский богослов и философ.
Айтматов Чингиз ( р. 1928 ), киргизский советский писатель.
Аксаков Иван Сергеевич ( 1823 - 1886 ), русский писатель, публицист, поэт.
Ангелус Силезиус (псевдоним Шеффлера, 1624-1677), немецкий поэт-мистик.
Андреев Леонид Николаевич ( 1871 - 1919 ), русский писатель.
Арсеньев Николай Сергеевич ( 1888 - 1978), русский духовный мыслитель, историк, филолог.
Бакунин Михаил Александрович (1814-1876), русский революционер, теоретик анархизма.
Бэкон Фрэнсис (1561-1626), английский философ.
Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848), русский литературный критик, публицист, общественный деятель.
Бердяев Николай Александрович (1874 - 1948 ), религиозный философ, общественный деятель, публицист
Бернанос Жорж ( 1888 - 1948 ), французский христианский писатель, публицист.
Борисов Александр, православный священник.
Булгаков Михаил Афанасьевич (1891-1940), русский писатель.
Быков Василь (Вассилий) Владимирович (1924 - ), белорусский писатель.
Ван Гог Винсент, голландский художник.
Вернадский Владимир Иванович (1863-1945), русский ученый, основатель геохимии.
Вышеславцев Борис Петрович (1877-1954),русский философ и правовед.
Гарди Томас ,английский писатель.
Герцен Александр Иванович (1812-1870), русский писатель, публицист.
Глинка Федор Николаевич (1786-1880), русский писатель, декабрист.
Гоголь Николай Васильевич (1809-1852) русский писатель.
Гончаров Иван Александрович (1812-1891) русский писатель.
Горецкий Максим, беларусский писатель и поэт.
Горичева Татьяна, современный религиозный публицист.
Горький Максим (Алексей Максимович Пешков) (1868-1936) русский писатель.
Громов Михаил Петрович, современный литературовед.
Гуримишвили Давид(1705-1792), выдающийся грузинский поэт.
Гюго Виктор Мари (1802-1885) французский писатель и поэт.
Джебран Халиль Джебран (1883- ) ливанский писатель, философ, художник.
Достоевский Федор Михайлович (1821-1881) русский писатель.
Друцэ Ион Пантелеевич, современный молдавский и русский писатель, драматург.
Ельчанинов Александр, православный священник, религиозный мыслитель.
Жуковский Василий Андреевич (1781-1852) русский поэт, религиозный публицист.
Зайцев Борис Константинович (1881-1972) русский писатель.
Илларион, митрополит , русский проповедник и церковный деятель ХI века.
Кеплер Иоганн (1571-1630) немецкий астроном.
Кони Анатолий Федорович (1844-1927) русский юрист и общественный деятель.
Кочетков Георгий, православный священник, религиозный публицист.
Кохановская Н. ( псевдоним Надежды Степановны Соханской) (1823-1884) русская писательница.
Лавров Кирилл, актер, народный артист России.
Ларичев В. Е., археолог, историк.
Лесков Николай Семенович (1831-1895) русский писатель.
Льюис Клайв Стейплз (1898-1963) английский писатель, христианский мыслитель.
Мень Александр, протоиерей (1935 ) русский богослов, ученый, религиозный деятель.
Мориак Франсуа (1885-1970) французский писатель.
Нарекаци Григор (951-1003) армянский поэт, ученый монах.
Низами (1138/1148-1209) выдающийся азербайджанский поэт.
Одоевский Владимир Федорович (1803-1869) русский писатель, философ.
Ориген (ок.185-253\254) христианский богослов, философ и филолог.
Паскаль Блез(1623-1662) французский математик, физик, христианский мыслитель.
Пастернак Борис Леонидович (1890-1960) русский поэт и писатель.
Пирогов Николай Иванович (1810-1881) русский хирург, анатом, педагог, общественный деятель.
Пришвин Михаил Михайлович (1873-1954) русский писатель.
Пушкин Александр Сергеевич (1799-1837) русский писатель.
Распутин Валентин Григорьевич, русский писатель.
Розанов Василий Васильевич (1856-1919) русский писатель, религиозный философ.
Ружемон Дэни, швейцарский публицист и писатель.
Руссо Жан Жак (1712-1778) французский философ и писатель.
Рылеев Кондратий Федорович (1795-1826) русский поэт, декабрист.
Савонарола Джироламо (1452-1498), монах-францисканец, религиозный и общественный деятель.
Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович (1826-1889) русский писатель.
Сковорода Григорий Саввич (1722-1794) украинский богослов, философ, поэт.
Соловьев Владимир Сергеевич (1853-1900) русский религиозный философ, поэт, публицист.
Солженицин Александр Исаевич, русский писатель.
Станкевич Николай Владимирович (1813-1840) русский поэт, философ.
Сурожский Антоний, православный епископ, проповедник, религиозный мыслитель.
Сухотина-Толстая Татьяна Львовна (1864-1950) дочь Льва Николаевича Толстого.
Терц Абрам (Андрей Синявский) (1925- ) русский писатель.
Толстой Лев Николаевич (1828-1910) русский писатель.
Трубецкой Евгений Николаевич (1863-1905) русский религиозный философ.
Тургенев Иван Сергеевич (1818-1883) русский писатель.
Тютчев Федор Иванович (1803-1873) русский поэт.
Франк Семен Людвигович (1877-1950) русский религиозный философ.
Фудель Сергей Иосифович (1901-1977)русский религиозный философ.
Хаггард Генри Райдер (1856-1925) английский писатель.
Чаадаев Петр Яковлевич (1794-1856) русский философ, писатель.
Честертон Гилберт Кит (1874-1936) английский писатель, религиозный публицист.
Шукшин Василий Макарович (1929-1974) русский писатель, кинорежиссер, актер.
Ясперс Карл (1883-1969) немецкий философ и психолог.

Симфония идей и образов

В помощь пасторам и миссионерам

(На материале русской и зарубежной классики и духовной литературы)

Оглавление

О Библии

О молитве

О священнослужителе и его призвании

О вере

О Христе

О Боге и богопоклонении

О дьяволе

О человеке

О любви

О надежде

О священном

О совести

О грехе

О смерти

О церкви

Страдание

Смысл жизни

Терпение и чувство долга

О смирении

Доброта и милосердие

Мирская слава

О гордости

О самолюбии

О воздаянии

О свободе

О религиозном воспитании детей

О формализме в религии

Узкий путь

О религии и науке

О законе

О благочестии

О проповеди священнослужителя

Божественный свет

Плотское и духовное

Христианская жизнь

Богатство, бедность, распоряжение средствами

О прощении

О суетном и греховном мире

О гневе и мщении

Об искушении

О милости Божьей

Не судите

О совершенствовании

Об аде

О тяготах жизни и промысле Божьем

О покаянии

О творчестве

О религиозном фанатизме и неприятии мира

О свободе совести

Об отношении верующего к войне

О знамениях второго пришествия Христа.

Разное

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН